***
Утро. Гель для укладки волос ложился на пряди, расчёска иногда цеплялась за что-то и академик неприятно кривил лицо перед зеркалом в «прихожей», длинной, больше похожей на коридор комнате, где не смотря на это был диван, происходило превращение из помятого мужчины болезненно грустного вида в состоятельного визуально и по ощущению привлекательного человека. Такое чудо совершалось каждый день и состояло из причёсывания, одевания и призорашивания. Первый этап «ритуала» уже завершился, теперь Сеченов наконец-то мог одеться, его худощавая фигура, с достаточно явной талией и широкими острыми плечами отлично смотрелась в рубашке и жилете. В этой одежде учёный сам себе казался более привлекательным, он считал, что раз ему не выпало крепкого телосложения, то должно работать с тем что имеется. Однажды в каком-то бутике, на уме стояло только это безвкусное слово, мужчине предложили примерить жилет ибо его пиджак в тот момент подгоняли и гостя откровенно говоря занять было нечем. С тех пор Сеченов носил самые разные жилетки, особенно обожая прилегающие. Пришло время последних штрихов: парфюм и какая-то непонятного рода пудра, первое пахло чем-то неярким, но приятным, этот аромат всегда выдыхался к полудню, но дольше и не к чему. Готово, теперь перед зеркалом совсем другой человек, более важный, более значимый, чем тот, кто с полчаса назад сонно пил дрянной кофе. Внезапно случилось так, что академик уже сидел в своём кабинете, иногда из его памяти выпадали моменты, где он шёл куда-то, подобное начинало беспокоить, будто жизнь утекает, дни даже быстрей стали. Нет времени думать об этом. Пора работой заняться, обычной бумажной волокитой, удивительно, как много документов можно придумать из ничего, они возможно даже никогда не будут прочитаны, их просто на полку положат и скажут: это сделано. Подпись, печать, подпись, печать, рука не болела, Сеченов привык с утра по час-два механически подписывать, чаще всего поглядывая на текст лишь мельком, Штокхаузен не передаёт ему ненужного или неверного, так что не будь учёный отчасти добросовестным в бумажной работе, он бы даже не смотрел на текст. Немец сегодня ещё не заходил, признак того, что следующий пакет бумаг будет крупным, обычно в начале дня очереди на печати были короткие, помощницы по большей части просыпались к девяти-десяти часам, Шток — в шесть, по выходным в семь. Таким образом он получал бумаги раньше всех, просматривал, что-то отдавал обратно с просьбами править или пересматривать и заканчивая всю такую работу нёс бумаги начальнику. Сегодня суббота, почти девять, два часа уже Михаэль корпеет над документацией, страшно представить что-же там такое. Звук каблуков. Стук в дверь, потом она сразу же открывается. Заходит он, легко путаясь в ногах шагает к столу и начинает: — Доброе утро, Дмитрий Сергеевич. — Доброе, ты долго сегодня, много чего принёс? — Сеченов поднял взгляд. — Вот, эта папка с отчётом о происшествии с Молотовым, я всё составил по вашему плану, ещё просят вашу речь записать для, сами знаете для кого, просто скажите, что вам очень жаль — На деревянную поверхность упала бордовая пачка, в ответ кивок. — Это для семей погибших просят предложений о мерах, можете выбрать из предложенных или выдвинуть свои варианты, образец есть. — Синяя отчёт за неделю и за месяц, ещё там кучка всего по вчерашнему выступлению, тоже отчёт, в общем, как обычно. — Вот эта, это из-за Филатовой, просят рекомендации, кого ставить на её место — Он остановился и набрал воздуха, чтобы объявить назначение последней порции документов, самой тонкой. — Это первичная статистика о погибших, я подумал, лучше сразу видеть картину и думать, как вы в речи это используете, если вам нужно точнее, то я могу достать ближе к вечеру, пока мне пришлось самому формировать всё это по группам и можно вам будет не слишком удобно — Сеченов взял из рук Штока листы, они были хорошо оформлены, ровные графики, таблички, заметки, идеи — всё было педантично структурировано, но чувствовалась и какая-то человеческая забота о ближнем, все дополнительные приписки вежливо-неофициальным языком говорили о каких-то деталях, так, что это компенсировало недостатки