закат человечности

Штокхаузен спускался на лифте, чтобы попасть рабочий кабинет Сеченова, то безоконное помещение, где мужчины сидели ночами, работали, пили чай, иногда по праздникам или от общей тоски раздавался здесь и запах виски, и вина, и шампанского, иногда здесь пахло солёными слезами усталости, лишь раз или два, эту соль всегда стирали рукавом очень быстро, но факт того, что она была это не изменяло. Вообще много чего было в этом иногда душном кабинете. Немец знал, что сразу после устранения сбоя и возвращения всех на базу его начальник пойдёт именно сюда, чтобы показать майору его нового напарника. Может это уже случилось, тем лучше, Шток не желал слышать, как Нечаев шутит о том, в каком жалком виде находился хирург после взрыва гранаты, такой позор. Михаэль вышел из лифта, прошёл меж чужих рабочих мест, меж звуков, топота, разговоров и иного шума, вылетел в коридорчик, настолько короткий, что его даже коридором можно было назвать с натяжкой, просто кусок стенок безоконных кабинетов, хотя хромая и это расстояние было приличным. Нет всё же оно было очень даже, до самого последнего, сеченовского, кабинета идти далеко не пару шагов. Каково же было удивление Штока, когда он, задумавшись лишь на секунду, с силой врезался в кого-то, кто в этот момент окликнул немца по фамилии, так мягко и коротко оборвался этот звук, что казалось, он и должен быть сбитым. — Дмитрий Сергеевич, простите — Он отшатнулся и забавно смутился, будто в первый раз сталкиваюсь с кем-то из-за своей неловкости. Послышался смешок, но после этого академик посмотрел на оцарапанное лицо Штока и в серовато-коричневых светлых глазах отразилась тень сочувствия. — Как ты? Нечаев сказал, что Филатова пыталась вас убить и я волновался — Он остановился и вполоборота прибавил. — Пойдём в кабинет. — Я в полном порядке. Ваше беспокойство напрасно, лёгкое ранение, осколок прилетел, я под препаратами даже боли не чувствую, придется ждать кофе на пару минут дольше обычного, но более последствий не будет. — Я решил, что пора бы поставить здесь аппарат с кофе, к чему эта беготня. Привезут завтра, сегодня у службы выходной в честь праздника так сказать, да и предприятию ещё надо восстановится слегка — Его глаза посветлели, блеснув в свете лампы. Вошли в кабинет, чуть пахло дымом, на полу виднелись мелкие следы пыли и крови, видно здесь не так давно стоял П-3, неприлично закуривая в помещении. На столе лежало несколько стопок документов, а рядом с ними два стакана чая, пирожные, последнее было весьма кстати, Штокхаузен ел только с утра, если бутерброд и кофе вообще можно считать за приём пищи. — Нечаеву понравился подарок? — Михаэль сел, отпил чай и с лёгкой улыбкой посмотрел на стул, на котором раньше сидел робот в костюме. — Он был слегка шокирован, поблагодарил, но его лицо скорее выражало неуверенность… Понимаешь, он такой чувствительный и недоверчивый, надеюсь мы сможем это исправить. Они пошли куда-то «прогуляться», покурить — Сеченов будто о сыне говорил, его лицо было как обыденно спокойным и светлым, но одновременно с этим на нём отражалась тревога. — Вы так заботливы. — Это плохо? — Нет. Меня поражает ваша способность заботиться об отдельных людях и всём обществе, болеть за всех. Такого качества нет у многих, скорее оно только у вас и есть — Его акцент мягко ломал слова. Когда он говорил, что его что-то поражает, то не льстил, в отношении Сеченова Штокхаузен никогда не говорил того, чего бы не думал, для него это был ориентир, невысокий чин, которому нужно подхалимствовать, это был высокий чин, который свою должность не принимал как безразмерную власть, причину принимать сладкую ложь и ей довольствоваться, Дмитрий Сергеевич был далеко не таким и в ответ лишь вздохнул не отводя в сторону