***
Понедельник начался прохладно, погода обещала держать вечернюю температуру весь день, облака заволокли некогда чистое небо. После воскресной уборки полы всех помещений были настолько чисты, что при открытии окон уличный пейзаж отражался на плитке во всех деталях, особенно там, где лучи света пробивали дымчатый занавес. Полусонный Шток трижды обманулся этими отражениями и из-за этого шагал неуверенно, тем не менее он вовремя передал администратору конверт с поручением и на минуту остановился, не помня, что ему необходимо делать. Мужчина достал записную книжку, на сегодняшний день ничего не записано, что странно, обычно график забит до нельзя, Михаэль перевернул страницу, может что-то перепутал, но нет, там уже другой день, тоже пустой. — Танюш, для меня что-то есть? — Он обернулся и навис над тонкой женской фигурой, которая была ниже его на две головы из-за того что сидела на стуле и согнувшись копошилась в увесистой стопке бумаги. — Нет, мне сказали, что с товарища Сеченова на неделе ничего больше не нужно — Она резко встала с места, из-за чего собеседник вздрогнул. — Только по Коллективу отчёт, я вчера отдавала, вот его лучше сегодня принести. Девушка манерно облокотилась на стойку: — Кстати, где вы были вчера? Ночью пришли? Я вас не видела — Хитрые глаза вопрошающе сверкнули. — Мы вечером вернулись, тебя не было — Он быстро ответил, своим колким тоном. — Понятно, кстати ты только гуляешь с начальством? Или вы выпиваете вместе? Говорят Сеченов не брезгует этим. — Да мы решили прогуляться в выходной, не твоё дело. А то, что он выпивает — ложь, тебе и твоим подругам лучше не распускать слухи, иначе вы можете оказаться на задворках предприятия — С обыденно картавого голоса он перешёл на чистый русский, что придавало его словам серьёзности и некой жёсткости. Иногда его раздражали эти вопросы, до ужаса бесили, если сидит и не выходит из кабинета — пойдут слухи, что они там выпивают, хмельные, вот и не появляются, выходишь на улицу раз в полгода, просто прогуляться — ушли в загул с концами, можно кричать караул. Мужчина прикусил губу и быстро удалился, нужно было навестить академика, заполнить бумаги и начать репетировать речь, может к тому моменту, как мужчины закончат на записку Михаэля придёт ожидаемый ответ. В коридорах было много людей, ткани их одежд пестрили оттенками серого и синего, бордо и чёрного, деловые костюмы однобортные и двубортные мелькали тут и там, белые халаты лабораторных работников били в глаза своей светлотой. Посыпались девочки на побегушках в своих модных юбках, началось бумажная возня, не любимая никем, но такая необходимая аппарату. Время близилось к девяти, коллеги начинали заедать, пока со скрипом и без энтузиазма, кто-то отменял встречи и спорил по телефону, кто-то смирился со своей участью и бегал из одного кабинета в другой, будто деля себя на две половины. Кто-то об этом писал. Сеченов и Штокхаузен корпели над отчётом по Коллективу в достаточно шумной обстановке, даже в таком, казалось бы отдалённом уголке здания кто-то то и дело ходит, говорил и создавал разные подобные этим звуки, особенно слышно было лабораторию, она кипела, иногда трещала и билась, это капало на мозг, приходилось запивать раздражение кофе. Иногда в дверь стучали и что-то передавали, сами не зная что: папки, документы, зачем и почему, ответ ищите сами. График пустой, а на деле не продохнуть. Все разбирательства затянулись до одиннадцати часов, что было ужасно поздно, академик начал тяжело вздыхать, а Шток нервничать, он уже дважды бегал к администрации, ответа на его письмо не было, нужно идти репетировать, а уверенности никакой нет. Причёска сбилась, у немца была ужасная привычка — поправлять волосы, в моменты раздражения он делал это настолько часто, что портил общий вид и сам же от этого страдал. Туфли громко стукнули каблуком по железному борту лифта. Сеченов недовольно сжимал и разжимал в руках поручень, вглядываясь в своё отражение на светлых поверхностях окружения, здесь всё ещё пахло очистителем и частично чужим одеколоном, что было приятно и немного разбавляло общий гнёт. Кажется неделя начата не с той ноги, забавно думать о таком рядом со Штоком, но академик сам не знал почему всё так раздражает, он не хотел признаться себе в том, что возможно ему нужен был перерыв от работы размером больше, чем один единственный день, любой нормальный человек взял бы отпуск в связи с ситуацией, но Сеченов не из тех кто берёт во внимание своё состояние. В этом он был похож на своего печально известного друга, но все учёные коллектива такие, иногда не хочется сбавлять обороты в страхе оставить место без присмотра, там