немой статистики. Академик отдалил от себя бумаги, чтобы издалека все их осмотреть, он смог проговорить только кроткое: «Спасибо, ты очень заботлив», прежде чем впасть в довольный восторг, кажется в его голове появилось множество задумок и концепций к речи. Опять это чувство, схожее с тем. что он чувствовал вчера, то было от усталости, это от морального подъёма. Странное состояние на грани секундной влюблённости во всё, оно наступает в разных ситуациях и настроениях, оно никогда не держится долго, но на мгновение на душе становиться прекрасно и глаза кажется светлеют, делаются совсем прозрачными. Но всё прошло, радужка потемнела, приобретая свой обычный молочно-ореховый цвет. Штокхаузен неловко склонившись над столом ждал каких-то распоряжений или слов. — Садись, у тебя же нога болит, сейчас я всё подпишу и пойдём за кофе — Он торопливо махнул рукой на стул, улыбаясь, чтобы помощник понял, что всё сделал верно. — Автомат уже установили? Я не видел… — Он аккуратно садиться и не находя рукам места складывает их на самом краю стола. — Должны делать это следующие полчаса, вы должно быть разминулись — Мужчина взглянул на стрелки дорогих наручных часов и положил пред собой бумаги из алой папки. — Наверное они заблудились, тут так много коридоров — Михаэль легко улыбаться, киванием головы указывая, какой лист Сеченов должен взять первым. Откуда-то из коридора слышится отголосок грохота, вот и установщики, где-то в сознании проскользнула мысль о том, не разбили бы они полы автоматом. Шум работающего предприятия поглотил все звуки. Вообще поставить машину с кофе — дело минут пяти-семи, потом её нужно наполнить компонентами, проверить и самое главное повесить рядышком плакаты, ярко иллюстрирующие автомат. Оформляли рисунками на Предприятии 3826 всё, что можно было ими оформить: кабинеты, коридоры, залы, мелкие структуры, фасады зданий и буквально каждый столб, администрация хотела дать художникам больше пространства и из-за этого предложить к печати и расклейке можно было плакат к любой теме, место всегда найдётся, для новомодного граффити — тоже. Сеченов думал о красном цвете, папка по Молотову, словно кровь, нарочно ли, не важно, дело в любом случае было достаточно нелицеприятным. Шток написал всё со слов академика, подправил кое-где, чтобы лучше выглядело, документ получился складным, тот кто его прочитает вряд ли почувствует что-то кроме скуки, а на это расчёт и был, иначе у майора, как у единственного прямого участника были бы проблемы, которых учёный для него совершенно не хотел. Дело замнут, осталось перед семьёй сочувственно выступить и вуаля. Быстро составив и записав на грушу видеообращение академик принялся за остальное. Семьи погибших, Сеченов просмотрел всё содержимое документов, проголосовал за самый ему потребный вариант решения проблемы и отложил в сторону торопливо ставя подпись. Отчёты. Печати, проверка все ли пункты есть, всё ли соответствует — это Михаэль уже сделал, прекрасно, когда есть такой сотрудник. С синими папками тем не менее пришлось повозиться, с каждым поведением итогов нужно было прикладывать предложения на новую неделю и месяц, пустая, но обязательная трата времени. К фиолетовой папке рука уже предательски не хотела ничего писать, а тут просили рекомендацию, без особо тяжких раздумий Сеченов рекомендовал к должности некую Леночку, девушка была очень проницательной, спокойной, кроме того компанейской и, в отличии от многих, романов на работе не заводила, кажется, по делам любви у неё и академика была одна и также степень инвалидности. Конец, последнее слово дописано, последняя точка встала на своё законное место, можно болезненно откинуться на спинку стула, потирая шею рукой, чувствуя при этом запах собственного парфюма и досады от потерянных навсегда часах жизни. Стрелки часов показывали двенадцать с коротким хвостиком, значит пора бы позавтракать, в желудке стало как-то нехорошо от голодовки. Михаэль на своём месте за три часа успел расползтись в лужу и теперь восстанавливал прежний вид. — По кофе? — Он по немецки растянул букву «ф» и забавно хлопнул глазами, пытаясь рукой поправить свою чуть растрепавшуюся причёску. — Да — Послышались щелчки позвонков, звуки складывания всех папок в одну толстую стопку. Мужчины вышли из кабинета, где-то на середине коридора они встретили новенький чёрный автомат с горячими напитками, Шток при ходьбе немного хромал, а когда остановился, запнулся и как обычно это бывало почти что упал, но Сеченов удержал его за локоть. Почему Михаэль так неловок даже, он сам не знал, но был рад, что иногда его могут «подхватить», падение всегда похоже на вспышку, вот ты стоял, а теперь лежишь на полу с оцарапанными руками и парочкой ушибов. Механический треск, звуки разлива капучино в картонный стаканчик, он был достаточно большим, не как те, что обычно в таких автоматах. Пар, терпкий сладкий вкус на языке, чарующий аромат. Тонкие пальцы Штокхаузена аккуратно сложились на обжигающе горячем стакане, Сеченов поглядывал на эти руки, наблюдал за тем, как его помощник, стараясь не обжечься перебрал руками то и дело меняя положение чашки. Все движения немца были такими легко-небрежными, в хорошем смысле забавными и живыми. — Вкусно. — Да, может пройдёмся до столовой? Мы обещались появляться там чаще. — Давай, заодно зайдём, занесём бумаги. В ответ была лишь милая улыбка, она держалась на лице не долго, но Сеченов после этого почему-то улыбался всю дорогу до холла, его состояние после хорошего сна было странным с самого утра, его немного мутило и мужчина то и дело ловил себя на мысли, что что-то не так. Поднялись в холл, отдали злополучные документы, теперь можно было идти «завтракать». Пара минут ходьбы и вот мужчины уже на месте. Шток жаловался на боль в ноге, кажется сегодня ему было не так легко, как вчера, он свалился на ближайший к окну стул, хотел встать, но академик решил взять всю еду самостоятельно и поинтересовавшись, что его коллега желает получить, двинулся к витринам с едой. Оказалось, что буфет — популярное в обеденный час место. Была достаточно большая очередь, которую обслуживало несколько работниц, Сеченов простоял бы здесь минут пять-семь, но его все сотрудники, словно сговорившись, пропускали вперёд, такое явление для учёного было ново, как-то приятно даже стало на душе. На красный поднос выставили несколько тарелок, звякнули вилки, блеснул умасленный свежий салат, запахло чёрным хлебом и куриным шашлыком. Шашлычок здесь был приготовлен на углях, по этому пах он так по дачному, будто его отец с дедом только что достали из закопчённого мангала и начали выкладывать на расписные тарелки. Академик вернулся к своему столу и передав Штокхаузену его половину еды, молча начал трапизу, всё думая о старом дачном доме его семьи, где последний раз он был так давно, что позабыл, что росло в саду — яблоки, груши или всё вместе. А когда он, ещё мальчишкой сидел там, во дворе, на криво сколоченной лавочке, тогда он всё это своими глазами мог видеть. Вспомнилась мать, отец, дед и бабка живавшие, кажется, ещё в ту пору, когда на площади топтали снег декабристы. Вся семья вспомнилась, как все готовили обедать, как взрослые пили самогон, пахнущий чёрт знает чем, как после этого дядю, заскочившего лишь чаю попить, развозило и он уйти никак не мог, на свой участок. А какие были светлые дни. Теперь нет таких уже, никого из семьи не осталось на свете. Эта мысль напугала, Сеченов как-то грустно посмотрел на свою полупустую тарелку, на Михаэля, убедился, что тот на него не смотрит, и после этого очень горько поджал губы, выдохнул и продолжил есть, больше не думая ни об отце, не о матери, ни о ком. — Вкусный салат, вам нравится? — Немец посмотрел на академика, тот постарался сделать более добродушное лицо и ответил: — Да, обычный салат. — Необычный, знаете, моя мама, когда у нас совсем не было продуктов из-за кризиса, готовила такой салат, тут только зелёное и морковь — Мужчина собрал на вилке все компоненты блюда, лицо растянулось в уязвимом тёплом выражении. Сеченов смотрел на это с интересом, слушая продолжение речи — Он был таким вкусным и тут он, кажется, ещё вкусней, чем тот, что она готовила — Вздох смешался с пространством. — Тоже вспоминаешь о родственниках за едой? — Голос его не мог сейчас передать столько горечи, сколько должно, а может ему стало легче от