глаз и слегка кивнув, вежливо приняв добрые слова. — Я принёс вам кое-что, подумал это будет кстати — Шток вынул из кармана мысль, положил на стол и подвинул к начальнику, тот взял прибор в руки, рассмотрел, понял, что он в рабочем состоянии, с удивлением обратил взгляд на Михаэля. — Это её мысль? Действительно кстати. Я хотел бы разобрать её, может там найдётся ответ, что случилось с майором, когда убили Молотова. Это наверняка была Филатова, только она имеет опыт. — Думаю, вам будет важно знать, она использовала пароль, для того чтобы скрывать некоторые заметки, вы их без него не обнаружите, их как-бы не существует в системе, если не введён код. — Мы с этим проработаем, не думаю, что пароль был слишком сложен. Но она перестраховалась, значит скрывала что-то. Как ты узнал о скрытых заметках? — Однажды она диктовала на мысль стихи, которые ей писал Петров, через какое-то время она просила меня настроить звонок. Помните, у нас всех была с этим проблема сначала и вы мне показали, что надо делать, а ей нет. Когда я начал настраивать, там было много файлов, но ни одной голосовой записи, я спросил про это, она ответила что-то вроде: «скрытая папка под паролем, это только для его стихов». Я запомнил. Может там не только стихи. — А говорят у тебя проблемы с памятью — С усмешкой и какой-то гордостью в голосе проговорил Сеченов. — Как же я тогда помню ваше расписание? Моя память не настолько плоха — Он остановился и добавил. — Ещё я помню, что с утра вы хотели что-то сказать, но не договорили, может это не моё дело, но я мог бы составить отчёт или помочь вам, всё же это. Моя работа. — Всё ты помнишь. Проект. У меня есть новое предложение для правительства. Но я. Несмел знаешь ли, дело тонкое. — Вы шутите? Вы не смелы? — Странно слышать от меня такое? — На моей памяти вы делали всё, что только можно и нельзя, мы буквально ходили в робо ба- закулисье с блокнотами, чтобы записать чем люди пытаются себя «развлечь». Что заставило вас робеть, товарищ Сеченов? — Может это было слишком неформально, Шток одёрнул себя. — Закулисье было не так смело, как я предполагал, теперь есть и более отчаянные мысли — Похоже академику было вполне комфортно говорить так. — Я думаю о — Он делал достаточно пауз. — Девооружении роботов во всём Союзе. Не думай, что я сошёл с ума, это рационально, подумай, на сколько будет легче жить, если мы будем знать, что нас не убьёт робот помощник или ремшкаф. — Вы опасаетесь участников коллектива? — И предателей, что, если я однажды сойду с ума? Если у роботов не будет алгоритмов боевого режима ни один террорист не сможет ничего сделать. — Может верхушка хочет оставить это… Наверняка они думали об этом, только и хотят иметь способ подорвать спокойствие. В любом случае ваше суждение верно, вы хотите, чтобы я занялся этим? — Не только этим. — «Атомное сердце» вас тоже беспокоило. — Читаешь мысли? — Это моя работа, Дмитрий Сергеевич, если бы я не ловил на лету, я бы здесь не сидел. — Что если вернуться в прежнее русло, сейчас нет опасности, Молотов постоянно спекулировал о санкциях и занимался откровенным бредом, я думаю мы выдержим. Что скажут о нас потомки, если мы из-за страха запустим сердце. Подумай только, система, состоящая из многих опасных машин без гарантий безопасности, если бы Петров был чуть смелее, чуть бредовей, если бы он жаждал крови, а не того, чтобы мы наконец поняли. Я понял где мы ошиблись. — Очень. Верные мысли. Я запишу план, если позволите — Он достал из внутреннего кармана пиджака небольшой блокнот и чёрную ручку. В отличии от многих других обладателей мысли Шток предпочитал не держать там информацию, сам не знал, что ему не нравится, привык писать собственной рукой и кажется это написание говорило больше, чем могли буквы. — Мы