закат человечности

Туфли испачкались в крови, когда учёный по неосторожности наступил в одну из бордовых луж, растёкшихся по полу достаточно широкой комнаты. Блеск формы охраны Молотова сочетался с белёсыми бликами на подстывающей жидкости. Пахло железом и порохом, скоро запахнет разложением и гнилым мясом, отвратительность картины поражала воображение. Пока Сеченов оглядывался по сторонам, стоя посередине помещения, Шток ходил туда сюда, что-то бормотал, то и дело рвано оборачиваясь на начальника. Устройство «Мысль» чуть колыхало усиками норовя попасть в глаз при слишком резком движении, но на эту вероятность немец внимания не обращал. Его ранее синяя штанина потемнела на самом своём кончике и это пятно не давало Михаэлю свободно развернуться, он чувствовал на себе трупный отпечаток. Картавая речь постепенно начала укладываться в сознании академика, он ещё на подходе к помещению видел тела людей растерзанных роботами, а теперь перед ним последствия странной резни и забрызганный кровью П-3 с мутным взглядом спрашивающий что-то еле внятное. Учёный пришёл в себя и начал отвечать, Шток заметив это успокоился и наконец перестал беспорядочно мотылять перед глазами. Трупу Молотова отдали последние почести. Что-то было в его предсмертном разговоре с Сеченовым, какая-то истина царапала голову изнутри, словно твёрдое зерно внутри мешка из деликатной ткани, оставались следы каждого грубого соприкосновения. Не было времени думать об этом сейчас, нужно остановить сбой и дальше будет видно, не часто академик использовал подход «бери и делай», но в эту минуту он единственное, что могло помочь. Ложь в сторону Нечаева, которая лилась из рта самым безразличным, на деле испуганным тоном, была сама по себе мерзкой идеей, тем более врать пришлось о том, чего Дмитрий Сергеевич сам не понимает. «Внезапное нападение машин, где выжил только майор», какая глупость. Но про иной вариант сейчас говорить не хотелось, он был хуже чем кибер резня. По всем признакам, то, что случилось — внезапный переход в лимбо с неожиданными последствиями в виде агрессии отделённого от разума тела. Сеченова посетила мысль отправится в лаборатории Филатовой, там мог быть ответ, почему с майором это произошло. Единственное на что мог надеяться академик — всё это дело рук предателей, единичный случай и другим людям, которые скоро должны быть полимеризированны, ничего не угрожает. А если нет, учёный не знал, что делать, если нет. Все отчёты о поведении полимеризованных говорили, что неожиданно уйти в лимбо нельзя, никто на поздних этапах разработки проекта просто так не мог попасть в это далёкое место, чтобы создать такую систему и существовал отдел исследований, где контролировали и следили за людьми попавшими в лимбо, за выходом оттуда и возможностью возвращения по собственному желанию. Ни одного случая своевольного перехода у последней группы экспериментально-полимеризованных зарегистрировано не было, судя по бумагам лимбо для них фактически не существует, если не считать принудительную отправку в туда, но на этом моменте Сеченов возвращался к тому, что это могли проделать только Филатова и Петров. Мысли расстроились. Мужчина сам не заметил, как отдал майору приказ, даже не подбодрив его, хотя должен был, теперь на душе висело тяжёлое чувство вины, которое уходило только, если думать о том, какая хорошая награда ждала П-3 по окончание миссии. Не зря Сеченов много ночей потратил на новенького робота, будет компенсацией тяжёлого труда майора, хотя тот вряд ли бы когда-то попросил что-то для себя. Академик вместе со Штоком шагал по кровавому коридору, громко стуча каблуками и не смотря по сторонам, зная, что там найдутся только ровные стены и безмолвные трупы. Хотя мертвецы здесь были очень даже разговорчивыми, хорошо, что Сеченов не стал свидетелем такого, его и без того разболевшаяся голова не смогла бы