слов Михаэля. — А вы о ком вспоминаете? — Обо всех, всё равно все уже в одном, известном, месте. Раньше мы всем составом ездили на дачу, в Подмосковье, теперь я могу туда же приехать лишь на могилы. — Мы все однажды будем лежать там, вас это тревожит? — Даже не знаю, как тебе ответить — После долгой паузы проговорил академик. Шток смотрел на него с таким спокойным выражением, что хоть осадок от собственных тягостных мыслей остался, стало легче. Удивительно легче, когда ты не один, наверное, сейчас совсем нельзя одному, чёрт знает, какое состояние, близкое к умолишению, так думалось. — Что мне подготовить для поездки? — Тарелка немца опустела. — М? — Вам нужны будут какие-то документы или сведения к поездке на маяк? — Нет, сейчас только пойдём за расшифровкой мысли, я оставил в лаборатории — Он не смотрел на собеседника. Внезапно чужие тонкие пальцы коснулись руки, обожгли её своей теплотой, это было всего на пару секунд, Сеченов поднял глаза, но было уже поздно. У Штокхаузена не было слов, чтобы сказать их, пришлось действовать так, как было возможным. Остальное время сидели молча.***
Лаборатория. Академик стучал по невидимой клавиатуре пальцами, быстро читая ряды текстов, скопированных с мысли Филатовой. За долгое время там накопилась куча всего, но информацию про майора наверняка нужно было искать в самых последних файлах. Успешно взломав пароль на закрытых папках отыскалась одна особенно примечательная, на ней было целых два кода, при том помимо закрытых данных в папке были и открытые, чтобы запутать, понять, что чего-то не хватает можно было только из общего количества файлов, которое на всех устройствах «Мысль» отображалось чисто. С двадцать минут просматривая и скачивая всё, что могло пригодиться Сеченов всё больше и больше кривил лицо, а когда в помещение зашли его охранницы, предлагавшие одеть пальто и проследовать на парковку, мужчина был уже совершенно в злобном расположении. Михаэль, всё время сидевший рядом, также смотревший на все записи, мог лишь стыдливо отводить глаза и благодарить КПСС, за то, что не связался плотно с фиолетововолосой дрянью, как теперь он в сердцах называл не так давно симпатичную ему даму. Заключалось всеобщее озлобленное негодование в понимании, интересно было найти в заметках кратенький план действий, Филатова, конечно, не так истерична и изобретательна, как Петров и никакого театрального представления не хотела устроить, но её планы этого менее вредоносными не становились. Выставить себя гуманисткой и защитницей порабощённых полимеризованных, будучи при этом помощницей террориста, до этого нужно было ещё додуматься и на самом деле план был не так плох, особенно, если учесть то, что воздействие предполагалось оказать на морально сломленного человека — на Нечаева. Жестоко и отвратительно низко пользоваться такими возможностями, обманывать уже обманутого жизнью — один из самых ужасных поступков, недостойных учёного, человека, недостойного даже предателя. О Филатовой Сеченов думал всю дорогу до маяка, было два часа дня, когда он и его помощник спустились на маяк. Шум воды, её запах, хотелось погулять по берегу, но не время, лишь на минуту мужчины посмотрели на спокойные блестящие потоки, которые казались в свете дневного солнца бескрайними и полностью прозрачными. В лифте было неуютно, вышли в архив. На самом деле не ясно, что теперь академик ожидал здесь найти, картинка почти сложилась, некоторые детали можно додумать, но хотелось уточнить, педантичность и дотошность взяла вверх, а сопротивляться не было сил, тем более не только за разъяснениями сегодня приехал учёный, он хотел задержаться до вечера, до дождя. Маниакальная идея постоять под холодным, пронизывающим ливнем топила душу своей исключительной сладостью. Много плёнки, записей, заметок, ни одного человека, только бумажки, только звенящая тишь огромного зала, пронизанного рядами столов, полукругом собравшихся подле огромного полотна проектора. Штокхаузен насилу отыскал проигрыватель, включил, из колонок полилась тихая архивная музыка, из-за неё было не слишком уютно и уже через десять минут немец пытался каким-то образом поставить свою музыку, это ему удалось