более сейчас была начата работа, это как проводить эксперимент и на середине отдать его под чужую ответственность, где бы ты ни был ты будешь думать о том, что же и как же сейчас в лаборатории, не случилось ли чего без тебя, как будто само твоё присутствие настолько благоговейно что дело никак не сможет разладиться. Какое-то время академик находился в этих достаточно лёгких мыслях, но одна более тяжёлая дума настигла его и мужчина потерялся в сознании плотно и оканчательно, как это с ним часто случалось. Лифт уже с пол минуты как открыл свои двери. Михаэль неуверенно смотрел на товарища, позвал его тихо и совсем формально, это не сработало, теперь немец не знал что делать и ни на что не мог решиться. Прошла пара секунд и пара мыслей. — Товарищ, лифт сейчас с этажа уедет — Он положил свою руку на чужое плечо одним точным движением, как будто делал это постоянно, но через секунду уверенность пошатнулась, остыла, показалась дерзостью и Шток уже было хотел убрать ладонь но. Его остановили, прохладные после перил пальцы легли на тёплую кожу, Сеченов будто очнулся и немного недоумевал, поняв ситуацию он обернулся и отпустил чужую руку, именно в таком порядке и из-за этого порядка Михаэль был позднее очень не спокоен. Что-то в этом есть. — Прости, я забылся, пойдём скорей — Мужчины вышли, встретили по дороге несколько человек персонала и вскоре оказались в уже знакомом зале, залитом бардо от пола до потолка. Спустились по ступеням, перебрали бумаги и начали. Свет, тень, всё вновь заполнилось магическим тембром голоса Сеченова, его мягкой чистотой, иногда после половины речи он начинал отдавать громкой хрипотцой, которая говорила о том, что представление в разгаре второго акта, зритель поражённый мыслью прикован к своему месту длинной иглой, ни шёпот, ни гул, ничто не перебивает. Белый экран грубо очерчивал светом приятные черты лица академика, гель на его волосах становился особенно заметной деталью, локоны аккуратными острыми сводами падали по бокам лба и косились при повороте головы, после возвращаясь в прежнее положение. Штокхаузен видел коллегу в его гордом профиле, точёном огнями сцены уже в другом цвете, голос ярко дрогнул на самом своём пике, щелчёк кнопки, Михаэль чуть было не пропустил нужный момент, поражаясь, то ли красоте чужого лица, то-ли красоте написанного текста. Темнота упала на залу камнем и опустошительным шероховатым беззвучием сходным с движением тёмный воды. Звон, звон, звон, это было не наяву, в мыслях, снова щелчёк, настал момент, свет, овации пустого зала, громом отскакивали от стен и штор. Правки, чёрные буквы на белых листах, резкие движения рук, прогон, снова и снова до идеала, трижды к ряду, слепота и прозрение слились в одно и Михаэль почти опаздывал с выключением света раз за разом, но раз за разом успевал на выдохе. Будет ещё последняя редактура, завтра, как ожидалось, а теперь наступил перерыв.***
Заварка пахла на дне стакана, мешалась с горячей водой. Сеченов расслабленно и по обыкновению с долей грусти облокачивается на спинку стула. Подсобка была приятным помещением: достаточно узким из-за коробок с разными типами аппаратуры, много полок с пачками чая, запас воды и сахара, было зеркало, стол для перерыва и другой для наведения красоты на собственный лик, в общем всего в меру. Свободного пространства оставалось мало, даже стол не столько мал, что колени коллег соприкасаются, как бы Штокхаузен не пытался притянуть к себе ноги. А академику нравились тесные помещения, особенно полутёмные, в них можно схоронится и почувствовать будто ты и не человек вовсе, что ты везде и одновременно нигде. Когда-то давно ещё юношей Сеченов сидел в старом шкафу с фонариком чтобы читать книги без лишних глаз, домашний гул почти не доходил до него, только приятный запах старых коженок, шуб и пальто заполнял всё вокруг, это было более чем сносно. Казалось можно затеряться, раствориться в этих тряпках или в тексте, а может и в самом бытие, особенно пленительным это было ночью, когда тихо и вроде не нужно больше сидеть здесь, но хотелось. Мужчина прикрыл глаза, делая небольшой глоток чая, погрузившись в мысли, академик легко задел своей туфлёй чужую лодыжку, Михаэль не двинулся и не вздохнул, но на секунду его спокойно бегающий взгляд остановился в одной точке. Какая-то усталость одолевала тело и немец тихонько прилёг на сложенные на столе руки, тишина, только чужое мирное дыхание слышались вблизи, какие-то идеи разной степени странности лезли в голову. От чая стало тепло и даже знойно, Шток поднял взгляд на Сеченова чтобы совершенно не заснуть, второй это заметил и невнятно улыбнувшись сказал: — Мы хорошо