Черные Кудри | Белые Ромашки

– Почему ты не едешь? – налетает Малфой, как только Нотт возвращается в спальню. – Ты не можешь так поступить! Я не справлюсь без тебя, – хнычет Драко, трясет друга за грудки. – Кто будет подливать Драко мочи в бокал? – поддерживает Блейз. Грегори повторяет бесконечное «да-да»; Винсента в комнате нет. – Я решил, что мне нужно время, – повторяет Нотт. Должно быть, в четвертый раз за день. – Я решил, что мне нужно время, – пискляво пародирует Драко. – Время на что? Не можешь подобрать носки в цвет трусам? – Драко, – просит Нотт и мягко отстраняется, бросает сумку на кровать. – Дафна рассказала? – Рассказала? – Забини кричит от волнения. – Она влетела в столовую так, что разбила тарелку! Тео морщится. – Потом изводила Асторию, чтобы та написала маме-Гринграсс, – продолжает Блейз. – Из меню убрали крабовый салат и маринованные болгарские перцы. – Я не ем болгарские перцы, – Нотт кривит губы. – Да мне пофиг! – Забини падает лицом в подушки и бубнит: – Я хотел крабовый салат! Грегори усмехается и возвращается к своему занятию: пытается зашить дырку на джемпере, но иголка нагло не слушается заклинания. – Я серьезно, – Малфой встает у Тео за спиной, переходит на шепот. – Ты не можешь отказывать Гринграссам в приеме. Это Рождество, а не званый ужин. – Я тоже серьезно, Драко, – для убедительности Нотт оборачивается. – Именно потому, что это торжество – меня там быть не должно. Я не хочу миловаться с мамочкой-Гринграсс и развлекать Дафну. Я устал, я к этому не готов, я поеду туда и все испорчу. – Что испортишь? Нотт прикрывает глаза: Драко действует ему на нервы. – Ну и что ты будешь делать здесь один в Рождество? – не унимается Малфой. – Не знаю, попрошу у Бадшеты Бабблинг задание, займусь финальными экзаменами, схожу в Хогсмид, – Нотт пожимает плечами. – Объемся шоколада, наколдую себе маленький фейерверк, посплю в твоей кровати. Да и Грейнджер остается… – Твою... Тео! – Малфой хватает его за локоть, шипит на ухо, – если ты бросаешь меня только потому что Грейнджер… – Успокойся, я просто так ляпнул, – Теодор расслаблен, но он щурится; косится на руку Драко. Тот негодует: – Ты совсем конченый, если решил, что можешь отказываться от внимания Дафны ради… ради чего? Тебе впечатлений не хватает? Переспи с ней! Но она тебе всю жизнь переломает… – Я прекрасно знаю, что мне делать, как и с кем, – теперь Тео рассержен – ему не нравится приказной тон. А еще ему не нравится, что Малфой лезет не в свое дело. – Гринграссы подносят нам шанс на новую жизнь на подносе с золотой каемочкой, и если ты решил променять это на– – Это всего лишь игра, Драко, – Тео злится. – А ты заигрался. Если Дафна узнает, что– – Значит сделай так, чтобы Дафна не узнала, – Нотт улыбается – угрожающе, и Малфой наконец отпускает его локоть. – Да о чем вы там шепчетесь, принцесски, – ноет Блейз. – Некультурно, вообще-то. Малфой оставляет Нотта в покое. – Ладно, – вмешивается Грегори. – То, что Теос не поедет – полбеды. Нам всем придется объединиться против тревожности Дафны. О… – он хлопает себя по лбу: – Может, теперь можно попробовать пригласить Лайзу? – Я думал вы с Лайзой все, – буркает Блейз. – Что все? – Ну, помидоры отцвели… или как там. – Помидор тут отцвел только у Винсента из-за перебора с дрянью, – обиженно отвечает Гойл. Тео старается избегать гневного взгляда Драко. – Пенс тоже поедет, – Забини хитро потирает руки. – Она пускай и разбирается с Дафной. Заговорит ей зубы, а там уже и каникулы закончатся, а значит вы снова встрети– – Мы расстались, – перебивает Тео. Четыре пары глаз смотрят на него с неприкрытым удивлением. – Н-ну, мы идем к этому, – поправляется он. – Дафна и я, мы взяли паузу, мы больше не вместе. Я не хотел портить ей Рождество, но… – Но что? – Малфой скрипит зубами; Нотта бесит, что друг не пытается его понять. – Но когда она вернется мы разойдемся. Только держите рты на замке, очень прошу. Я сам в состоянии расстаться с девушкой, – на одном дыхании выдает Теодор. – Нотти, ты… – Забини