и теперь слышалась какая-то достаточно звучная мелодия, грустная, военная, судя по всему. Странную любовь Михаэль питал к боевым песням, что-то в тембре голосов полусолдатов-полупевцов его завораживало, смущало, очаровывало, он чувствовал себя странно, он никогда не сможет ступить на родную землю без страха и тени унижения, но он чувствовал, что эти песни не про него, не про гада, не про убийцу, не про его ужасный позор, на который он безальтернативно обрёк себя в далёкие юношеские годы. Чернота мыслей об этом давно выцвела, как старые фотокарточки. Смотрели плёнки, одну за другой, вроде ничего особенного — данные про операцию майора, про его травму, про всё дело в общем, эти заметки упокоились здесь, под маяком, только как предметы научного интереса, которые какой-нибудь пытливый ум лет через пятьдесят нашёл бы по случайности, посмотрел и забыл. Но в памяти Сеченова это было словно вчера, он до сих пор, при проигрывании чуть коричневых кадров хроники, чувствовал тёплую кровь на своих руках, звук костереза, стук металла, тихое журчание аппаратов со всех сторон. Что-то щёлкнуло в голове, когда на экране появилось фото Нечаева и его жены, когда прозвучал её позывной. — Я не говорил об этом с ним. — О чём? — О его жене. — Вы не считали это необходимым раньше, что изменилось? — Я лгу ему — Послышался вздох. — Это не ложь, вы так заботитесь о его моральном состоянии, иногда можно ради блага приберечь правду. Вас никто не осудит. — Филатова думала, что этот факт его биографии заставит пойти против меня. — Можете спросить у него хочет ли он знать что-то, что заведомо навредит ему и дело с концом. — Так и поступлю — Уголки его губ чуть поднялись в сдавленной улыбке. — Спасибо. — Так будет лучше для всех — Кажется он не испытывал обыденной неприязни к майору, иногда Шток человечнее и сострадательней, чем обычно бывает. На самом деле его не редко заботит кто-то помимо него, просто обычно он этого совершенно не показывает. — Я позвоню ему когда-нибудь после выходных, пусть развееться пока. И мы развеемся. — Да… Прошло несколько часов, проверяли полимеризованных, распотрошили почти всю документацию в поисках каких-то несостыковок, инцидентов и странностей, но ничего не нашли, буквы начали расплываться, превращаться в чернильные закорючки, хотя некоторые служащие здесь и так имели плохой почерк. Сложили документы обратно, скоро под маяком снова будет много народу, буквально завтра, а сейчас здесь только двое. Мужчины обладали огромной властью, стоя в архиве, в окружении оригиналов всей документации, можно было вычеркнуть что-то из личного дела, поменять факты, никому не должно было случиться такой радости, но ни Сеченову, ни Штоку на самом деле ничего от этого не осталось. Михаэлю уже не было смысла что-то править, начальник, единственный действительно важный человек в его окружении, знал о нём самое неприглядное, пришлось быть честным, чтобы доказать преданность, а если знает он, то пусть и архивные любуються. Сеченов же просто был скучен, все его грешки связаны с работой, где мелкая грубость, где завышенные требования, но мужчина никогда не попадался на смертельном пьянстве, веществах, охмуренни юных девиц и всего того, во что обычно мог вляпаться высокий чин, так что даже архивные не могли из его простенькой биографии ничего экстравагантного выцепить. Документы кончились, поток мыслей, который сопровождал почти механическую работу, будто сошёл с рельс и вылетел из головы, на секунду Сеченов потупился на стенку. — Уже поздно — Проговорил Штокхаузен откуда-то сзади. — Мы вроде нашли всё, что хотели. — Да — Он взглянул на часы. — Пора бы отдохнуть. Здесь есть чайник? — Вон — Немец указал на дальнюю тумбу, на неё падала тень и лишь чистая поверхность пузатого чайника сверкала сквозь темноту, выдавая нахождение предмета в комнате. Отыскался кран с водой, наверное не фильтрованной, надо было в подсобке наливать, там, где стаканы и сам чай брали, была раковина, там точно хорошая вода, мужчины поняли это слишком поздно. Пили почти без сахара, только чтоб унять голод, у Михаэля был какой-то сухпоёк, разломили, съели с великим удовольствием. По полу разлилась вечерняя