поработали. — Да, вы отлично выступаете — Еле слышно отвечал картавый голос, звуки которого съедались плотными рукавами пиджака. — Мне нравится ваш голос. — Спасибо — Он мешкал и смущённо перевёл тему. — От наших художников ничего не слышно? — Пока нет, надеюсь они ответят вечером, не беспокойтесь, если нет, то я пойду сам и всё улажу, наверное нужно было сделать это утром, а не надеяться на администратора. — Я и не тревожусь, ты же сказал что всё будет, обычно всегда держишь слово. Расслабься — Он коснулся каштановых прядей в странно-успокоительном движении, Шток мягко смутился, по его телу пробежала волна мелкой дрожи, а потом успокоилось. Товарищи сидели в этом странном положении изрядно, прошло минут десять, а руки с волос Сеченов так и не убрал, его лицо было столь невозмутимым, но одновременно с этим таким одиноко нежным, что Михаэль сам впадал в похожее михонхоличное состояние. — У меня мягкая причёска, да? — Мужчина податливо наклонил голову. — Прости — Его что-то кольнуло и он поспешил убрать руку на место. — Задумался. И да, у тебя мягкие волосы. — Странно, я думал что убил их гелем и лаком пару лет назад и утюжком тоже. — Ты выпрямляешь волосы? Зачем, у тебя прелестные кудри. — Я бросил это дело, эффекта было мало, сколько не утюжишь ничего прямее не становится, только ломкое всё потом, отвратительная вещь — Он хрипнул нарочито по немецки, забавно. — Приходится мириться с ситуацией. — Это к лучшему — Отвечал собеседник допивая почти остывший чай, последние травяные ароматы пахнули рядом и смешались с воздухом, пробирающим до костей запахом чужих духов. Разговор продолжался совсем тихо в соседнем зале включилась какая-то музыка, под эти дёрганные звуки Шток так и норовил уснуть теряя нить повествования меж песенных строк, возможно ему только казалось, что он слышит эти строки, стены толстые, вряд ли через них такое проходит. Забавно, Сеченов был очень близко, атмосфера, как у него в комнате на кухне, только икры с хлебом и маслом не хватает, есть захотелось, главное чтобы голод не добрался до мозга, придёт раздражение, а пока он лишь странное чувство в желудке смешанное с чаем и насекомыми. Михаэль ненавидел насекомых, он мог препарировать что угодно, но даже взять в руки жука ему было сверх возможности, от мысли, что подобная дрянь наполняет его нутро мужчина ёжился, мотыли противны, у них есть тело, так же как у мерзких тараканов и сороконожек, человек который придумал выражение «бабочки в животе» наверняка был сдвинут в эту сторону. Кому вообще могут нравятся многорукие непонятно из чего состоящие существа, в них так мало человеческой романтики, а души так и вовсе не имеется. А Сеченову кажется даже нравилось то, что он стал обиталищем шуршащих паразитов, он так за ними соскучился, мы так скучаем по забытой боли, не помня сколько страданий она когда-то приносила. Внезапно сверху послышался топот и стук, кажется в дверь зала вошли несколько человек, что-то ищут? Бархатные стены передавали друг другу вопрошание. Сеченов поднялся быстрее коллеги и пока тот шатаясь приводил себя в нормальный вид, успел выглянуть из подсобки. По ступеням спускалась группа из нескольких приятной наружности женщин и высокого худого мужчины в вычурных не по советски очках с алыми линзами. Никогда академик не понимал этой западной моды, хотя нельзя сказать, что смотрелось не симпатично. — Здравия желаю товарищ Сеченов — Ровно проговорил гость, в его руки одна из спутниц передала деревянный планшет с кучей листов и флэшку. В этот момент из подсобки вышел Михаэль, он горделиво и нарочито холодно поправил причёску, так будто не занимался ей пару минут назад. Зелёные глаза блестели изумрудными оттенками, Сеченов знал этот лик, это было обычное состояние, которое принимал Штокхаузен при незнакомцах и часто даже со знакомыми людьми. В такие моменты он становился дрянной и колкой на язык оболочкой с особенно сильным акцентом, мужчина расправил плечи и наконец взглянул на вошедших. Он сменил настроение за долю секунды, цвет радужки вернулся к травянистому, а на лице появилась мягкая кривенькая улыбка, которой обычно награждают старых друзей при встрече. — Думал придётся самому тебя искать — Он подошёл ко всем и, дружески положив руку на плечо худого мужчины, пояснил коллеге. — Дмитрий Сергеевич, это наш почти новый товарищ рисовальщик, Александр Николаевич Скворцов, прошлый в отпуске, так что теперь мы с этим. — Приятно — Пожали руки, женщины тоже не остались в стороне, они легко брали руку Сеченова на рукопожатие, мило улыбаясь и хлопая ресницами. Пахнуло фруктовым парфюмом. — Мне кажется мы уже виделись. — Конечно, товарищ, я в