теряет мысль. – Ты конченный, Нотти, – заканчивает Драко. Дальше разговор не идет, и Тео радуется: несколько минут беспокойного покоя дают время на передышку. Но он знает: когда Грегори, Винсент и Блейз заснут Драко начнет насиловать ему мозг. Так и происходит. – Я не понимаю, – возмущается Малфой под храп Забини. – Нам в руки падает избавление, а ты меняешь его на… на что? На развлечение с гриффиндоркой-героиней-войны? Думаешь, роман с Грейнджер спасет твою репутацию? Нотт держится, Нотт выдыхает, Нотт игнорирует провокации. – При чем здесь Грейнджер? – спокойно спрашивает. – Знаю я твои заходы, приспичило развлечься – развлекайся пока Дафны не будет. Но расставаться? – Я не хочу развлекаться, я хочу нормальной жизни. Хочу, чтобы Теодор Нотт, а не Теодор Нотт-Гринграсс, или что она там себе навыдумывала. Я устал, Драко. – Думаешь я – нет? – в серых глазах негодование – Малфой хочет Нотта на своей стороне. Малфой боится одиночества. – Я не готов подлизывать ботинки семейства Дафны, – отвечает Тео. – Я хочу свободы, а не искупления. Я не сделал ничего, чтобы отбывать пожизненное в браке с нелюбимой женщиной. – Ничего? – Драко щурится. – Тео, ты – убийца, – попадает прямо в цель. Теодор передергивается, морщится, закатывает глаза; воспоминания душат его, режут наживую, плавятся по венам. Ты – убийца, Тео, насмехается совесть; осколки памяти натирают нервы – грозятся разорвать последние живые нити. Нотт ничего не отвечает ни в ту ночь, ни на перроне спустя неделю. Он прощается с Малфоем молча – у обиды особый тип гордости; машет рукой Блейзу, позволяет Дафне поцеловать себя в щеку. Улыбается сдержанно, фальшиво; прячет руки в карманы. Смотрит, как веселятся другие студенты. Видит Грейнджер через несколько вагонов: она улыбается так же растерянно, обнимает Джиневру, болтает с Полумной, машет рукой Гарри; отводит глаза, когда Лаванда и Рональд приходят прощаться. – Тео, – окликает Драко и протягивает руку: – Прости. Я не хотел обидеть тебя. Нотт кивает, пожимает протянутую ладонь; отбрасывает кудри со лба и видит, как Дафна рисует сердечко на окне. Отворачивается. – Тебе придется с ней поговорить, – шепчет Драко. – Но я прослежу, чтобы до возвращения все прошло гладко. – Спасибо, – сухо отвечает Нотт. – Уверен, что хочешь остаться? В компании Грейнджер придется несладко, – шутит Малфой. Нотт хочет повернуться в сторону упомянутой, но сдерживается. Кивает Малфою, мол, не переживай. – Хорошо провести время, – отвечает. – Не забывай писать. – Обязательно, пришлю тебе открытку и сладостей, чтобы не скучал, – Малфой хлопает Нотта по плечу и уходит. Поезд издает протяжный визг и трогается с места; кудри Тео беспорядочно разлетаются по лицу. Он стоит недвижимый, пока состав не пропадает из виду; после – косится в сторону Гермионы. Она – слишком хороший игрок, думает: Грейнджер не подходит первой, но и не уходит – ждет, чтобы он приблизился сам. Нотт хмыкает и ведется на ее желание; подходит лениво, но не может сдержать улыбки. Грейнджер отвечает усталым взглядом. – Проводили, – выдыхает Теодор; горячее облачко пара рассеивается перед глазами. Она кутается в куртку, прячет лицо в шарфе. – Я думала, Джинни силой затащит меня в вагон, – говорит. – Хотя мне, наверное, и хотелось бы. Не представляю, чем буду заниматься эти три недели. Теодор обиженно надувает губы, и Гермиона это замечает. – Ну, конечно, если бы не ты, было бы еще хуже, – усмехается она. – Ну спасибо, – Нотт фыркает. – Рад, что хоть как-то скрашу твои обреченные будни. – Прости, – Грейнджер дует на руки. – Я просто… Лаванда и Рон… – Я видел. Ты как? – Я в порядке, – врет она, но прекрасно держит лицо. – Просто слегка… в замешательстве. Теодор думает, что ей больно; он видит это в золотистом взгляде и в закусанных губах. – У меня есть идея, – хитро улыбается он. – Как на счет прогуляться до Хогсмида? Грейнджер поначалу кривится. Должно быть, думает сказать, что у нее уроки; или встреча с друзьями; или неотложное собрание. Понимает, что ничего из