закат человечности

Ночь прошла без новождений и метаний по тёмным коридорам. В этот раз Сеченов долго лежал и думал, то засыпая, то просыпаясь, продолжая упущенную ранее мысль. Всё было об одиночестве. Хоть после винного вечера на душе стало не так тоскливо и безнадежно, даже чувство лёгкой простуженности в горле утихло, что-то всё равно давило. Хотелось быть с кем-то рядом прямо сейчас, говорить или сидеть молча, созидая темноту — неважно. Но не просто с любым человеком, а с одним конкретным. Шаги его давно утихли, но какой живой образ. Зачем же мужчины стояли под дождём? Вопрос мучал, вместе с одинокой тоской пил и так иссякшие силы. Зачем академик стоял на сырой траве, он сам был в курсе, но к чему ему составили компанию — нет, этого мужчина не мог понять, хотя от догадок и общего непонимания, таинственности действия, в груди до боли наливалось кипятку, такого приятно сладкого, что в сон клонило ещё сильней. Глухой стук, это сердце, Сеченов всегда считает удары, чтобы уснуть и знать, что он точно жив, точно завтра встанет со своей твёрдой холодной постели, что даже мягкие подушки и одеяло в цветочек, больше похожее на кусок ковра, даже оно не удержит светило науки, от того чтобы воспрянуть ото сна и начать работать, бесконечно утопать в бумагах и подписях. А сейчас хочется только спать, не надо вставать ногами на холодный пол и идти, Сеченов смотрит на темноту, темнота на него лишь украдкой, этой даме самой пора было сомкнуть глаза. Вспомнился ласковый голос помошника, такой мягкий и рычаще-картавящий, как избавиться от этого голоса в голове, сейчас он так нежен, что человек, которому он принадлежит, становиться не коллегой, а каким-то романтическим образом. Романтизация — удел всех одиноких, уставших, лежащих в своей холодной постели людей. Академик не считал это чем-то зазорным, в любом случае никто не узнает, Шток не узнает, а даже если поймёт по взгляду или иной мелочи, он ничего не скажет. Ночное хмурое небо роняло капли на асфальт. Среди потухших окон в глубине одной из квартир виднелся неясный свет телевизора. Белый шум.

***

Утро. Воскресная уборка помещений уже началась и по вентиляции туда сюда ходил влажный, пропахший очистителем воздух. Бесполезно укладывать волосы, они всё равно опадут и будет только хуже, Сеченов остался в полу растрёпанном состоянии, надеясь на то, что сегодня никакой чиновник не захочет не запланировано посетить Челомей, чтоб увидеть академика, о такой вероятности даже думать не хотелось. Сидя за чашкой пакетикового чая учёный небрежно прописывал ключевые моменты речи, то и дело поглядывая на листы статистики, где тут и там виднелись аккуратные пометки, сделанные рукой Штокхаузена. За полчаса Сеченов успешно наметал каркас, самые значимые моменты своего выступления и сел за слайды. Плотный лист бумаги для черчения заполнился почти что ровными прямоугольниками, в каждом из которых академик сделал по маленькому рисунку, того, что он там ожидает и снизу писал текстом. Рисовальщик из мужчины был не то чтобы отличный, но некоторые вещи он умел, в юности с презентациями ему никто не помогал, поэтому приходилось оформлять всё самому, как бы это не было сложно человеку далёкому он художественного искусства. Со временем стало получаться сносно, потом хорошо, с появлением команды единолично отрисовывать слайды более не нужно, но Сеченов до сих пор всегда сам делает зарисовки. Собрав всё мужчина вышел в коридор. Сегодня выходной, почти никого из сотрудников нет, лишь редкие фигуры виделись в глубинах кабинетных рядов. Переходы заполнились роботами-уборщиками и знаками «осторожно, скользкий пол». Быстро пробравшись через всё это, академик подошёл к лифту, помедлил, вместо того, чтобы спуститься в лабораторию, в которой он обычно проводил воскресенье, он прибыл на этаж выше. Тут больше шума, работает медпункт, а уборка идёт усерднее. Мужчина прошёлся по коридору, иногда поглядывая по сторонам, оказался у давно знакомой двери. Рука сжатая в кулак поднялась, чтоб постучать, но звука не последовало. Сеченов отошёл от двери и остался ждать на одном из длинных красных пуфах, стоящих в ближайшем пространстве. Академик захватил из своего кабинета несколько папок и всё, что было нужно для работы, теперь он то и дело перебрал и перекладывал вещи, в конце концов запутавшись что где, оставил это дело и начал