должны фактически заморозить проект «Атомного сердца», девооружить наших роботов внутри страны, занять выжидающую позицию. Всё. Это весь план. Мы уничтожим их, если они двинуться с места хоть на миллиметр, но тогда это будет не наша вина. Моя совесть будет чиста. — Это будет сложно — Шток задумался, работа выглядела крупной, даже в весьма узком её описании. Но имея опыт и в более сложных вещах, чего только стоил запуск «Коллектива 2.0», ни один из мужчин и не думал отступать из-за технической стороны. — Как вы видите это? Расскажите, давайте я набросаю — Немец встал, взял с одного из угловых столов пару листов белой бумаги, в карандашнице взял алый, серо-синий, тёплый жёлтый и пару других оттенков. Михаэль немного умел рисовать, это осталось с медицинского, где он делал наброски органов, частей тел, а позже и людей. Теперь эти навыки пригождались в визуализации выступлений Сеченова, мужчины работали над этим вместе, пламенные речи, поражающие миллионы сердец, — результат тяжёлой работы, бессонных ночей, хорошо, что тут не было организационного ада, а такой на прежнем месте Шток видал, но теперь у него есть все ресурсы. — Что бы я без тебя делал — Мужчина отпил чай, стакан с тихим стуком опустился на стол. Работа началась. — Я хочу их запугать, сильней чем они есть сейчас, это будет наш мелкий зал, который уходит вверх. — Кабинет номер семнадцать. Драматический свет? — И речь, я сейчас явно не в состоянии её придумывать, мало информации, давай пока без текста. Запиши, что нам нужно изучить архивы Филатовой, может из случая с Молотовым что-то да выйдет нам в пользу. Ещё зал проекта, пусть заменят свет на менее яркий, чтоб не блестело ничего, визуально всем покажется, что проект выцвел. Дальше статистика с предприятия о погибших, секретным распоряжением, со всеми данными. — Да Да, продолжайте — Мужчина водил ручкой по бумаге, оставляя красивые чёрные линии, почерк был весьма утончён, но одновременно с этим неловок, резкие запятые выдавали поспешность движений. Сеченову нравилось, что его внимательно слушают, иногда он ловил на себе беглый взгляд зелёных глаз, академик замечал, какого необычно яркого цвета они становятся за работой, кажется вся фигура человека становилась увереннее и гибче от этих сверкающих радужек. Белый лист украсили очертания зала номер семнадцать, немец, который до сих пор не садился, а стоял как-бы в пол оборота к начальнику, наконец придвинул стул, но вновь не для того чтобы сесть, туда он поставил стакан, чтоб не столкнуть, такое уже бывало. Стук графит о пол, классика, не уронит одно, так сразу будет другое, снова эта чудная неловкость, на которую учёный мог только улыбаться. — Вы будете отлично выглядеть, может вместо обычного костюма чёрный, это так тонко, создаётся, ощущение чего-то очень важного. — Нарисуй меня говорящего очень серьёзно — И Шток послушно нарисовал за трибуной, посередине залы, Сеченова, такого серьёзного, но доброго. — И себя, ты же будешь на сцене. — Вы хотите, чтобы я картавил вам речь? — Никто так хорошо не озвучивает статистику, как ты, при всём желании не смогу выдавить из себя эти числа, они про погибших, я не смогу. — Хорошо. — Будет много красного, ты будешь в красном. — Лучше чёрный, не хочу быть кровавой Мэри. — Ладно, ладно, давай дальше к презентации — И они продолжили обсуждать. Мысль обрела форму, удивительно, но академику стало легче говорить о проекте, когда он был фактически выстроен на бумаге, уверенность росла вместе с проработанностью, с залом, который вскоре станет похож на театральную сцену. Это было не простое выступление, это переубеждение людей, опасных людей, которые могут сделать что-то непредсказуемое находясь в стрессе. Сеченов понимал, что если он сделает что-то не так, случиться что