перечисленного у нее нет – кривится сильнее. – А давай, – храбро выдает. – Я так замерзла, что хоть куда. Они идут пешком; поначалу молчат и утопают в снегу, мочат обувь, мочат ноги; потом Нотт поддается порыву и запускает снежок Грейнджер в спину. Она оборачивается, злобно морщит нос, сдувает с лица кудри. Тогда Нотт становится смелее, и второй снежок прилетает ей в лицо. – Теодор Нотт! – кричит она, смахивая снег с глаз. – Он самый, – третий снаряд попадает ей за шиворот, и она визжит. Хватает горсть снега и швыряется им наотмашь; промахивается. – Это война, Грейнджер? – глумится он. – Да! И, честное слово, ты проиграл, – она разбегается и толкает его; Нотт теряет равновесие, но успевает утащить ее за собой. Грейнджер падает сверху – выбивает воздух из его легких; елозит, брыкается, пинает его по коленке. Нотт смеется и стонет одновременно, но не отпускает ее – еще чего? – Отпусти! – кричит Грейнджер, смеется; ее кудри щекочут Нотту лицо. Он ослабляет хватку, и она перекатывается в снег. Ложится на спину и смотрит на небо; у нее горят щеки, и горят глаза – она счастлива, пусть и на короткий миг. – По сливочному пиву? – Нотт смотрит с озорством. – Лучше горячий шоколад, – она снова морщится. – Или мятный чай. Три метлы встречают гостей радушием и тишиной; бабушка, несколько детей, пара студентов, которые остались – свободных мест предостаточно, и двое садятся у окна. Гермиона снимает шапку и шарф, куртку лишь расстегивает. – Перекусить? – Нотт любуется тем, как снежинки стаивают с ее ресниц. – М-м, яблочный пирог? – С корицей? Она усмехается. – Что? – Нотт неловко улыбается. – Не знала, что ты бываешь таким милым, – она утирает щеки. – Бери на свой вкус. Рождество пахнет ванилью, мандаринами, яблоками и корицей; Грейнджер пахнет почти так же – Нотт помнит это с вечера, когда она плакалась ему в грудь. Еду приносят почти сразу, и оба наслаждаются. Разговор сходит до обсуждений специй и декораций; Гермиона рассказывает, что хочет поставить в спальне елку. Нотт говорит, что украсил кровать лампочками; Гермиона вспоминает, что в гостиной Гриффиндора теперь стоит граммофон. – Я хотела потанцевать, – она вздыхает. – А теперь, получается, не с кем, – улыбка снова покидает ее губы. Грейнджер дуется и молча дожевывает кусок. Нотт решает, что пришло время попробовать во второй раз: – Как ты? – Паршиво! – восклицает она. – Как он мог привести эту… дрянь, чтобы попрощаться? Теодор внутренне ликует; внешне осуждающе качает головой. – Знаешь, что она мне сказала? Браун? – Грейнджер ждет, когда он вскинет брови. – Развлекайся, Гермиона. Развлекайся, мать ее, Гермиона! – Это дико, – признает Теодор. Думает, что оборотень, который оставил Лаванде шрам, оставил и немного бешенства. – Я готова была расцарапать ей лицо, – Грейнджер прикрывает глаза и выдыхает. Наверное, считает до пяти. – Я видела их, прошлой ночью в гостиной. Они обсуждали, что лучше подарить Молли Уизли – шарф или митенки. Митенки, конечно, – она закатывает глаза. – Но откуда Браун это знать? Все, что она может – гадить исподтишка и устраивать скандалы. – Я бы сделал это, – говорит Теодор. Грейнджер выгибает бровь. – Расцарапал бы ей лицо. Или подкинул бы блевотных конфет. Тебе ведь можно все, – он подмигивает. – Можно, но зачем? – она пожимает плечами. – Я не смогла дать Рональду того, что он просил. Я не могу теперь еще и отбирать у него то, что он нашел. – Рональд – это человек, которому нужно проработать ценности и приоритеты, – замечает Нотт. Гермиона запивает последний кусочек чаем. – А что у вас с Дафной? – она дует на напиток. – Она негодовала, – Тео неловко улыбается. – Но я решил закончить наши отношения. Грейнджер округляет глаза в удивлении, слегка проливает чай на стол. – Да-а, представь себе, – протягивает он. – Я решил не мучать ни себя, ни ее. Хотя, чувствую, откровенный разговор нам еще предстоит. – То есть вы пока еще вместе? – она слегка щурится. Теодор пытается понять, как именно Грейнджер реагирует на новость. – Уже нет, – отвечает. – Но