смотреть в пол, через какое-то время невольно задремав. Тикали часы. Тик-так, тик-так. Стрелки неумолимо двигались. Сколько времени? Не важно. Михаэль вообще выйдет на работу? Может у него выходной. Недели идут так быстро, одна за другой, что неясно, когда у кого выходные. Уже не семь, а его нет, значит он работает всего шесть дней. Как-же так. На белой клетке показались чёрные туфли, стук каблука, белая пелена рассеялась, будто молнией поражённое небо просветлело, Сеченов потёр глаза и обратил взгляд наверх. Перед ним стоял Штокхаузен. — Доброе утро, Дмитрий Сергеевич — Он пригнулся и непослушный локон выпал из его причёски, мило обрамив лицо. Зрачки расширились в тени. — Доброе — Мужчина встал, спешно отводя ни с того ни с сего стыдливый взгляд. — Вы знаете, у меня сегодня выходной. — Прости — На секунду все слова из головы вылетели. — Я- — Если вы считаете, что у меня есть жизнь помимо работы, то вы ошибаетесь. Куда пойдём? — Шток усмехнулся. — Вы рассеяны в последнее время. После сбоя, если точнее. — Разве? — Не беспокойтесь, никто кроме меня этого не заметит. Так куда мы? — Его голос прозвучал так странно на первой фразе, отдавало лёгкой гордостью за себя. — В залу. Я постараюсь вернуться в прежнее. Состояние — Мужчина робел. Что-то действительно изменилось в нём, но даже он сам не знал что и почему. — Пойдём — И он чинно двинулся в сторону лифта, стараясь вернуть себе прежнее. — Вы уже подготовили речь? — Да, кое что есть, править будем в процессе. Двери открылись и мужчины шагнули внутрь лифта. Штокхаузен не отводил взгляд от начальника, прикрытые оливковые глаза скользили по высокой фигуре, то и дело останавливаясь на каких-то деталях. Сеченов поймал взор и смотрел в ответ, недолго. Двери вновь открылись. Ступили на бархатно-алый этаж, по стенам которого расползались золотистые серпастые узоры, блестящие в свете шикарных люстр. Тут не было окон, это лишь прослойка между основным зданием и кубом, но именно здесь обычно проводятся самые важные совещания. Колонны, портреты, знамёна и номера залов, выбитые на прямоугольных табличках, мелькали тут и там. Безлюдно, малочисленные сотрудники отдыхают где-то у себя. По этому есть только тишина. Мурашки бегали по телу. Вот и нужная комната. Зала, выбранная Сеченовым для выступления, спускалась круговыми рядами вниз и имела широкую, увенчанную экраном сцену, там же, на ступеньку ниже, на второй платформе, стол с множеством кнопок и компьютером где-то сбоку. Основной выключатель громко щёлкнул и по помещению распространился свет. Штокхаузен быстро спустился по устланным ковром ступеням. Он изящно запнулся, подходя к своему месту, от этого у академика в голове что-то щёлкнуло и мужчину начал одолевать жар. Прошла пара минут, учёный прошёлся по помещению оценивая видимость с разных мест, прикидывая какие люди где будут сидеть и в какие стороны необходимо направлять жесты, чтобы они повлияли на зрителя наиболее сильно. Мысли, мысли, мысли. Биение сердца прерывало поток, тяжело отзываясь в грудной клетке. — Выключить свет? — Тонкие пальцы, с еле видимыми царапинками застыли над чёрными клавишами пульта управления, похожими на те, что имеет фортепиано или иной высокий инструмент. — Да, да, секундочку — Сеченов спешно вышел на сцену, пытаясь найти глазами стойку с микрофоном и тут же вспоминая, что в Союзе давно таким не пользуются. — Выключай. Темнота. Потом луч прожектора. Лицо академика из-за такого освещения стало точёным, а вот на Штока падали лишь мягкие отблески. Щелчок. Свет теплел, потом холодел, становился то тусклым, то ярким. И вот Михаэль нашёл самый приятный своему вкусу вариант. — Поставь музыку, что-то лёгкое — Секунда, заиграла еле слышная мелодия. Учёный начал говорить. Он иногда останавливался, поясняя для товарища то, что он желает видеть на экране, как нужно менять свет в разные моменты. Мерцали огни. Мужчина спрашивал, думал, правил, перечёркивая строчки чёрной ручкой. И вот уже алый обрамил зал, словно облив всё кровью. Шток одёрнул край брюк, почерневший в красных лучах. Сеченов кашлял, проговаривал только что написанные строки с разной интонацией, с разными жестами, вышагивая то в одну сторону, то в другую. Кажется, что каждый раз, когда он замолкал, пылинки в пустом зале трепетали, ожидая следующего слова. Иногда Михаэль прихрамывая и прося не останавливать