прохлада, кажется, скоро дождём запахнет, из-за ожидания этого аромата академик всё тянул время: то второй чай наливал, то что-то ещё хотел перечитать, то задумывался, так, что его прервать нельзя было. И дождался. Он в этот момент сидел в кресле, за столом, крутил в руках картонный стаканчик и лениво дёргал за нитку чайный пакетик, думал, что за вещь такая, этот ваш пакетик. И тут внезапно взгляд как-то перешёл на Штока, тот стоял, подняв кудрявую голову, смотря вверх, на потолок. А в помещении кроме музыки никаких звуков нет, точнее не было, теперь слышно, что тихонько дождь капает. — Сейчас дождь станет ливнем, нам пора. — Да, пора — Ответил учёный. Свет потух, двери лифта закрылись за мужчинами, Сеченов положил за пазуху папку, которую собрал из копий нужных ему бумаг, чтоб та не промокла. Вышли, маяк не работал, не освещал путь, его запустят завтра, с приходом людей. Только звёзды и белая луна могли помочь разглядеть что-то во мраке неизвестного часа. Холодные капли укутали пространство, бегали с камня на камень, разбивались, попадали на кожу. От чистого воздуха хотелось кашлять, дышать и снова кашлять, сбиваясь то и дело с ритма, не понимая, как воздух может быть таким свежим и пронизывающим. Чёрные туфли били по мокрому спуску, колени виляли туда сюда, рука старалась держаться скользкой перилы и постоянно рисовала соскользнуть. Транспорт внизу, на берегу, стоит на влажном песке, который будто таял под ногами. Вода волновалась, тревожно колыхалась мелкими движениями. И дождь лил сильнее, Шток поспешил сесть в машину, обернувшись, увидел, что Сеченов, который должен был сидеть рядом, просто стоит на середине пути и смотрит куда-то в небо. — Я поднимусь к траве — Сказал мужчина подходя к автомобилю, открывая дверь и кидая папку на одно из задних сидений — Можешь подождать? Он ушёл, силуэт растворился в нарастающих потоках ливня, выражение лица академика показалось Михаэлю неестественно живым, таким, что дрожь пробрала и сердце осталось не на месте. Дверь захлопнулась, нога отдала болью, но не было никакого желания обращать на это внимание, шагов не слышно, значит учёный уже на середине своего пути и до него не докричаться. Холодная холодная вода с неба, немец не любил такой дождь, ему нравились только тёплые ливни, но что-то в душе желало этого странного пребывания здесь, этого пути. Скользкая лестница вверх, потом узкая прерывистая дорожка, земля и наконец трава, такого же цвета как глаза ступившего на неё человека. Уже будучи полностью мокрым Шток увидел фигуру, стоящую близь края возвышения. Мужчина сначала не заметил нежданного гостя и продолжал смотреть вдаль, но потом он обернулся, услышав какой-то звук, и пошёл на встречу Штоку. Слова растворились в природном шуме и запахе ярко зелёной травы. Чужие холодные руки опустились на плечи, губы учёного изгибались, из его рта выходили звуки, но их не было слышно первые несколько секунд, он подбирал слова, Михаэль нашёлся быстрее. — Вы, вы простудитесь — На этом немецкий акцент так сломался, что слог вышел жалобным и особенно странным. — У тебя больная нога, а тебя волнует простужусь ли я? — Он неровно дышал. — Нет, нет, я просто не знаю, зачем вы здесь стоите, тут холодно и мокро. — Тут прекрасно — Он мотнул головой в сторону неба. Бескрайняя глубоко чёрная безна, устланная тёмными грузными облаками, пронизанная сверху донизу острыми каплями. Где-то ещё виднелись проблески звёздного небосклона, луна то и дело смотрела на землю сквозь пробоины в тучах. Шток смотрел на это всё в безмолвном упоении. Запах. На секунду взгляд опустился, между травинок затесались невзрачные одуванчики — жёлтые плаксивые цветы, которые тем не менее отражали тусклый лунный свет и сами будто светились. Штанина потемнела от воды, как когда-то от крови, горло болело от сбитого ритма дыхания, пальцы не слушались и не могли сорвать цветов, только один маленький одуванчик остался в руках после нескольких тщетных попыток собрать что-то. Но это было прекрасно. Каштанового цвета кудри потемнели и потеряли свой объём, чёлка начала спадать на лицо, глаза слезились и маленькие капли слёз мешались с дождевой водой, Шток выглядел