отделе давно, просто не на лидирующих позициях, вашего заместителя я вообще пару лет знаю. — Да, думаю именно столько. Так что, вы смогли закончить сегодня всё? — Михаэль стал заметно веселей, видимо раньше его думы в крупной мере занимало как бы не подвести начальство, а теперь ситуация сама решилась. — Вот флэшка, тут то что придумалось, тексты завтра, я не разобрал что ты там накалякал, напечатаешь мне. Тем не менее мы здесь не просто так, хотелось бы прогнать всё уже с презентацией, мы то что нужно поправим и завтра всё будет готово, вам же хотелось побыстрее — Он ярко жестикулировал, очки блестели, как и его светлые пряди, они были удивительно молочного цвета, видимо выбелены под покраску, поговаривали у художников сейчас в моде алые волосы, как бы под знамёна, с такими оттенками ходят получать государственные награды за выдающиеся творения. Наверняка этот Скворцов не так прост, подготовил некую серию необычайной красоты, а народу её, пока не известен, не отдаёт и вот, выждал делать под высокий чин, чтоб потом его кто-то спросил из зала после выступления. На Челомее всех так спрашивали, один возьмёт себе хорошенько специалиста и вот за ним очередь. Через пару коротких минут зрители расселись по местам. Михаэль тихо бил пальцами одной руки по клавиатуре, а другой водил над пультом от сцены пытаясь найти нужную кнопку. Лекс, как называли коллегу девушки вальяжно устроился на мягком сидении не снимая очков, он держал в руках тонкий планшет, почти без рамок и белое перо. Блёклый свет экрана освещал лицо, на котором из общей массы были хорошо различимы лишь брови, по крайней мере для Сеченова, стоящего на сцене. Это было важно, мужчина всегда старался зацепиться взглядом за какого-то человека, чтобы обращаться к нему, такой метод избавляет от бегающего взгляда и всегда ясно куда отдавать жесты, академик помнил своё первое выступление, он крутился как юла, дивное воспоминание, навевает беспокойные чувства. Щелчок. Речь текла, словно бурная река, камни срывались, падали в потоке, падали как ноты с тонких острых струн. Тень Сеченова на экране сливалась с образами людей на рисунке, он становился одной из тёмный фигур, в ужасе смотрящих на алое небо, дым. Тут нужен простой чёрный костюм, тогда мужчина станет с картиной единым целым, хотя и сейчас он так подходил к этой толпе. Он был как кадр выпавший из плёнки, одинокий в движении среди мёртвых тел, голос звучал, стучал грубым басом на нижней позиции и уходил вверх в лёгком изнеможении. Так театрально, политика сама по себе схожа со сценой, но сейчас она действительно ей стала, слилась с эмоцией, обычно она находится не близко к ней, она расчётлива и не удовлетворительна, лишь из-за этого походит на постановку, а теперь в ней есть главный атрибут — поражение. Красные линзы спали с глаз, Скворцов склонил голову в удивлении и то резко то неспешно рисовал что-то на экране почти не смотря на него. Женщины в основном молчали, они иногда обращались к коллеге, совсем тихо, потом записывали и рисовали что-то, стараясь не сводить глаз с выступления, их тонкие руки чертили силуэты и лучи солнца. Академик сжал кулак в сильном жесте и закончил абзац, отрезая его острым кинжалом. Взгляд перешёл на Штока. Слишком темно, его выражения не понять, но кажется оно было весьма лестно, что-то внутри приятно дрогнуло и Сеченов поклялся бы что он мог выронить текст из рук. Загорелся красный свет, нужно было вернуться к зрителю со следующей частью. Биение туфлей стало громче, в то время как зал затих. Это продолжалось долго, а ощущалось как пуля, она тоже умела пригвождать к одному месту и летела также быстро. Теперь уже не немые хлопки порезали воздух. — Вы поразительны — Чуть запнувшись проговорил Скворцов, вставая с места и будто по дружески притягивая академика к себе, он поправил очки и хрипнул. — Вам, вам нужен я думаю чёрный костюм, Михаэлю тоже, два чёрных костюма может с чуть серыми полосами, мы найдём и галстук я даже не знаю, красный или тоже чёрный, вы хотите крови? — Крови? — Метафорически. Хотя ради композиции… Простите меня захватил образ — Мужчина сдержал свой вдохновлённый порыв. — Ничего. Думаю да, красный подойдёт — Затем подступили дамы, они всё говорили о необходимости какого-то кадра с солнцем, когда закончили объяснять это выступающему, стало понятно, что чего-то не хватает. Сеченов обернулся. Штокхаузена нигде не видно. — Михаэль — Отражали стены. Мужчина вышел из-за сцены. — Дмитрий Сергеевич, нам нужно идти в ваш кабинет, сейчас. — Что-то случилось? — Мне звонили из органов, здесь нет Груши, нам нужно связаться с ними через неё и уточнить всё, похоже сегодня придётся выехать из Челомея.***