речь из-за него отходил в подсобку, в дверь недалеко от нижней платформы, там он брал газ воды для товарища. Зелёный тархун тихонько шипел из стаканчика, брызгая в лицо холодными каплями, Сеченов смотрел на изумрудного себя и улыбался, Штокхаузен в своём стакане не мог отыскать собственных глаз, они были настолько яркими, что сливались с напитком одним свежим цветом. Стало лучше на душе. Не ясно на чьей, на общей может. Сердце всё ещё билось неспокойно, но уже легче. Сели отдохнуть на ступени, переписывали на чистовую текст, Штокхаузен касался своим плечом плеча чужого, отчего академик был явно не в порядке. Он хотел, чтоб его помощник заметил это, спросил болен ли он, ведь так и было, после ледяного дождя мужчина точно был глубоко… больным. Хотя и сам Михаэль не то чтобы совсем здоров, он из тех, кто не был никогда, за это и полюбился ведь. — Хорошо получилось — Взяв лист проговорил Шток. — Да, но много осталось, нужно переписать конец, мне не нравится — Конец текста отличался от основной массы, видно, что писался он с неким сомнением. — Может завтра, вам сейчас следует отдохнуть. — Нам — Он лёг прямо на ступени, ничего, они чистые и мягкие. — Вы не в порядке, знаете — Улыбнувшись немец отряхнул рукой верхние ступеньки и тоже лёг, почувствовав, что это не так уж и удобно, но по своему приятно. — Я чувствую себя именно так — Сеченов поднял руку и указал ей в видимый угол зала, там, на потолке одна и без того тусклая лампа медленно мигала, иногда резко загораясь сильнее других, но тут же гасла. Через пару минут потухла совсем. — Вы мигаете? Не замечал. — Одиноко гасну. — Вокруг много лампочек, смотрите, там я, рядом, та серенькая. Похожа же — И правда похожа, какая-то она забавная была, эта лампочка, висела недалеко от Сеченовской и была просто тускловатой. — Милая лампочка. — Не беспокойтесь, вы скоро снова будете светить. Когда вы планируете речь? — Надеюсь к пятнице мы закончим и в субботу утром всё сделаем. Знаешь, совсем не должен об этом всём говорить сейчас, что-то я часто… Начинаю в последнее время. — Это не моя работа, стучать ваши мысли, я делаю это из личного желания — Он повернул голову на собеседника, стукаясь о ступень мыслью и возвращаясь в прежнее положение — Мне на самом деле импонирует ваша искренность, даже на работе, вы живой человек, возиться с железом и бумагами конечно хорошо, но с вами работать лучше. Вы одиноки, я тоже, но мы работаем вместе, две тусклые лампы вместе светят ярче, я вас очень понимаю, Дмитрий Сергеевич. Можете кое-что сказать мне? — Да. Раз уж начали. — О чём вы думаете каждый день, в не зависимости от того как он прошёл? Когда ложитесь спать или сидите ночью в кабинете, я постоянно отвлекаю вас от каких-то мыслей, не зная от каких — Собеседник подумал немного. — Я думаю о том, что я делаю важную работу и поэтому не должен сожалеть о своём одиночестве. Я смотрю на фото разной давности, на Тошу, думаю, вот, а я не стал таким как ты, совсем одиноким, совсем не расчеловечился, я всё исправлю ещё. И надеюсь, что завтра волшебным образом я перестану быть таким одиноким. Повисла тишина. — Я даже не жалею о том, что нарушаю субардинацию. Говоря об этом с вами. Мне кажется мы во многом похожи. — Как за Филатовой увиливать, так смелость в тебе была нарушать, а тут думаешь должен сожалеть? — Сеченов просиял кривенькой улыбкой, хоть его глаза и оставались грустно серыми. — Не вспоминайте про неё. Это ниже моего достоинства. И. Я у вас в прямом подчинении знаете ли. — Вроде переехал пол жизни назад, а как не свой. — Почему же? — У нас более мягкие границы здесь, не заметил разве? Рано или поздно люди которые работают вместе сходятся, кем бы на службе друг другу не приходились. — Да… Возможно вы правы. Но это у вас для вас. — Для нас? — Для русских. В Англии тоже так было, у них все подобные вещи есть, но они только для них, а я так, понаехавший, ещё и немец. Я рассказывал вам эту историю. — Не думал, что это повлияет на твои взгляды. В любом случае я тебя взял на работу не из-за того что ты немец. И не как к немцу мне к тебе относиться. — Вы добрый. — Не думаю. — Правда. Вы многое для меня сделали — Он сел и начал украдкой разглядывать чужие ботинки. — Ты тоже многое для меня сделал — Мужчина прикрыл глаза, лучики света рассеивались и делались пятнами, так что ничего кроме них и узкой