угодно от отстранения учёного от проекта до расследования, суда и последующей отсидки подобно петровской. Такой вариант был весьма вероятен, в выступлении происшествие на Предприятии 3826 должно выступать главной реакционной силой, чтобы склонить чиновников на нужную сторону, но если прогадать, не передать всего, что задумано, зритель мог воспринять выступление чуть ли ни как явку с повинной. Всё это и Сеченов и Штокхаузен прекрасно понимали, но первый не мог закрыть на происходящее глаза, а второй настолько часто находился в ситуациях близких к поездке в места не столь отдалённые, что очередное переключение для него словно прогулка по бесконечным улицам Челомея, юность, кажется, сделала из него слепого к риску человека. Пока на листах становилось всё больше и больше пометок, штрихов, чем больше минут проходило, тем сильней становилась тревога Дмитрия Сергеевича, теперь она заключалась не в неуверенности из-за проекта, всё проще: он начал считать себя бесконечно недалёким и в какой-то степени жалким из-за того, что не предугадал, струсил, не сделал того, что делал сейчас, он не мог даже сидеть спокойно, встал и начал ходить по комнате туда сюда. Раньше он так не делал. Хотя нет, было один раз, когда умер Захаров, весь день академик матылялся по кабинету, все полы истоптал своим беспокойным шагом, своими чистыми туфлями, которые от крови он очищал долго и педантично, Штокхаузен знал эту походку и блеск этих туфель, он знал, но ничего сделать не мог, он продолжал уточнять детали, водить по бумаге под ритмичные шаги. Шаг, шаг, ещё шаг, поворот на каблуках и отблеск правой туфли, стук, стук, треск, нога наступила на край плитки, ещё шаги и так по кругу, минута, две, десять и двадцать. Отложен лист. Шаг, шаг, поворот на каблуках, левая туфля из-за недавней запинки будто запылилась. Дышать стало не так легко, давит что-то. Шаг, шаг, стук и треск, снова чёртов плиточный край, минута, две, стрелки часов. Это стало невыносимым. — Дмитрий Сергеевич — Посреди рабочего разговора прокортавил Михаэль, будто пытаясь остановить шаги. Дело даже не в них. — М? — Вы в порядке? — Да, конечно — Он остановился посреди комнаты, оглядываясь по сторонам, в непонимании, что могло произойти. — Я вас знаю, вас же что-то сейчас тревожит — Его смущённое собственной откровенность лицо вывело Сеченова из длительного приступа самокопания. Взгляд академика застыл на чужих глазах. Они были цветом, как чуть пожелтевшая трава, змеиная хищная искра дымилась в них, серели зрачки. — Ты прав — Три шага, ножка стула звякнула двигаясь по полу, мужчина сел. Листок с планом выступления лежал на столе, аккуратно взяв его, академик склонил голову на бок и с лёгкой горечью, перед этим пару секунд подбирая слова, сказал: — Я такой идиот на самом деле. Не пойми неправильно, я не глуп, я просто. Идиот. Возможно слепой идиот — Он более не смотрел в зелёные глаза, наверное, чтобы не видеть в них лёгкое сострадание, вперемешку с чем-то неясно мягким. — Мы не всегда настолько проницательны, на сколько желаем быть, Дмитрий Сергеевич, ваша планка выше чем любая другая. — Это не отменяет моей слепости. — Если не видел я, то это называют «не заметил» или «не предал значение», но если речь о вас, то это катастрофическая погрешность. Вы бы назвали меня идиотом, может незрячим? — В жизни не сказал бы так про тебя, это другое. — Одно и тоже — Как бы Сеченов не хотел этого избежать, взгляды мужчин встретились на секунду, чтобы после судорожно разойтись. — Простите. — Он опешил, опять слишком резок и смел. Стало спокойней, учёный не откладывал лист в сторону, но на него не смотрел, его внимание было обращено к фигуре Штока, тот переносил беспорядочные записи на белую бумагу, своим ровным почерком, стараясь всё