переварить диалога с почившим коллегой. Учёный не был из того рода людей, которые боятся смерти и тел, его волновало их количество и то, что это его бывшие подчинённые, мир навсегда лишился их, по его вине. Вот что за истина находилась в разговоре с Молотовым, вот она, во всей своей красе. Можно было предотвратить «сбой», так просто, так не затратно, до глупости лёгкое решение, к которому академик не пришёл раньше. Как он был глуп сам для себя сейчас. Все роботы внутри самого Союза не должны иметь боевого режима, ведь то, что в робота можно поместить из него легко и вычленить. И если это вычленить, то не один больной мозг уже не сможет устроить разруху ни в одной точке Союза, Руки хотели потянутся к записной книжке, чтобы сформировать идею, придать ей вид подобный всем другим проектам. Тетрадь нашлась, она как раз лежала на столе. Стол. Сеченов пропустил момент, когда он и Шток вернулись на Челомей, какой раз за день мысли настолько плотны, что через них не видно реальности, нужно было с этим что-то сделать. — Вы бледны — Еле слышно обратился немец, который сейчас сидел на узком диване в кабинете Дмитрия Сергеевича и пытался оттереть от своих брюк кровь с помощь какого-то полимерного очистителя. Тёмные ткани костюма бросали на светлые обои размытую холодную тень, фигура человека из-за этого сама по себе становилась неясной. Мужчины сидели здесь давно? Сеченов надеялся, что нет, он кинул взгляд на часы тревожный взгляд, подумал, должно быть нет причин для беспокойства. — Я сегодня сам не свой. — Вас беспокоят трупы? — Он пытался звучать мягко, хотя знал, что поддержка не его конёк и скорее всего ничего из этой попытки в дружественность не выйдет. — Меня беспокоит моя ответственность за них — Секунду подумав и вдохнув больше воздуха Сеченов продолжил. — У меня уже есть идея, как не допустить подобных инцидентов. Мне нужно это оформить. — Вы клоните к отказу от активной позиции проекта «Атомное сердце»? Или у вас нет таких радикальных идей… «Активной позицией» Михаэль называл то положение, при котором проект действует в форме захвата власти в странах конкурентах СССР. Но была также изначальная позиция проекта, ныне «Скрытая позиция», она говорила о том, что проект — это гарантия безопасности Союза и он будет исполнен в своей активной форме только, если со стороны конкурентов будет видима агрессия. Первоначальную позицию отторгли прямо перед войной, тогда никто не понимал, что она могла спасти множество жизней, ведь сработала бы сразу после перехода противником границы СССР. После этого верхушка требовала ужесточения, на своих ошибках ей было противопоказано учиться, Захаров тогда не стал против этого бороться, Сеченов решил не идти против коллег, так страх сделал возможным реализовать активную позицию проекта, забывая о всех принципах морали, которые теперь царапали голову Дмитрия Сергеевича изнутри. Наивно было думать, что проект в его нынешнем виде безопасен, хорош, славен, правилен, все эти слова были последними синонимами к «Атомному сердцу», трупы многих людей на предприятии заставили взглянуть правде в глаза. Любая дрянь по типу Петрова может перебить миллионы людей по всему миру чуть ли не одной кнопкой, ужас ситуации растекался по мозгу багровыми каплями. — Твои мысли опередили мои нынешние на шаг, о сердце нужно думать, пока мне нужно сделать кое-что другое — Он внезапно замолчал, произнести идею отказа от чего-то, что делалось годами, вслух было сложнее и рискованнее, чем просто об этом подумать. Низкий страх встал комом в горле. — Мне пора идти в куб, объясниться перед правительством за Молотова, пока они не забили тревогу, ты жди вестей от Нечаева, если что, сразу отправляйся к нему, но будь осторожен — Переменил тему академик, решив, что для всех так будет лучше. Шток хотел было открыть рот, но резко робея смог лишь промычать что-то вроде «понял вас».