Они тревожно сидели в кабинете. Шток набирал данный ему номер, Сеченов пил воду из кружки и пытался справиться с приступом сонливости с помощью воспоминания вещей, которые находились в его сумке, висевшей на спинке стула. — Что им понадобилось, вроде же написали все отчёты, бумажники чёртовы если потеряли что — Бубнил немец поправляя волосы. Коллега мягко толкнул его локтем и отвечал что-то уставше-невнятное. Вызов прошёл. Говорили не слишком долго, просили приехать в участок находящийся на Предприятии 3826, перед этим посетив местный морг, на все вопросы отвечали, что отчёты делались вовсе не для милиции, знают они мало и события пересказывать придётся заново, особенно мужчину в трубке интересовал Михаэль, он был с ним немного груб, но через этот тон пробилась мысль о том, что Штоку необходимо исповедоваться и о гранате и о Филатовой задевая всю свою подноготную. Опять пришлось жалеть об ухлёстывании за этой цветноволосой, сколько раз ещё эта ошибка вернётся бумерангом в затылок ясно не было. Единственное светлое пятнышко во всём происходящем — возможность встретить по приезде майора, но, как выразился товарищ служащий, он посылал полицию дальше пути, который его просили проделать, по крайней мере до завтрашнего дня. Парковка, смольный блеск. Небо. Погода всё ещё стояла холодная и даже промозглая, грело только наличие хорошей компании, пока «ехали» включали грустную музыку, Сеченов то и дело хотел закурить, да карманы его пусты, он же не курит, нет, теперь совсем не курящий, Штокхаузен понимал это состояние и делил его как-бы на двоих, вот так легче и становилось. Забавно. Больница, в корпусе которой располагался морг, была хорошеньким старым зданием пережившим с пару тройку капитальных ремонтов, выдавал только фасад сделанный не по нынешнем стандартам красоты. Изнутри и не поймёшь, что что-то не так, на входе встретила ухоженная женщина в халате и провела через отделение. Туда сюда ходили врачи и медсёстры, суетились. Все были на лицо не слишком довольны, тут и там возили капельницы, администратор громко кого-то звал, к нему подходили, на секунду голос затихал, а потом начинал снова. Михаэль почувствовал знакомый запах препаратов и атмосферу вечной доблестной переработки, пострадавших после сбоя было много, а специалистов пришлось экстренно привозить из вне Предприятия. вот и вышла суматоха. Но ничего, это пройдёт. Пройдёт. Так похоже на старый милый дом, который когда-то давно Шток променял на скорбные английские больницы, они все были как один большой морг. Здесь же теплей, как в тех мелких стационарах, в которых Михаэль по юности бродил, но здесь и по другому, по русски: все устали но держаться и знают, что важны и что их работа сделана хорошо, где-то и пение слышно, скоро вечер, начнут чай разливать, а мужчины закуривать, сжимая в руках края своих одежд. К этому моменту небо будет такой невероятной широты и красоты, что жизни и этот не благодарный день можно будет простить. Морг. Посередине помещения стоял человек в форме. Белая плитка пола отражала в себе его потрёпанные туфли, продолжая длинный силуэт. Молчали ряды трупных шкафов из металла, тихо шуршал вентилятор, женщина в халате взяла какую-то папку со стола, кажется ей одной здесь привычно. Запах очистителя въедался в кожу, белый немигающий свет ламп под потолком создавал в помещении неестественное, абсолютно чистое пространство с гнетущим стеклянным блеском и глубокими тенями. — Здравия желаю, товарищ Сеченов и товарищ Штокхаузен — Громкий шаг прервал давящую тишину. — Здравствуйте, товарищ…? — Академик остановился у ближайшего стола. Холодно. — Товарищ Михаил Сведригайлов, вы и ваш коллега должны разъяснить пару вопросов. — Почему мы в морге? — Подал голос Шток. — Опознание двух ваших коллег, товарища Филатовой и преступника Петрова — Мужчина указал на две закрытые чёрным кушетки. — Приступим? — Думаю да. Женщина в халате подошла к первой кушетке, сразу было понятно, что там лежал Петров, ткань на месте головы опадала. Перед присутствующими открылась ожидаемая картина: мужчина в форме, с жёстким чуть скошенным разрезом вдоль шеи. — Головы при нём не было. Это он? — Он, вы же его в театре такого достали, если да, то он, ещё один труп без головы где-то на Предприятии лежит — Отвечал Сеченов поджав губу и склонясь ближе к трупу, его одолевало любопытство, как выглядел срез шеи вживую, ему никогда не приходилось отделять головы от тела. Михаэль кивал стоя чуть дальше, ему было то-ли мерзко то-ли тягостно. — А он больше не оживёт? — Судя по тому что он целые выходные лежит в морге, нет, товарищ, не оживёт. — Не шутите со мной, у