структурировать в единый конечный текст. Михаэль сейчас был забавен, мил, по немецки несдержан и от этого же смущён, его синий костюм был хорош, его потрёпанное лицо было красиво, весь он был очень… Долго не мог Сеченов подобрать точного слова, в голову лезло многое, но ничего сносного и в конце концов эпитет так и не нашёлся. Что-то странное на сердце. Вечер постепенно затемнил небо, сероватые облака сонно плыли по бескрайним воздушным просторам такого же бескрайнего Союза. Улицы пустели, жившие здесь многочисленные разномастные деятели закончили праздничные гуляния, не зная ещё, что происходило на предприятии под Челомеем. В домах звенели бокалы с шампанским, рассказывались старинные учёные байки, танцевались неясно какие партии, в музыкальных коллективах, играющих у себя по квартирам, просили «На бис! На бис!», самые патриотичные же складно требовали повторить мелодию, заливаясь мягкими улыбками счастливых людей. Газ вода шипела в стаканчиках тех, кто всё ещё по каким-то причинам был на улице. В кабинете отрицательного этажа стала скучно и даже немного душно. Шток с его уже не тревожным начальником вышел, так сказать покурить, никто из мужчин такой привычки не имел, но просто стоять на улице звучало не так, как стоять «на перекуре», наверное сейчас где-то на квартире с балкона дымил майор, делали вид, что вместе с ним дымят и были этим довольны. Свежий воздух проникал в лёгкие, вытесняя будто искусственный лабораторный кислород. Михаэль чувствовал лёгкую раздражающую боль в ноге, настигла же чертовка, как он встал со стула, так и настигла, видимо препарат переставал действовать. Немец опирался на вторую ногу, стараясь не нагружать свою раненую. Плечо в синем костюме касалось чужого плеча в рубашке, сохранять такое положение было удобней всего, Сеченов то стоял на своих двух ногах и ему труда «подставить плечо» не представляло. — Завтра вечером дождь — Немец читал тонкую челомейскую газетёнку, которую ему любезно отдала администратор, девушка всегда отдавала в конце дня свои газеты, ибо ей было не к чему, а Шток, не выходивший из кабинета с утра до вечера, мог прочесть какую-то спекуляцию, новость или узнать погоду. — А днём сыро? — Спрашивал академик, на этот раз ему действительно было важно, что за погода, не хотелось спускаться на маяк, если там будет сыро. — Так, средненько, скорее да. — Он выдержал паузу. — Посмотрите, завтра массовые субботники, как давно там не был… Эх — Вздохнул мужчина очаровательно хмурясь, то ли от боли, то ли от какого-то воспоминания. — Когда будут собирать яблоки, надо сходить — На улице прохладно, а академику жарко вдруг стало отчего-то, сам не понял от чего, это было, как с хмурым лицом Штока, которое тоже неясно зачем. Но что-то в этом было. Плечо приятно жгло, вот что. Может простуженное одиночество нашло наконец себе тёплый угол и начало таять, может просто стало хорошо от окружающего дня, может от воздуха, может с сердца упал тяжёлый дневной груз. Михаэль поёрзал и жалостливо вздохнул, невербально прося вернуться в здание и сесть на какой-нибудь стул, лишь бы только сесть. — Нога болит? — Ничего такого. — У меня в кабинете аптечка, если… — Не беспокойтесь так, потерплю. — Не хочу оставлять без помощи ценного сотрудника. — Молчание. На самом деле Штокхаузен про себя улыбался, любил внимание, любой жест колыхал его душу, требуя больше, сейчас он ждал, когда Сеченов в силу своей сострадательности и чувства ответственности за всё и вся предложит ему пойти в здание, попить капучино и поесть что-то, что осталось в буфете. Немец был откровенно падок на заботу, ещё и цену любил набивать, но подобная черта была у него не от избалованности, распущенности или иного качества присущего дамам и юношам тепличного склада, которые словно