***

Сеченов сидел в полном одиночестве, в огромном зале с единственным столом и стулом, куда солнечные лучи кажется проникли с гордостью за нахождение в столь величественном помещении. Академик стучал по столу ручкой, рядом лежал открытый блокнот с несколькими пунктами плана, озаглавленным коротко «девооружение». Уставшее лицо учёного выражало всё и ничего: непонимание, тревога, злость, то мерзкое чувство, которое преследует людей, когда кто-то испортил их день, их дело, оскорбил, унизил всё, что строилось так долго из-за собственной глупой убеждённости. Нет, это было сумасшествие, что доводит людей до такого разложения Сеченов понять не мог. Сначала хотелось требовать головы Петрова, потом академик удивился своему порыву, от задумки отказался, но бойкую голову это не уберегло, скоро её в отдельности от тела доставят к Штоку и всё кончится так же быстро, как и началось. Тревожное ощущение однако не покидало, может это свет в комнате такой, слишком слепящий и будто искусственный, при этом зал не обставлен, как лаборатория и не должен на неё походить атмосферой. Пора идти, Шток выслал сигнал о том, что П-3 почти на месте. Сеченов поспешно спустился на лифте до самого дна здания, которое располагалось на минус третьем этаже, здесь атмосфера уже была рабочей и привычной, служащие ходили туда сюда, чьи-то пальцы ритмично стучали по клавиатуре, стоял запах чистоты и халатов, лаковых туфель, пластика и металла. Светлые стены и стеклянные перегородки в некоторых местах, таблички с именами тут и там. Собственные шаги потерялись среди чужих, развеялись по полу мелкой дрожью и успокоились в земле Челомея. В это же время, где-то далеко от безопасного здания на летающем острове Штокхаузен держал в руках контейнер с головой Петрова. Тот невесело отсвечивал прямо в лицо, красная жидкость переливалась, омывая застывшее выражение покойника. Рот немца дёрнулся, то ли от отвращения, то ли от секундного сочувствия, но голос был ровным и лёгким, Михаэль видел многие жестокие вещи и иногда сам удивлялся своей безразличностью. Даже когда он и Сеченов сидели в кабинете он слегка не понимал его шок, может это просто защитный механизм психики? Шток уповал на это, ведь в таком случае он ещё не утратил человеческих черт, о которых беспокоился уже несколько лет, особенно после сдачи Петрова партийной верхушке. Процесс копирования пошёл. Майор, стоявший рядом, уже предвкушал хорошенький отпуск и переминался с ноги на ногу в лёгком удивлении наблюдая манипуляции с головой учёного. Послышался стук каблуков о кафель, Шток этого не замечал и продолжал говорить, правая же обернулась сверкнув своим обезличенным лицом в сторону Нечаева, тот заметил это, прислушался, достал пистолет. Михаэль слышал только громкий выстрел, потом ещё два, громкое ругательство, звук удара чего-то о тёмный пол. Взрыв. Звон. Дикий звон, как будто голову раскололо на куски и теперь эти куски дрожали мелкой дрожью. Боль. Тело кажется лежало на полу, потому-что немец чувствовал под собой что-то твёрдое и холодное, чувствовал пыль, которая поднялась. Прошла секунда, может пол минуты или даже целая минута, резко боли будто не стало и Шток встал. Это рефлекторная попытка подняться сделала только хуже, по ноге как ножом ударили, пришлось с грохотом упасть обратно на кафель. Только упал мужчина вперёд, в сторону выхода. Перед ним лежал труп Филатовой, чуть посечённый парой осколков, с небольшими алыми пятнами в районе бока, те самые три выстрела лишили её жизни достаточно быстро. Единственное, что стояло в голове: «Её мысль не раскололась, её нужно забрать», трясущимися руками Шток снял устройство с фиолетововолосой головы, не с первого раза, стараясь не смотреть в мёртвое лицо. Мысль блеснула в свете верхней лампы, единственной которая осталась на своём месте. После того, как устройство упокоилось в кармане немец лёг, ему стало очень больно во всех частях тела, кажется приложило о пол его знатно во время взрыва. Слышался голос Нечаева, вот он уже машет рукой перед лицом. Ещё минута прошла, Михаэля оттащили к стенке, вроде целый. Кровь текла из носа и из небольшого пореза на голове, это было не критично. — Вот сука, блять, повезло, что я выстрелил и эта тварь ебучая промахнулась, слыш, фриц, если бы не я, тебе бы ебало снесло, она бы эту хуйню как раз тебе в лицо кидала — Майор стоял на ногах, осматривая труп сел на корточки, поняв, что вроде ничего такого при девушке нет, он вернулся в прежнее