вас товарищ Захаров мёртв был, а потом нам сказали отозвать заключение о смерти, потому что он жив, но без тела, может этот тоже теперь так. — Его сознание было сохранено, но в отличие от Тош- товарища Захарова этому мы жизни более не дадим, информация была взята только для устранения сбоя и скоро будет стёрта. — Хорошо — Сведригайлов ставил точку в блокноте и очерчивал блок. Тем временем диктофон в кармане формы всё ещё мигал. — Теперь с Филатовой. Товарищ Штокхаузен, думаю вам здесь яснее будет. Она была бледной как лист белой бумаги. Странное ощущение, у Петрова не было лица и его глаза не могли тупо смотреть в потолок, но у Ларисы лицо было. Голубые почти прозрачные глаза застыли в одном грустном выражении, его поддерживали тонкие губы. Один локон выбился из фиолетовой причёски и не естественно для трупа падал на лоб. На щеке несколько незаживающих порезов. Страшно теперь смотреть. Теперь страшно. — Это она — Спокойно проговорил немец, пока по его телу шла волна холодной дрожи. Он поспешил отвести взгляд. Сеченов задумчиво вздохнул. — У неё три пулевых ранения, по материалам, которые у нас есть ясно, что произошёл некий случай. Думаю сейчас нам следует ехать в участок. Подумайте пока — Диктофон потух. Михаэль — Кстати, эта тоже не оживёт? — Её сознание мы не оцифровали, оно утеряно — Кивнул академик. Улица. Мужчины ехали на свой машине вслед за полицейской, дороги чистые, а путь близкий, это радовало. Небо темнело, на окне постепенно появлялись мелкие капли. Штокхаузен после морга стал сам не свой, он молчал, сдавленно и сухо дышал на стекло, без обыденного своего очарования хлопал чёрными ресницами. Этого нельзя было стерпеть. Сеченов то и дело переключал свой взгляд с дороги на коллегу и спустя пару минут это ему надоело. — Ты как? — Голос за день стал хриплым, но старался сейчас быть как можно мягче. — М? Я в норме, товарищ Сеченов, просто устал — Мужчина даже лица не повернул. — Не принимай меня за идиота, ты не выглядишь так, как будто в норме. — Вы тоже устали, не стоит думать обо мне, ещё показания давать. Кстати, к чему вам ехать? О ваших распоряжениях я перескажу, остальное перешлём полиции из прежних отчётов, возвращайтесь на Челомей, я другую машину вызову. — Что я там без тебя буду делать. Да и друзей не бросают так. — Мы друзья? — Усмешка. — Товарищи если тебе так больше нравится, тут это слово подойдёт. Хотя в мои годы это столького не значило. — А что значило? — До войны мне кажется, товарищами называли из-за революции, чтобы уничтожить сэров и господ, чтобы все были ближе друг к другу. Но о личном отношении это не говорило. А в войну начали называться боевыми товарищами, тут уже в значении того, что ты и жизнь можешь отдать и хлеб разделить. — В каком из этих значений мы? Интересное слово… — Учитывая всё время проведённое вместе, во втором, тем более ты не так давно на гранате подорвался, за меня фактически, если бы не ты то я бы сейчас хромал. — Вам совсем нельзя хромать, ещё выступление, хромому не поверят. — А как же антураж, товарищи художники желали крови. — Кровь выразительнее, я сейчас так устал, что совсем скрывать своей раны не смогу, только трость подавай, буду выглядеть как идиот или пьяница. — Не бери в голову, ты отлично выглядишь, просто немного хромаешь, это даже аутентично. — Для вас да, вам похоже нравится когда я падаю. — Ты делаешь это весьма задорно. Мне правда нравится, это живо, кажется говорил уже об этом когда-то. — Вы щас расплывётесь прямо. Садист да и только. — Нет, совсем нет, это другое — Он крутанул руль после светофора, улыбаясь ярко и глупо. — Да, да, конечно, товарищ — Немец приспустил галстук и потеснил чужую руку на подлокотнике, делая это весьма элегантно, так что Сеченов на секунду подумал, не значит ли это чего. Приехали. Пахло, как на стрельбище: дымом и огнём, здесь всё ещё было разрушено, где-то торчала арматура, лежали детали и куски металла не к месту, столб с дорожным знаком имел сгиб и кажется упал бы, если бы тот был хоть на сантиметр больше. Асфальт украшала длинная чёрная полоса от лазера, она вела прямиком к почти оттёртому кровавому пятну. Скоро и от этого ничего не останется, всё вернётся как было с неделю назад и забудеться разруха, выветриться запах гари, в центре его уже почти нет, люди поливают цветы и яблоньки, вдыхая травянистые ароматы. Молодые специалисты, кажется, уже всё позабыли, это к лучшему, некоторые годами стараются выкинуть из головы, но нет, не уходит. А юность всё прощает. Запах дыма слишком сильный. Вот и его причина, подходя к отделению стало видно, что одно из окон было полностью чёрным, его рама обуглилась. Зашли, повернули