полоски потолка было не видно. — Мы пропустили завтрак. — Успеем на обед. — Я хотел успеть взять овсянку, она уже кончилась, наверное. — Давно не ел её? — Да, я вообще нормально ем только последние несколько дней, как и вы. — Что мы ели до этого? Такое чувство что ничего. — Вы совсем похудели — Его рука коснулась чужого тонкого, но жилистого запястья. Сеченов почувствовал, что ему совсем не здоровиться, кажется, как врач, Штокхаузен за такое короткое прикосновение смог узнать в венах переменчивый пульс. Не смотря на недомогание академик желал этого мелкого касания вновь. — У тебя холодные руки. — А у вас пульс сбит — Михаэль демонстративно взял учёного за руку, чтобы тому стало холодно, но стало жарко. — Вы наверное больны, действительно, вам бы проверить температуру. Шток был серьёзен. А вот Сеченов нет. Он похоже даже понял причины своего этого состояния, на каком-то подсознательном уровне, когда долго ждёшь, тогда и приходит ведь. И вот нахлынуло. — Я в порядке — Мужчина положил на всё ещё сжимавшие его запястье пальцы свою ладонь, переместил их в руку и застыл, как-бы согревая. Михаэль потупился на это действо, а потом приятно усмехнулся, пробормотав что-то по немецки. Его мысли на секунду вылетели из головы, все до единой, будто машина ехала по трассе с заворотом и пробила борт, вылетая за пределы дороги. Приятное тепло прикосновения, мгновение без осмысленности и мысли начали заполнять собой голову. Конечно, первое о чём мог подумать Михаэль, это о том, что двое мужчин в выходной день настолько одиноки, что сидят в пустом зале и держаться за руки, будто это ничего не значит для людей, для которых единственные контакты с людьми — секундные рукопожатия и разговоры о погоде. Они сидели так несколько минут и просидели бы ещё дольше, но за дверьми послышался какой-то грохот. Уборка пришла и на этот этаж. Мужчины спешно поднялись, отряхнулись и будто те, кого могли застать за чем-то неприличным, ринулись к выходу. В коридоре стоял робот. До сих пор непривычно что лишь они везде, эксплуатация труда кончилась, а вот ощущения такие же, кажется, что роботы такие же люди, да и то, что они между собой сплетничают, по традиции всего персонала, уже известно. По этому Сеченов сделал вид, что он сейчас в очень важном положении, в выходной и при деле, даже с помочнищником, нечего тут и обсуждать, по крайней мере академик надеялся, что нечего. Пройдя мимо уборщика и спустившись на лифте полу смеясь спутники вышли в до боли знакомый холл. Леночка, ан, нет, Танечка сидела за регистрационной стойкой, как и вчера вечером. Девушка строго посмотрела на вошедших мужчин. — Дмитрий Сергеевич, вы вчера тут так наследили, меня все спрашивали где же вы были, что так истрепались. А я сказать ничего не могу. Скажите честно, вы были пьяны? — Нет, Танечка, мы не были, это всё дождь, извини, что тебя так потревожили. — Документы свои возьмите — Она протянула толстую папку начальнику, не меняя своего недовольного тона. — Хорошо, это что у нас? — Это по Коллективу. На этой фразе закончился чудный разговор и мужчины за пару минут дошли до столовой. Отобедать приходилось без происшествий, Сеченов то и дело хотел заговорить, но безуспешно, его что-то внутри стесняло и он не мог выдать ни слова. Михаэль лишь сделал пару восхищённых замечаний на счёт еды, ему понравились солёности, хоть и негоже не завтракав портить таким желудок, отрицать прекрасный свежий вкус не было сил. Немец вообще всегда был как-то сам у себя на уме, сам что-то говорил, сам отвечал, почти не смотря в глаза, при этом в диалоге никогда не робея, лишь от своей неловкости и то скоро сойдёт на нет, так казалась академику, это ему и нравилось, теперь более обычного. Шток по его мнению выглядел сегодня особенно мило, хотя вчера он тоже был особенным, непонятно как такое возможно. На мужчине был такой же как предыдущий синий костюм, алый галстук, рубашка, те же блестящие туфли, волосы в тени, казалось, были из смоли, а на свету коричневели, как обыденно это, но по своему прекрасно. Мужчина был хорош собой, его выражение и мимика завораживали, когда кто-то появлялся в столовой, он заинтересованно поднимал хитрые глаза и совсем незаметно поглядывал на вошедшего, потом возвращаясь в исходное положение, всё ещё контролируя секундными взглядами человека. Тонкие пальцы били по столу в такт мало