розы росли под попечением и требовали такового от всех, нет, Михаэль был не из этого рода. Процессы в его голове происходили лишь от собственной никчёмности, сначала он не принимал помощи или любого блага, мысль доброты к себе в первую секунду ему отвратительна, а когда он отказывал то начинал хвататься за возможность повторного предложения, ведь жалость к себе его одолевала, он понимал на сколько желает хоть капли блага, всем видом это выказывал, получал наконец уговор от человека, соглашался и тогда в душе его становилось на секунду сладко, мерзко и очень хорошо одновременно, будто над ним само проведение сжалилось, а потом была пустота, скорбь, непонятно по кому или чему и наконец возвращалось одиночество, которое весь процесс изначально и запускало. Удивительно, но одинокие люди всегда пытаются выжать максимум даже из мелочи, делая из себя самодостаточных недотрог, наверное в этом и есть самый ужасный их груз. — Пошли в буфет, может там чего осталось, кофе, сладкое что-то или салат, мы не ели совсем сегодня — Конечно Сеченов всё происходящее понимал, он сам был таким же, этого не видно только от того, что нет пока человека, который бы хотел позаботиться о благополучии академика. Одиночество пробирало до костей, поэтому нужно было близко держаться к Штокхаузену, он единственный почти той же должности, склада, тех же идей, работал в то же время и в том же месте, он мог понять и часто мог скрасить чужой день, сам того не замечая. — Пойдёмте — Его акцент так мил, особенно когда слова шли тихо и медленно, мягкое придыхание, которое съедало звуки придавало речи шарм. В воздухе повисла меланхолия. Пока мужчины тихонько шли по светлым полосам здания, Сеченов много думал о Штоке, всё же академик преувеличивал, считая, что о нём никто не заботиться, помощник был очень остроумен и все побочные дела решал сам, любая секретарша или иная дрянь, известная своей недалёкостью, свалила бы всё на начальника, предлагая лишь перенести документы от него к кому-то другому на подпись. Михаэль же никогда лишним Дмитрия Сергеевича не занимал, приносил чай, спрашивал самочувствие, да и сколько в безоконном кабинете было. Дошли до столовой, это было просторное помещение, красные стены которого были увешаны плакатами. Здесь множество столов, перегородок тут и там, вазоны с цветами стояли рядом с окнами создавая ощущение чего-то домашнего. Часто столовую называли буфетом, потому что помимо обычных «прилавков» с супами, вторыми блюдами, пирогами, рыбой, птицей, холодным и горячим был здесь отдельный крупный отсек только со сладостями разной масти. А ещё буфет звучало вкусней, ощущения как от булочной, только благородней. Даже вечером еды было достаточно, всё же в здании работали круглосуточно, некоторые столы были заняты. Милая женщина в фартуке подавала тарелки и приборы, с улыбкой наливала свежий кофе, спрашивала, как день, отчего-же дорогие деятели так нечасто заходят. На это мужчины только улыбались в ответ, обещая кушать чаще. Сели подле окна. Изволили взять борща, чёрного хлеба, на десерт тирамису и кофе. Только будучи здесь Штокхаузен понял на сколько он проголодался, даже дрожь какая-то началась, такое бывает, когда не ел долго и уже предвкушаешь то, что наконец насытишься и сам в таком от этого трепете, что и вправду трясёшься. — Надо есть чаще, мы так извидёмся — Сказал Сеченов блаженно откусывая хлеба. А тот был не простой, помасленный, чесночный, вкуса такого, что с голода душу продать можно. — Надо — Борщ с кислинкой и зеленью, красненький, алее знамя, какая радость, Михаэль хоть и немец по корням, но от такого борща свой поддельный акцент мог растерять. Всё же счастливым стать легко. Звенели ложки, дивно пахло съестным, академик откинулся на стуле, ослабив