в ту часть, где было чисто, стёкла в комнате почти целы, наверное внутри ещё не убрали, по этому сидят в каком-то внешнем помещении, а не в допросной. Штокхаузен действительно стал хромать, настолько сильно насколько позволяло его ранение, ноги совсем не слушались и по ровному коридору он шёл криво. Сеченов оценивал обстановку весьма лениво, когда вошли в нужную дверь внимание его возбудил лишь наполненный разной мелочью шкаф, бюст Ленина, «Капитал», кажется спасённый из пожара, всё самое ценное в общем уцелело. Было много коробок из разных мест, на них быстрые заметки, чтобы потом разобрать содержимое. Сколько же документации пропало, уже много лет всё переходит в электронный вид, но, как не странно, лучше бумаги пока ничего информацию не сохраняет, но бумага горит, это мелкий её грех, который виден не сразу, но когда приходит некий момент, то от него не отделаться, не скрыться. Спустя какое-то время мужчина в форме достаёт из шкафчика стола папку, включает диктофон и начинает зачитывать вопросы с различными уточнениями и прибавками. Голос его стал спокойней, даже ласковей, видимо морг своим холодом на него плохо действовал. Сведригайлов почти не смотрел ни на Штока, ни на Сеченова, его очень занимал чернеющий ровный шрифт, день измотал и иногда происходили запинки, другие неурядицы. Немец, сидящий напротив следователя, также был до безобразия замученным на вид, двигался резко, но в рассказе своём ни разу не путался, ему же лучше, дело шло достаточно быстро, иногда Дмитрий Сергеевич что-то говорил, но чаще просто украдкой смотрел на коллегу. Стрелки часов медленно шагали по поверхности циферблата, лениво перескакивая с одной отметки на другую, со временем их тиканье превратилось в монотонный такт. За дверью иногда слышались шаги, а за окном опускалась ночная гладь, она делала это неспешно, рыжим и алым отражаясь на оцарапанном стекле окон. Кружевная занавеска отбросила на лицо Михаэля прелестную тень, которая оставалась там до тех пор, пока закат не догорел, опуская обугленную часть здания в пепельную темноту, а другие окна в глубокую низкую синь. Красный огонёк и щелчёк кнопки. Слова кончились, последние буквы были не аккуратно выведены на белом листе. Зелёная лампа на столе горела не ярким белым светом, окурок сигареты упал в пепельницу под громкий кашель. — Вы свободны, благодарю за сотрудничество — Он стукнул о стол тонкой стопкой листов, ровняя её по краю, затем поднял бровь в провожающим выражении и более на гостей не смотрел. Штокхаузен потёр глаза, взглянул на часы, поздно, так и до слухов не далеко. Вышли. На улице холодно, нога болеть стала, кажется, сильней обычного, мужчины быстро сели в машину и на минуту в салоне повисла тишина. Михаэль склонился к окрошку и никак не мог найти в нём своего отражения. Академик поправил галстук и хрустнул затёкшей шеей. Какая-то тихая мелодия заиграла в салоне, она лишь царапала сознания, далеко не заходя, слов не разбирали. — Устал? — Да. — Может завтра немного позже начнём? Тебе нельзя было столько напрягаться. — Вам тоже — Он повернулся на собеседника. — Мы начнём позже. Часов в 10, выспись. — Как пожелаете. — Всё нормально? — Да — Его лицо не отражало ничего кроме грусти и усталости. Жаль, всё было действительно нормально, но не из того рода нормального, которое академик мог принять с безразличием и спокойствием. Его что-то глубоко тронуло и он не знал, как справиться с этим порывом. Объятие. Мягкое и непринуждённое, как простой тёплый жест, оно чувствовалась лёгким, но нужным, таким, что весь его смысл был лишь в одном. Михаэль прикрыл глаза и некоторое время статично оставался в чужих руках. Тёмные кудри коснулись щеки Сеченова, улыбка появилось на его лице. Призрачный аромат одеколона ударил в голову, как терпкий коньяк, опьянения академик не испытал, но стало жарко. Они бы могли пропустить пару стаканов янтарного, да, это было бы хорошо. — Если вы не отпустите меня я усну в ваших руках, знаете, было бы неловко- Тихо проговорил Шток не пытаясь отстраниться. — Тебе было бы полезно отоспаться — Мужчина ослабил хватку и медленно вернулся в то положение, в котором он был пару минут назад. — И правда… На душе стало хорошо, а в теле тяжко, всю поездку Михаэль не мог понять что с ним, но выходя из автомобиля, поднимаясь с места за Сеченовскую руку, мужчина понял, что не ел сегодня ничего кроме чая и какой-то утренней дряни, голод дошёл до мозга, это больно ударило в бок. — Ты чего? — Он заметил как изменилось чужое лицо. — Мы ничего не ели, мне плохо — Посмотрев на академика странным взглядом проговорил Шток, он сверкнул глазами, как мокрый кот, которого напугали