понятной музыки, она шла совсем фоном, но мужчина её слышал и, возможно, она ему нравилась. Налили кофе. Сеченов совсем сдался, он смотрел то на чашку, то на своего молчаливого товарища и всё тело обдавало жаром, с утра, в коридоре, на красном пуфике, казалось, что нужен отдых, на лестнице, в зале — уже к врачу. А теперь ничего не нужно. Стало хорошо, за мгновение с души упал давно тяготивший её груз, расслабиться было сложно, но нужно, ведь кое что за сегодня стало лучше. Не было одиноко, пустоту внутри заполнило чужое пребывание рядом. Мелкое чувство пропитало собой мозг и Сеченов чуть поплыл, пытаясь удержаться от того, чтобы положить свою руку на стол поверх чужой. Сначала молишь о прекращении одиночества, а потом желаешь большего, нужно знать меру, думал академик не в силах справиться с резким приступом любовного состояния. Кофе не мог отрезвить, пошла вторая чашка сладкого напитка, но тщетно, внутреннего сопротивления не осталось, за долгое время рефлексии всего, что попадало под руку, Сеченов обсудил в сознании разного рода вопросы и смирился со всем, что может или не может случиться. Всё ещё мужчины молчали, Шток совершенно не обращал на это внимание, а вот учёный напрягался, ему хотелось ещё раз услышать прекрасный картавый голос, который тревожил его душу в последнее время. Может это началось сегодня? Нет, сегодня это было ярче, вчера это было и некоторые вещи достаточно давно лежали на полках. Странная симпатия, академик не мог перестать об этом думать, на него напала эта тема, эти мысли и теперь выпутаться совершенно сложно. — Товарищ, вам плохо? Вы кажется места себе не находите — Он всегда так сильно ломал обращения, что в сердце звенело. — Да так, ничего, нужно думать, когда пригласить чиновников на речь, я хочу сделать это побыстрей. Надо дописать речь завтра и отдать художникам слайды, тогда они будут готовы к четвергу или среде, хорошо если к среде — Его прервали. Шток аккуратно положил на его ладонь свою, буквально на пару секунд, для успокоения. — А нам нужны слайды для подбора акцентов и вы хотели менять свет и вы беспокоитесь, что за день не успеете. Я поговорю кое с кем и всё будет готово ко вторнику. — Спасибо. — Это моя работа. Они закончили трапезу и вышли из столовой. — Пройдёмся? — Михаэль кивнул головой в сторону входных дверей. — Погода сегодня чудная. — Пошли. На улице было солнечно. Смольные корпусы автомобилей на парковке отсвечивали в глаза и Сеченов, не привыкший к такому забавно жмурился. Штокхаузен сразу скинул с себя пиджак и нёс его в руках, алый галстук развевался на ветру, фигура мужчины тёмным пятном брела подле совсем светлого пятна. Академик шагал совсем неспешно оглядываясь по сторонам, так будто он впервые вышел из здания за долгое время, хотя он в действительности не часто гулял. Аллея, убранная после всех праздничных мероприятий, затенялась жёсткими холодными тенями. Под кронами ровно посаженных деревьев пахло листвой и спелыми яблоками. Здесь спокойно, люди собираются в кучки подле фонтанов, их осыпают мелкие резвые капельки воды, холодной и явственной, как вчерашний дождь. Слышится смех и говор, Сеченов сам не свой, всё ещё оглядывается, стараясь делать это менее неловко и меняя манеру на стандартно строгую, затем вновь отрывисто оборачиваясь. Несмотря на желание не выделяться ему было интересно видеть людей. В воскресенье все одеты обычно, без затянутых поясов, девушки в лёгких платьях, шортах и полу прозрачных блузах шепчуться о чём-то, иногда толкая кавалеров одетых в простенькие футболки и короткие брюки. Это было так просто, не то что на работе, чувствовалась лёгкость. Постепенно и академик пропитался общей сонной атмосферой, стал держаться ближе к Штоку, они шли по какому-то особо узкому пути и вскоре взяв газ воды приземлились на вензельную лавочку. Тепло, Михаэля разморило, он прикрыл глаза, каштановые волосы мягко колыхались, на них то и дело падали мелкие уличные пылинки, а немец отряхивался проводя рукой по прядям. Сеченов заворожённо смотрел на это и не мог никак насмотреться, он поджал губы в тревожном нерешительном выражении. — Сколько здесь всякой дряни — Проговорил Шток, посмотрев сначала на верх, а затем на своего товарища. Он усмехнулся и быстро огладил контур чужой причёски, сняв с неё мелкий зелёный объект, который сразу же полетел на землю. — Вы весь в