Дафна не любит отпускать свое. Она постарается вернуться к началу. – И тебя это пугает? – Грейнджер… напряжена? – Надоедает, – мягко говорит Тео. – Хочу, чтобы это прекратилось. – Вы кажетесь… казались яркой парой, – она наконец отводит взгляд. – Не люблю, когда меня пытаются приручить, – звучит глупо, и Нотт прикусывает язык. Ей-богу, думает он, с каких пор ты разговариваешь как пятнадцатилетний подросток – гроза района? Грейнджер усмехается. – Нужно всего лишь почесать за ушком, а Гринграсс пытается застегнуть намордник? – лукаво спрашивает она. Издевается. – Ты изобрела философский камень? Тестируешь бессмертие? – Тео откидывается на спинку стула. – Мне ведь можно все, помнишь? – рикошетит она. Какая умница. – Какие планы на вечер? – спрашивает Нотт. – Пережить его? – Гермиона отводит взгляд в окно. – Почитаю что-нибудь, в крайнем случае помогу мадам Помфри. Палаты пусты, но она обещала показать мне несколько настоек. – Звучит… вдохновляюще. А меня мадам Помфри возьмет в ученики? – Неа, – говорит Грейнджер, а улыбка изгибает уголки ее губ. – Ты слишком вредный. Они проводят в палатах несколько дней подряд; по вечерам шерстят библиотеку, готовят ответы к экзаменам – идея Теодора обменивать готовые ответы за сладости; по утрам они встречаются в общем зале и завтракают за одним столом. Нотт замечает тетрадь в кожаной обложке – Грейнджер постоянно что-то пишет и рисует, когда ей становится скучно. Хогвартс превращается в бальный дом: стены украшают свечи, мишура и остролисты; от запахов пудинга, индейки, тыквенных сладостей и специй голова идет кругом. В выходные Нотт снова зовет Грейнджер в Хогсмид. На этот раз они пьют пиво, много смеются и вспоминают самые странные вещи, которые с ними случались. – Я превратилась в кошку на втором курсе, – хохочет Гермиона. – Это было мое первое оборотное зелье! Ей-богу, я думала, что это волос Паркинсон, но кто знал, что у нее живет кошка! – Да, Маркиза, кажется, погибла на четвертом курсе. Пенси пролила столько слез – плачущая Миртл бы ей позавидовала, – Нотт делает глоток. – Потом она притащила в гостиную хомяка, но его сожрали совы. – Везение, – Гермиона сочувствующе поджимает губы. – Не думала, что Паркинсон любит животных. – Пенс спокойная и ласковая, как удав, если ее не гладить против шерсти, – делится Тео. Он смотрит на Грейнджер: она вытирает губы от пены. – Погоди, – усмехается он и тянется рукой. Гермиона замирает, но на этот раз не щурится; Нотт слегка касается уголка ее губ пальцем. Затем позволяет себе чуточку больше и проводит пальцем по щеке – созвездие Ориона напоминает о себе маленькими родинками. – Почему ты остался? – вдруг спрашивает Грейнджер. Нотт отводит руку и молчит; он не хочет, чтобы она портила момент такими вот вопросами. У него есть несколько ответов. Он хотел остаться один. Он хотел избежать семейства Дафны. Он хотел Рождество без суеты. Он хотел провести время с ней – с Гермионой. Признается себе в последнем и снова смотрит: она одета в свитер с высоким горлом, волосы подобраны на затылке, веснушки – капли акварели по щекам, выделяются на бледной коже. – Какая разница зачем, – наконец отвечает Нотт. – Главное, мне нравится. Ответ удовлетворяет Грейнджер, и она возвращается к еде. Они возвращаются в замок, когда небеса окрашиваются в пурпурные оттенки. Снега становится еще больше, и Гермиона пинает его ногами, падает на землю и делает ангелов, бросается в Нотта снежками. Он усмехается; чувствует себя спокойно, чувствует, что ему нравится – спокойствие, о котором он давно мечтал. – На ужин? – спрашивает она. Широко улыбается, тяжело дышит – облака пара срываются с бледных губ. – Я сыт, – Нотт потягивается. – В библиотеку? – думает Грейнджер. Ему нравится, что она планирует вечер на двоих. – Может, лучше в подземелья? – предлагает он. Гермиона хмурится. – Там никого, – убеждает Нотт. В подземельях в последнее время так же тоскливо, как на кладбищенском пастбище. – А что мы будем делать? – она заправляет волосы за уши; прикусывает