феном, и продолжил идти, немного качаясь от усталости и нежелания стараться сохранять человеческий вид. — Могу предложить тебе — Мужчина остановился, порылся в сумке с выжидающей интонацией, вынул шуршащий предмет и улыбнулся — Какой-то батончик, кажется ты мне его и дал. — Он несколькими длинными шагами догнал Михаэля и вложил ему в руки упакованный в бумагу перекус. Несмотря на то, что вещь эта была весьма мала, немец подумав с секунду разломил её прямо с обёрткой, чтобы не пачкать рук, отделившуюся таким образом половину протянул Сеченову. Тот взял эту часть с небольшим опозданием и тихой благодарностью. — Хоть будильники ставь, мы так оба умрём голодной смертью однажды — Шток явно стал веселее, он спешно зажевал шоколадную вафлю, или что это было, даже разобрать сейчас не мог, акцент поубавился то ли от усталости то ли от того что создавать его во время еды было сложно. Вообще это было удивительное мастерство, академик так и не понял, как Михаэль научился пародировать своих земляков, не видя их много лет и возможно не помня, как звучит живая немецкая речь. Хотя нет, помнил, иногда он во время работы включал иностранное радио, но редко, там в основном говорили о том как восстанавливали потухший потенциал страны и это было для Штокхаузена больно, по крайней мере так казалось. Не смотря на то что он давно приобрёл привычки чисто советского человека и думал на русском более чем на других языках, основа в нём была видна зарубежная, его глаза, его улыбка, даже то как он поправлял волосы отдавало образом старой промышленной державы, пахло Гамбургом, ставшим пепелищем во время одной из бомбёжек. — Почему бы и нет — Сеченов немного медлил с ответом, сжимая в руке бумажную обёртку. Вошли в здание. В понедельник люди часто задерживались на местах, по этому всё было живо и светло, даже администратор делала вид, что время обычное, и не одаривала вернувшихся своим презрительным взглядом. В голове фонило от звуков собственного шага, качнувшись Шток почти провалился в открытые двери лифта, но Сеченов аккуратно поймал его за локоть. Тут были сотрудники, неудобно, Михаэль по форме понял что они все выйдут на Сеченовском этаже, или раньше, значит не попрощаться никак. Почему этот мелкий жест его так заботил он сам не мог понять, но важность его отрицать было невозможно. К большому удивлению академик свою остановку пропустил, лишь мирно провожая — Вы этаж проехали — Он покосился на коллегу. — Знаю — Вышли, коридор был пуст. — Спокойной ночи — Сеченов обнял Михаэля легко прижавшись к его качающейся фигуре и сразу удалился, будто его и не было здесь, лифт хлопнул дверьми и уехал, оставив Штока в гордом одиночестве. Мужчина ещё пару секунд сверлил замыленным взглядом стальные поверхности, а затем ушёл, его многое в произошедшем действии волновало, может даже радовало, но усталость так била в голову, что он не мог более не о чём думать. Комната встретила хозяина прохладой и тишиной. Кухонная лампа слепила глаза, не раздеваясь Михаэль начал искать ужин, нашлось в морозилке, полуфабрикаты единственное, что хранилось здесь в достаточном для жизни количестве. Зашипела сковорода, масло то и дело брызгало на пальцы, но это не производило никакого эффекта, через какое-то время на тарелку выспались маленькие мясные кусочки в панировке, русского названия подобного поварского чуда Штокхаузен не знал, поэтому в голове называл их наггетами, на американский манер. Трапеза вышла сносной, даже хорошей, мужчина от голода не рассчитал порции и теперь сожалел о том, что для него она была слишком велика, с другой стороны его не будет мучать ночной порыв по съедению непонятно чего из кухонных шкафов. На помывку посуды сил не осталось, день закончился получасовой тратой челомейской воды на отмокание в душе, забыв о мысли Михаэль чуть её не утопил, она хоть и защищена от влаги, но не настолько, чтобы её мыть. Шток долго не мог уснуть, что прозаично, его мозг перед тем как уйти в небытие должен был прогнать сам в себе пару важных вещей, особенно Сеченова, его в некотором роде странное поведение следовало переварить. Внимание льстило, в то же время заставляло думать о своих поступках и реакциях, кажется немец был на них скуп, возможно из-за своей натуры, он потреблял заботу словно солнечный свет, забирая без остатка, считая за должное, даже если лучи были горячее и острее, чем следовало. Хотя он не мог не замечать того, что тоже делал многие вещи, скорее как коллега, но больше, чем обычно делают такие как он, его исключительная преданность могла не быть ею, может это лишь форма личной симпатии. На этом моменте Шток отмахнулся от раздумий. Тёплая темнота.