листве, не заметили? — Нет, похоже я не слишком внимателен — Академик сконфузился и быстро отряхулся, в его руках осталась пара небольших листков, слегка погрызанных местными гусеницами. — Не привык к улице. — Надо чаще гулять, боюсь наши системы не достаточно хороши, чтобы воздух в комнатах был таким же, как в обычных квартирах, надо дышать, пока есть такая возможность. — Не думал переехать в нормальный дом? — Пытался в прошлом году, оказывается меня пугают звуки и тени, это смешно, но я не могу спать, вот так я и не переехал до конца. Наверное слишком привык к тишине. А вы сами не хотите? — Мужчина хрустнул шеей, наклоняя голову в заинтересованном жесте. — Хотел бы окно, чтобы утром просыпаться от света, а не от будильника, до того как я стал работать, жил в обычной пятиэтажке, совсем в юности в доме, до сих пор скучаю. — Академик облокотился на спинку лавочки и продолжая говорить стал медленно рассматривать окружение. — Но теперь отвык тоже, от всего этого. — Странно, что мы совсем не выходим, столько делаем для людей вне здания, но этих самых людей не видим и не слышим, они не наши соседи или друзья, они просто есть. — До сих пор не могу поверить, что делаю это всё для живых людей. — Будем видеть. Не хотите каждые выходные так? — Я не против, было бы хорошо. Ты делаешь меня здоровым человеком, я ем вовремя и гуляю, что дальше? — Простите, иначе нас обоих постигнет незавидная участь. — Да… — Сеченов отвёл взгляд и погрузился в мысли, которые за время диалога успели запутаться, мужчина принялся методично раскладывать их по полкам, пока собеседник продолжал смотреть него. Академик решил не обращать на это внимания, но через пару минут он всё же оглянулся. Штокхаузен хотел было что-то сказать, но слова не слетели с его языка, о чём он позже сильно жалел, не в его стиле было так робеть. Звенящая тишина прирывалась лишь шумом листвы и доносящимися из далека возглосами. Вновь пустое чуть вдохновлённое состояние, тревожное умиротворение и покалывание в груди посетило академика, Сеченов давно не испытывал подобного, уже начал думать, что совсем зачерствел, но нет, сейчас он чувствовал больше, чем обычно. Середина дня прошла, а болезненное ощущение не отпускало, сердце медленно тлело, через часа так три начнёт тлеть закат. Коллеги ещё немного походили по парку, взяли газет в ларьке, а также немного конфет в цветастой упаковке с ромашками, они были на столько сладкими, что даже Михаэль, истинный ценитель белой смерти, поморщился и просил воды, приторный вкус ещё долго оставался во рту. Из-за болей в ноге долго прогуливаться немец не мог и вскоре сел на лавочку, благо было чем заняться. Сеченов быстро заполнял клетки кроссворда не очень ровными буквами, иногда делая ошибки от смеха и общей весёлой атмосферы, когда Шток долго не мог придумать ответа на вопрос, отпускал об этом вопросе гнусный комментарий, отчего уже академик сбивался с мыслей. Одна шальная дума затаилась в голове. Тёплая рука легла на такое же тёплое плечо. Михаэль ничего не сказав делал вид, что совершенно не замечает чужого касания, а может быть мужчина действительно не обратил внимание на мелкий дружеский жест. Газету прочли, перебрались к фонтанам, мелкие капли воды оставляли на рубашках пятнистый узор, хотя на тёмной ткани этого было совсем не видно. Штокхаузен в вальяжном движении ослабил галстук, издав при этом довольный звук. Людей вокруг не осталось, иногда какие-то неясные силуэты ходили в дали, но и это было редкостью, наверное мужчины забрели совсем далеко от центра парка. Вечерело, прохладный ночной воздух постепенно заполнял уличное пространство, горели огни, закат пронзил небо ярким светом. Зелёные тревожные глаза стали совершенно прекрасными, словно сок оливы они сверкали металлическим блеском. Академик замер, его душу внезапно наполнило тяжёлой водой, а тело начало сладостно разъедать. — Вы всегда так странно смотрите на меня, что-то не так? — Шток поймал на себе взгляд, словно метательный нож, пытавшийся разрезать его естество. — Нет, нет, ты, твои глаза очень красивые, я не часто видел такой цвет — Михаэль растерялся, он любил комплименты, но сейчас это было чем-то странным. Слишком лестным и пылким, таким откровением, что немец сначала подумал, что это шутка, точнее сам себе обозначил слова, как что-то несерьезное, на деле сохраняя это в