так, будто купался в одежде, в ванне с мелким льдом, его начальник не лучше, он был болезненно бедным, из-за холода, но его руки теплее, чем руки Михаэля, тот чувствовал это сквозь ткань пиджака. Глаза академика были счастливыми и почти такими же тёмными, как небо или кофе в чашке, они покойно сверкали. Что-то прелестное было в этом моменте, какое-то умиротворяющее чувство пронизывало тело. Тут было не так, как на Челомее, тут было сейчас не так, как в толпе людей, не одиноко, не грустно. — Если я упаду на траву, то больше не встану? — Я вас не подниму. Это точно. Возможно лягу рядом. Они ещё пару минут стояли молча. Почему они здесь сейчас? — Пошли, чем дольше мы здесь стоим, тем больше я хочу упасть. И ты можешь заболеть — Сеченов легко потянул Штока за запястье и повёл за собой, словно тряпичную куклу вела за собой девчонка. Сердце почему-то билось чаще, кажется тело начала пробирать мелкая дрожь из-за непрекращающегося ледяного душа, весь мир стал быстрей, глаза бегали, а ноги подкашивались, не находя опоры в сырой почве, затем спотыкались о камешки. Михаэль не мог ничего сказать, его лицо горело. Когда мужчины наконец добрались до машины, неизвестно каким образом сели в салон и включили печь, он всё молчал, уставившись на одуванчик, который был положен на бардачок. Сухой горячий воздух обжёг руки, машина загудела. Только сейчас можно было в полной мере почувствовать то, что произошло, это было что-то бессмысленное, странное и скорее всего слишком низменно глупое. Но это было… Прекрасно, как чёрное небо и жухлые цветы и как запах дождя, песка и как дорога до машины, мимолётная, задохнувшаяся в слезах неба, дорога. Эх дорога, пыль, да туман. Челомей был сегодня ночью непрогляден. Пассажиры молчаливо ждали момента, когда автомобиль донесёт их до парковки, не в силах ни слова выцепить из своих мыслей, которых было необычайно много. Наконец приземлились. Ах, как смотрела администратор на Сеченова и Штокхаузена, когда они ввалились в холл, как сумасшедшие выглядели, губы девушки приоткрылись в молчаливом вопросе, а глаза округлились. — Танюш, что ты так смотришь? Мы под дождь попали — С кривой улыбкой проговорил академик проходя мимо стойки, за которой стояла женщина. — Вам, вам, документы завтра, да? Вы сегодня вижу, не. Не возьмёте. — Она хлопнула ресницами, чувствуя, что теперь ей есть, что рассказать коллегам. — Всё завтра — Ответил Михаэль. Вошли в лифт. — Приходи ко мне, через минут сорок. Это дело надо обмыть. — Вы же не любитель. — Мы немного, час уже не рабочий. Но если ты устал то- — Я приду. — Хорошо — Послышался добрый смешок. Они расстались в дверях. Штокхаузен донёс до своей комнаты одуванчик и оставил его сушиться на столе, чтобы потом положить в книгу. Сначала мужчина посмотрел в зеркало, ему понравилось, он чувствовал себя очень мокрым и очень грязным, хотел залезть в душ прямо в костюме, ведь ощущал себя безумным, когда-нибудь, хоть раз нужно провернуть такое, но нет, не сегодня, это слишком. Прошло пару минут. Кое как разложив что-то сушиться, а что-то стираться, Михаэль отправился греться. Сидя на полу кабинки можно было думать лишь об одном: долго сидеть здесь нельзя, нужно привести себя в порядок и идти к Сеченову. Горячая вода заставляет кожу покрыться мурашками. Хорошенько пропарившись Шток вышел из душа, накидывая на себя мягкое беленькое полотенце, похожее на те, что обычно дают в гостиницах. С волос капало, локоны вились в полном беспорядке. После просушки причёска выглядела, как кучерявый одуванчик, на ночь глядя делать укладку не было смысла. И одеваться в костюм тоже не нужно было. Михаэль нашёл не слишком мятую чёрную рубашку с вышитым на ней звёздным узором, она была очень красивой, под неё нашлись лёгкие белые брючки и сильно обитые, тоже светлые, туфли на низком каблучке. Посмотрев на себя и убедившись в том, что в принципе, не так уж плохо выглядит весь этот образ, немец вышел из помещения и побрёл по коридору. Стук в дверь, пол минуты и из-за неё выглянуло расслабленное лицо Сеченова, такое, чуть уставшее и доброе, со светлыми спокойными глазами. Шток вошёл в комнату, сначала в рабочую, а потом и в жилую, он уже пару раз