положение и кинул взгляд в сторону. — Хорошо ещё эта ваша красная херня не потекла с ванной, она же сжирает людей. — У меня осколочное в ноге — Мужчина не картавил, только бегал глазами по фигуре П-3 говоря на самом чистом русском, который только был. — ХРАЗ, посмотри, у него акцент кончился — ХРАЗ высунулся из перчатки собрав усики в единую линию. — Товарищ майор, напоминаю, вы имеете расширитель «Восход», по этому мало восприимчивы к различного рода повреждениям, товарищ Штокхаузен же на- — Понял, понял, даже блять подъебать никого нельзя. Давай руку, учёный хренов. Или ты ходить вообще не можешь? Я тебя на руках тащить не буду, вон, пусть эти консервы тебя тащат — Он поднял Михаэля с пола, тот качнулся, согнулся от боли, но не упал. ХРАЗ одобрительно хмыкнул на жест Нечаева. Стоит сказать, тот выглядел также, как и несколько минут назад, его уставший, потрёпанный вид ничего более не могло испортить. Дорога до Челомея шла относительно спокойно, наконец-то можно было воспользоваться летающими роботами без опаски умереть во время полёта. Майор не переставал нервно посмеиваться, ХРАЗ механически поддакивал шуткам, понимая, что сейчас его напарник не совсем в адекватном состоянии. Штоку ещё на земле перевязали ногу, точнее он сам себя перевязал, не доверяя никому своё драгоценное тело. В зеркале габаритной крытой машины немец видел своё потрёпанное лицо, порез на лбу его удручал. Михаэль сегодня выглядел по собственному мнению невероятно хорошо, утром он был чист и опрятен, приятно пах, сверкал глазами, хоть за последние дни и был сильно вымотан. А теперь, сидя на переднем сидении, пачка кровью машину, мужчина походил на едущую к ветеринару побитую псину, именно это слово всплывало в голове, ах, оно ощущалось, как далёкое детство. Что-то пробрало немца до костей, сложный день приносил сложные мысли, их вымывало на берег, словно голова — это океан, а мысли — различного рода вещи, точнее мусор, сегодня это были ничего не стоящие тревоги, которые хотелось вернуть воде так быстро, чтобы на песке не осталось отпечатка. Позвонил Сеченов, его голос был настолько воодушевлён, что Штоку не хватило смелости расстроить мужчину вестью о гранате и Филатовой, решил сказать всё лично. На лице застыла мягкая улыбка, за весь этот сумасшедший день Михаэль ни разу хорошенько не улыбался, но теперь хотелось, П-3 даже начал смеяться над немцем, потом перестал и о чём-то очень тихо спросил ХРАЗа, тот смутился и ничего не ответил. Челомей встречал запахом газ воды, конфетти, лент и красных полотен, но Штокхаузену было не до этого, нога болела, хотелось вымыть руки и сменить одежду, мужчина уже предвкушал этот момент, стараясь не трогать своё залитое кровью лицо. Близняшки помогли спуститься в медпункт, который находился на минус втором этаже главного здания. В белостенном кабинете врача привычно пахло химией и чистыми халатами, это был бывший кабинет Михаэля, но теперь ему отдали другой, более просторный и подходящий статусу, имеющий жилое пространство. Сколько слухов ходило, после получения немцем нового места, даже ему, великому сплетнику и придумщику разнообразной гадости, было удивительно то, что болтали про него во всех уголках предприятия. Хотя нельзя сказать, что о Штоке когда-то не говорили или перестанут говорить, из-за чего такой ажиотаж мужчина сам не знал, только мог предположить, что его должность, внешность и национальность в сумме с характером вызывают у людей различного рода эмоции, по большей части отрицательно-завистливые. Пока Шток осматривал свою старую обитель молоденькая медсестричка крупными ножницами отрезала его брючину до колена, происходило это с характерным приятным звуком, возможно это скрип стали самих ножниц, может их взаимодействие с тканью, не важно, что-то создавало чудный шум. Перевязку распустили, началась работа над ранением. Укол какого-то препарата, на нём была новая этикетка, на которую Михаэль даже смотреть не стал, решил расслабиться, прислонился к холодной стенке. Возилась с извлечением осколка медсестра не долго, пара ровных швов там и тут, обработать, оставить в покое под крупным водонепроницаемым пластырем, вот и вся работа. За что можно было хвалить весь медицинский персонал здания, так это за ловкость рук, быстроту и безразличную аккуратность, с губ девушки не сорвалось ни единого слова не по делу. Алая кровь, которая застыв стала бордовый, украшала каплями лицо Штокхаузена, убрать всю эту красоту и прижечь