галстук, Шток снял пиджак, остался лишь в чёрной рубашке, его силуэт стал уже, даже как-то миловидней. — Знаешь, я хотел сегодня слетать в архив, но что-то не хочется, ты как считаешь? — Может с утра? Погода хорошая, да и вы устали наверное — Он уже клевал носом, день вышел более напряжённым чем обычно, мужчина сложил руки на столе и уткнулся носом в сгиб локтя, такое положение было весьма неформальным, но в голове размылись границы, скоро размоется и лицо Сеченова. — Значит останемся здесь. Ты похоже сейчас уснёшь. Шток? — Академик принял то же положение, что и его собеседник, спокойные молочные глаза застыли на чужих потемневших от усталости радужках. Те блестели. Кротко, но поблёскивали. Прелестно. И растрёпанные кудри падавшие на лоб тоже. Ах куда шли мысли, вечером всегда так, академик попадал в эту ситуацию столько раз… Усталость словно опъянение, чем сильней усталость, тем больше она похожа на алкогольное забытье, Сеченов ни разу в жизни не пил до потери рассудка, даже до неадекватности, даже до ватности в ногах, он вообще не пил, можно сказать он был «скучным», мог пару бокалов для приличия, но не более, даже по грусти, мужчине казалось, что алкоголь не исправит его состояния. А вот уставал учёный часто, часто недосыпал, в выходные до тошноты пересыпал, трудился до дрожи в пальцах и беспамятства, вот и становился будто пьян. Только усталость ещё и сладостна, не знал отчего, но академик любил чувствовать истощённость, он будто становился счастливей, сразу приходило что-то сходке с… Влюблённостью, в жизнь, в вещи, во всё вокруг, всё становилось так забавно, легко, голова кругом шла. Сеченов помнил один особенно странный час, он тогда начал работать над полимерным просвещением, спал кое как, волновался тоже по особенному, на первых этапах проект встретил некое неприятие, многие даже, стыдно сказать боялись. В этот момент академик несмотря на всё был невероятно счастлив, даже подумал что любит, да это было не настолько давно, он уже и веру потерял, но он настолько устал, что и такое мерещиться начало. Это был бред конечно, один раз отоспался и как рукой сняло всю эту любовь, энергию, дрянь эту всю. Но хотелось снова подобное испытать. Вот зачем Шток, чтоб напоминал спать, есть, отдыхать, чтоб не поддаться низменному желанию любовно забыться. Да, без ответственного помощника было бы плохо. Может это жизнь смиловалась, что есть такой человек, как Михаэль, глупый же, жизнь променял на науку, мог быть счастлив, а сидит сейчас в буфете, на работе, первый раз за день нормально поевши, да и сидит с начальником. — Дмитрий Сергеевич. Дмитрий Сергеевич… Дим, Товарищ Сеченов — Немец неуверенно водил рукой прямо перед лицом академика. — Прости, я задумался — Он оживился. — Знаешь, иногда выпадаю из реальности… — Вы устали, может стоит лечь пораньше сегодня? — Может быть, денёк сегодня тот ещё я, чувствую себя по другому. — Это плохо? — Мужчина наклонил голову. — Не знаю, я чувствую себя одновременно очень жалко, но осознавая ошибки, мы можем их исправить, моя рациональная часть вполне довольна, но я сам, нет. — Вы — великий человек, вам можно простить некоторые вещи. Не корите себя. Тишина, какая-то лёгкая милая тишь воцарилась после этих слов. Да, сегодня Сеченов лёг раньше. Он расстался со Штоком в дверях лифта, их комнаты на разных этажах. Сердце встало на место, теперь оно там, где должно быть, теперь оно не тревожно. Когда голова коснулась подушки, мир стал лучше, завтра дождь, хотелось увидеть его, почувствовать сырость, нужно лететь на маяк ближе к полудню, провести там вторую половину дня. Так и будет. Сон поглотил сознание, мягко, почти незаметно. Так хорошо спалось, в комнате на минус третьем, иногда кажется, что страшно спать будто в бункере, но привыкаешь.