памяти, как значимое. — Люблю комплименты, спасибо — Его голос не так смел, как это бывает обычно, Сеченов бы почувствовал это, если бы сам не находился в состоянии удара. — Не удивительно, на самом деле ты очень красив, это трудно не заметить — Вспомнилось давнее, утерянное во времени. Юность, чудная пора надежд и разочарований, если бы академик говорил такое кому-то в то время, то скорее свалился бы в фонтан от перегрузки или его сердца совсем замерло бы, но сейчас, много лет спустя его не трогало так сильно, он чувствовал потяжелевшие удары и собственное сбитое дыхание, но руки не тряслись. Он помнил, как впервые признался в любви одной мерзкой по характеру даме, тогда он совсем не замечал этой её черты, но замечал, что он не мог подле неё держать ничего в руках, всё падало, а снова взять вещь с пола также сложно, как её не ронять, взгляд бегает и замыливается, а ноги не держат. Сейчас всё по другому, сейчас мужчина состоялся, перестал стыдливо робеть, к чему это лишняя тяжба и без того измученной душе, честность и прямота, только они остались, могли скрасить существование. Если бы все были искренны жить стало бы проще, академика всегда поражало то, насколько люди бояться слов, сейчас он похвалил чужой внешний вид, а это оказалось откровенностью, в глазах многих было бы пошлой фразой, но это лишь слова, обозначающие то, что они значат, без излишеств. Опять рассуждения унесли куда-то светлую голову. — А вы прямолинейны, не часто вижу такое, представляете, за комплименты на меня цокают чаще, чем за ругань. — Людям легче принять о себе плохое, чем хорошее, так научены жизнью, если бы не мои премии с печатями и подписями, я бы каждый день называл себя глупцом и бездарностью. — А я вот нет, я знаю, что умён и хорош, вам бы тоже следовало, вы даже более хороши чем я и по правде проницательней. — У тебя уникальный дар — признавать свои достоинства. — Льстить себе приятно, а когда лесть — Он чуть было не сломал язык пытаясь и в последнем слове попасть в акцент — Почти правдива, ещё лучше, вам никогда не хотелось восхищаться собой? — Иногда. — Вы не пытаетесь? — Нет, каждый раз не выходит. Или я говорю себе: «молодец» — Он бросил это в сторону, отбиваясь от резко свалившегося на него мотылька. — Такое говорят собакам, вы достойны большей похвалы, попробуйте — Мужчина придвинулся, теперь Сеченов мог рассмотреть капельки фонтанной воды на его лице и более чёткий блеск зелёных глаз. — Обязательно — Стало прохладнее, ветерок подхватывал пылинки, они оседали на туфлях, академик поёжился. — Позвольте — На плечи упал чужой пиджак, тёплые руки разгладили его, по телу пробежались мурашки, послышался удивлённый выдох. — У меня чёрная рубашка, так нагрелась, что мне не холодно, а вам пригодится. — Спасибо. Ты очень заботлив — Шток смутился и ещё долго не отводил взгляд от собеседника, приятное мягкое чувство поселилось в душе. Михаэль мало помнил дорогу до дома, а может они шли на работу, всё достаточно смешалось. Было совсем поздно единственная звезда светила в чёрном чуть облачном небе. Сеченов так же неловок в темноте, как немец при свете, он так часто спотыкался и правил на себе совсем не своё одеяние. Странная мысль пронеслась в голове, Штокхаузен был готов оставить свой пиджак товарищу если бы не желание вернуть её с запахом чужого парфюма, не секунду это раздумья об аромате показалось таким ужасно искажённым, что что-то дрогнуло внутри, но после приятно улеглось. Они уже стояли в холле, администратора её было на месте. — Мы так много шли, у тебя не болит нога? Я забыл, что взял таблетки для тебя — В руках появилась алая прямоугольная коробочка. — Они по рецепту выдаются, вы заморочились. Когда? — Взял у себя. — Спасибо — Михаэль выпил таблетку без воды, не хотел отходить от Сеченова. — У вас всё ещё болит голова? Вы сказали, что справились. — Всё верно, это так, на всякий случай, вот он и настал. — Это хорошо, не то что мне ногу ранило, а то, что у вас всё нормально. — Да — Он легко потянул Штока за прохладную руку. — Пошли до лифта, нам пора. Послышалось механическое открытие дверей и лёгкое нажатие на две кнопки, которое щелчком отдало в стальную панель. — Сегодня был чудный день — Академик не находил слов, точнее находил, но не те, сейчас он скорее бы сделал что-то, но сам себя останавливал и лишь невнятно произносил куски