порез заняло лишь пару минут. Из медпункта немец вышел в странном расположении, он быстро добрался до своей комнаты, которая располагался на том же этаже, но была отделена от непосредственно медицинских кабинетов некоторым расстоянием, как и другие жилые помещения. Никого не было в коридоре, Шток мог слышать свой шаг, сопровождавшийся тугим шагом костыля, который ему дали, сам мужчина не видел в этом особой надобности, из-за укола он не чувствовал боли, да и медицинские полимеры и швы сводили шанс того, что нога развалиться во время ходьбы к нулю. Зато теперь Михаэль мог гордо заявить, что как человек с костылем, ему не составит труда кому-то накостылять, это слово никогда ранее не использовалось, из-за того, что его фонетика с фонетикой остальной речи не считалась, но теперь хотелось непременно использовать это забытое слово. Кабинет Штокхаузена был поделён на две части: основную, где он принимал работников по разным вопросам, подписывал бумаги, складировал документы и заметки. Вторая же часть была жилой маленькой квартиркой со своей спальней, ванной, узкой кухней, состоящей из маленького холодильника, стола и чайника. Такие важные лица как Михаэль буквально жили на работе, ведь им не было смысла иметь квартиру, тратить время на дорогу и заботу о счетах, такие люди полностью посвящают себя делу. В своей комнате немец бывал относительно нечасто, приходил спать, хранил здесь запасы фруктовых батончиков, шоколадок и всего того, что он обычно ел вместо нормальных обедов, также здесь лежала сменная одежда и нажитое немногочисленное личное имущество. Одна из стен спальни наполовину завешана различными наградами в рамках, фотографиями с открытий различных проектов, эти вещи Михаэль любил, ему нравилось отходить на пару шагов, чтобы оценить то, как много заслуг висело на стене и что имелось место для новых. Ещё из примечательного, на тумбе подле хорошенькой двухспалки стояли две рамки, в одной фото с Сеченовым, Филатовой, Захаровым, Петровым и самим Штоком, какое же чудное было время, но теперь большей части запечатлённых людей просто не существовало. Второе фото разделяли двое «выживших», оно было сделано в ту же весну, что и первое, тогда все учёные ездили на открытие новой части предприятия, для Штока эта поездка стала первой в роли правой руки Сеченова. Куда-же ушла эта славная пора надежд и очарований. Остатки синего костюма легли на спинку кухонного стула вместе с остальной одеждой, из кармана чуть не выпала мысль, но Шток удачно её подхватил и положил на стол. Горячий душ хорошо бодрил, Шток смыл с себя пыль, потом просушился, оделся и был готов вернуться в рабочий режим. С возвращения на Челомей прошло около получаса. Времени на наведение марафета не было, обычно немец долго укладывал волосы и даже красился, не сильно, только чтобы замазать круги под глазами и сделать взгляд менее уставшим и размытым, у мужчины хорошо получалось. Никто на самом деле не замечал, что он накрашен, а если бы заметил, можно было бы ожидать новой порции отборных слушков, хотя Михаэль бы не отказался от обсуждения своей чудной наружности. Даже сейчас зеленоглазое лицо выглядело хорошо, обрамлённое мелкими царапинками оно стало живее, забавно, но немцу не в первый раз понравилось его побитое состояние, иногда возникало желание с силой приложиться об стену, чтобы сделать себя. Лучше, выбить из головы лишний бред, свою. Напыщенность. Приобрести смирение, добродушие, кротость. Мужчина отшатнулся от зеркала и поспешил вернуться к своей работе, костыль он решил оставить в комнате, чтобы не пугать Сеченова, тем более нога вообще не болела, немец лишь чуть хромал из-за притупленной чувствительности в конечности, от этого он выглядел ещё забавней чем обычно это было. Вообще его координация часто оставляла желать лучшего, Шток спотыкался, иногда врезался в стенки из-за задумчивости, спешности или другого резко нахлынувшего на него чувства, это невероятно раздражало, ведь сам себя Михаэль хотел видеть исключительно грациозным, а в итоге получалось хуже среднего. С другой стороны Дмитрий Сергеевич однажды сказал, что ему по нраву эта черта Штокхаузена, ведь, она сильно отличает мужчину он машин, общество которых академику становиться порой скучным, он сам перестаёт чувствовать себя живым, некоторая неловкость помощника помогает избавиться от лишних тревог. Что-то прекрасно-человеческое есть в неидеальности. Как чуден ваш изъян. Как обыденна ваша педантичность.