был здесь, но не осматривался сильно. А теперь ему предложили остаться на какое-то продолжительное время. Пространство было весьма минималистичным, из предметов интерьера несколько кресел и телевизор в псевдо гостинной, гарнитур на кухне, стол, да два стула. Единственное, за что мог зацепиться взгляд — книги. Тут и там лежали различные томики, много Достоевского, Чехова, подарочных изданий коммунистической литературы, стоявшей на самых видных местах. Ещё были картины нескольких известных в Союзе художников, пейзажи, фото с разных событий в малых количествах. Ещё было одно особенное фото, точнее два, те же две карточки, которые стояли у Михаэля на тумбе, при том та, где мужчин всего двое висела повыше, на более хорошем месте, чем вторая. Это было как-то лестно. — Хорошо тут у вас. — Да, хочу ещё пару бюстов поставить, чтобы не было пусто. А ещё. Можешь обращаться ко мне на «ты», мы не на работе, неловко как-то. — Ох, хорошо, вы, ты, у тебя прекрасная комната, воот — Он стыдливо отвёл взгляд, но на это Сеченов лишь ухмыльнулся по плутовски, так, как ухмыляются только со старыми друзьями. — Вот, за это тоже нужно выпить — Мужчина налил немного вина. Странно, что он не предложил коньяку, а выбрал более… Благородный напиток, с другим характером, янтарь пили, когда было грустно и горько, когда не замечалась терпкость вкуса, а виноградное, его на памяти Штока нашивали только раз, да и по поводу того, что не осталось коньяка. Звон утончённых бокалов, на ножке которых красовались приятные на ощупь гравировки, пронзил воздух. Глоток, пару секунд пробы и вино оставляет приятное пряное послевкусие. Чудно. Вообще сейчас всё стало замечательней, чем было секунду назад. — Знаешь, мы же не отпраздновали запуск Коллектива 2.0. Надо сделать это сейчас. Может икры достать? — Можно… — Он откинулся на спинку стула, расслабленно качая бокал туда сюда, и не сводя глаз с товарища. — Как нога? — Мужчина встал, подошёл к холодильнику, пошарил на полупустых полках, вынул кусок масла и железную банку размером с ладонь. — Ничего, почти не болит — Сверкнул нож, нарезали белый батон. — Тебе кусок побольше или поменьше — Запахло едой. — Какой дашь — Он смешливо прикусил губу и прищурил глаза. Хлеб щедро намазали маслом, икры тоже не жалели. Ещё раз зазвенели бокалы. Сеченов что-то сказал, это было так забавно, что Михаэль тихо засмеялся, стараясь не выронить при этом бутерброд. Свет притушили. — У тебя глаза такие зелёные — Академик долил себе вина. — М? — Красное вино контрастирует с глазами. Это очень красиво — С другой стороны стола послышался смущённый смешок. Прошла пара секунд. — Почему ты решил пойти куда-то в ливень? — Шток не знал даже зачем он сам пошёл туда, что говорить о причинах Сеченова. — Там было хорошо. Я не часто бываю на улице в такую погоду. А ты зачем пошёл за мной? — Не знаю, захотелось. — Твои ожидания оправдались? — Мне понравилось. — Мне тоже — Сейчас он выглядел таким настоящим, его волосы были растрёпаны, одежда неофициальна, водолазка, да домашние мятые штаны в клетку, всё было таким милым и спокойным, что появилось приятное отрадное чувство. — Завтра нужно заняться проектом, у нас не так много времени. — Да… Вы, ты больше не. У тебя нет сомнений? — Нет. Всё получится. Так ведь? — Всё проекты, которое мы делали вместе выходили как нельзя лучше, этот тоже будет таким — Звон. А дождь всё шёл и шёл. Листва на деревьях мокла и сладко пахла. Окон не горело совсем, только ареалы фонарей пробивались сквозь темноту. Бутыль пустела. В здании тоже. Стало тихо. Успокоилось. Перестали пить, доели, говорили долго о чём-то, то о работе, то о дожде. Михаэлю было легко и непринуждённо, думалось, что завтра он сможет хорошо поработать, завтра дадут посмотреть зал, в котором пройдёт выступление. Мужчина любил это действо, Сеченов забавно ходил туда сюда, показывал вправо и влево, воодушевлённо говорил об оформлении и свете. Да, завтра будет чудный день. Мрак. Разошлись, неловко обнявшись на прощанье. Шаги старых упокоились в ночи, Сеченов ещё долго стоял в дверях неподвижно, словно статуя, он слушал, как приезжает лифт и туда заходит человек, слушал, как закрылись двери.