действительности. — Мне тоже понравилось — Товарищ отзывался тем-же, но его речь как обычно мягка и непринуждённо весела, по этому звучала к месту. Стояли в тишине. — Твой пиджак, чуть не забыл — Сеченов уже выходил из лифта. Штокхаузен, перед тем как забрать вещь коснулся чужих плеч в лёгком объятье, мужчины расстались и двери закрылись в одночасье, оба потом пару секунд смотрели туда, где ранее стоял второй. Это были милые секунды, может более пылкие, чем это выдавалось ранее после их вечерних расставаний. Сладостное недомогание, как давно оно не сдавливало тело до костей в ошеломителтном, еле осязаемом болезненном на грани с упоительным ощущением. Михаэль наконец дошёл до комнаты, чувствуя аромат чужого одеколона, вдыхая его с жадностью. Одолел голод. В кабинете всё было так, как Шток оставил утром, помещения так удивительно безмолвны и постоянны. Холодильник полу пуст, но поживится всё же есть чем. Пустота в желудке всегда влияла на немца пагубно, его руки начинали трястись, а прелесть искажённых движений заменялась тревожной неказистостью, мужчина становился нервным и резким. Опустошив запасы вчерашнего огуречного салата и залив его двумя чашками очень сладкого чая Михаэль успокоился, но не сразу, под горячую руку ещё попала палка колбасы, о чём сам немец позже жалел, ведь её более нет и прейдётся покупать заново. С другой стороны, может Сеченов знает хорошенький магазин неподалёку с копчёностями и сырами, было бы славно прогуляться с ним в такое место и выпить бокал вина под отечественные продукты, облепленные наклейками ГОСТа со всех возможных и невозможных сторон. Мысли подобного рода до самой ночи волновали душу и оседали в ней почти юношескими надеждами, тем не менее ни один юноша в самом деле подобного никогда бы не желал, в то время всё было ребячеством, кажется даже серьёзные действия и высказывания несли совершенно не серьёзные намерения. А теперь всё изменилось, Михаэль отмечал это каждый раз, раньше увиливание за кем-то казалось мягкой игрой, а теперь его нутро настолько закрыто и чёрство, что он и вправду не может выдавить из себя ничего более откровенного чем сиденье с кем-то за алой чашей. С возрастом многие теряют в себе тот пыл, что имели ранее, он не относится к силе любви или симпатии, напротив, она требует настояться, словно благородный напиток, но вот с выражением становится туго, со временем каждый обрастает обязательствами и авторитетом, местом, пока его нет шаги можно делать в любом направлении, но когда ты при деле и при точке в пространстве, общество диктует некое поведение. Это не плохо, просто одна из основ жизни, никто бы не хотел на самом деле избавиться от этого, рамки уже не те, что с сотню лет назад и теперь они — приличие, а запретить кому-то что-то не может даже закон, что говорить о субординации. Хотя о каком обществе сейчас думал Михаэль было также не ясно, наверное о своём прошлом, иногда он думал о том месте, где живёт, со стороны места где его нет. Может здесь всё менее напряжённо. Да скорее так, но это уже не поменяет дела. Свыкнувшись со своей чёрствостью Штокхаузен сел за письменный стол в уже совершенно домашнем одеянии. Чистый лист заполнился кратким письмом для одного работника, всё необходимое к этому листу было прикреплено и свёрнуто конвертиком, осталось передать администратору утром и ко вторнику головные боли Сеченова пройдут. Поставив корявенькую от усталости подпись «От М.Ш» Михаэль откинулся на спинку стула и около двадцати минут неподвижно смотрел в потолок, пытаясь поймать какую-то свою мысль, которая крутилась в голове ранее, схватить чёртовку было нелегко и немец бросил это дело с таким же задором, с каким его начал. Прохладная постель заждалась, пора бы лечь. Уже растекаясь по белой простыне Шток внезапно поднялся и сел, дума, не найденная пару минут назад пришла сама, это был пиджак, да, он чудно пах чужими духами и теплом, что с этим делать мужчина не решил, наверное, ничего. Он лёг обратно, на лице застыло странного вида выражение, то ли задумчивое, то ли довольное. Ночь похоронила все мысли и звуки, тьма забралась за шкаф и укрыла собой, словно одеяло, единственное что не могла скрыть эта невидимая свежая материя — тот аромат на синих материя пиджака. Сладкая тоска пронзала пространство, Челомей умолк, лишь его турбины, бессонные и тяжёлые, работали не прекращаю.