язык. – Ну, мне нужно дочитать главу, а ты можешь заняться своей записной книжкой, – он пожимает плечами. – Это не записная книжка, – смеется Грейнджер. – Но, хорошо. Подземелья так подземелья. – Твоей храбрости можно позавидовать, – ехидничает Теодор, и она пихает его локтем в бок. В подземельях непривычно тихо; в гостиной Слизерина мягко горит огонь, равномерно тикает маятник в настенных часах. Грейнджер увлеченно пишет в кожаной тетради; закусывает губу, морщит лоб. Теодор лениво перелистывает страницу. Изумрудный диван с вычурными подлокотниками переливается в приглушенном свете. «…следите за совпадениями», читает он про себя. «Если вам кажется, что карта судьбы поменяла направление – прислушайтесь к интуиции; руна Вирд – пустота и начало нового пути, жизнь, полная тайных знаний». Грейнджер скучающе вздыхает, закрывает тетрадь и разглядывает комнату. Нотт замечает этот жест, но продолжает читать. «Руна Одина не просто направляет, но олицетворяет конец привычного пути и начало нового. У Вирда нет характера – как нет лица ни у прошлого, ни у будущего. Она направляет, но не учит; ведет, но не указывает путь». Гермиона вдруг подползает ближе и заглядывает ему через плечо. – Интересно? – шепчет, и Теодор сглатывает. Продолжает смотреть в книгу, но уже не разбирает слов. – Ты знала, что руна Одина описывает тайные знания? – Конечно, мы ведь проходили это еще в позапрошлом году, – она вдруг потягивается и… падает ему на колени. Теодор убирает книгу, косится на Грейнджер, думает, как реагировать; вскидывает брови. Она потягивается, смотрит на него из-под ресниц; в золотистом взгляде мешается озорство и невинность. – Руна Одина символизирует все, что уже произошло и должно произойти, – читает Тео уже вслух. – Олицетворяет закон Кармы. Гермиона проводит пальцем по обложке; выводит руны в колесе года. – Любая первопричина приводит к следствию, любой поступок – к справедливому итогу, – заканчивает он. Снова убирает учебник и смотрит на Грейнджер: она зевает – прикрывает рот ладошкой, улыбается. – У тебя такие забавные кудри, Тео, – говорит и тянется к его лицу; ловко наматывает черную прядь на палец. – Будто у тебя не такие, – смеется Нотт. – Мой кошмар невозможно уложить, – она оттягивает локон и отпускает – тот спадает Теодору на лицо. Нотт тихо выдыхает и проводит рукой по волосам Гермионы – они пушистые, плюшевые и пахнут ванилью. Она закидывает ноги на спинку дивана; он кладет локоть ей на живот – облокачивается осторожно, чтобы не надавить. Грейнджер продолжает играть с его волосами, и Нотт склоняется ближе – непроизвольно, неосознанно, но он тянется к ней так же, как и она к нему. Один поцелуй, Нотти? Он мог бы; и она бы согласилась. Но Нотт вдруг понимает, что хочет большего – внимания; он хочет, чтобы она смеялась над его шутками и рассказывала о своих проблемах, чтобы она позволяла ему прикасаться, наслаждаться, дышать. Ему неожиданно претит мысль о том, что каникулы закончатся; он не хочет, чтобы друзья возвращались – это будет означать, что им с Грейнджер придется засиживаться в библиотеке и переглядываться через столы. Слышится шорох, и с верхнего этажа спускаются две слизеринки; они хватают друг друга за локти и толкаются – картина в гостиной приводит их в восторг и недоумение. Нотт старается не обращать внимания, и девочки торопливо скрываются из виду. Гермиона тихо хмыкает. – Почитай еще, – просит она. – Мне нравится слушать. Теодор клонит голову, вглядывается в ее лицо. Открывает последнюю прочитанную страницу: – Если брать за основу толкования руны кармическую силу, то можно интерпретировать Вирд как символ неизбежности. При подобном раскладе гадающий получает рок – вмешательство высших сил в кармический мотив судьбы каждого отдельного человека, – он выглядывает из-за книги: – Ты веришь в рок, Грейнджер? Гермиона задумчиво вытягивает губы; снова тянется пальцами к его челке. – А ты? – жульничает она. – Не жульничай, – Нотт трясет головой, – я первый спросил. – Я верю в честь, – говорит она, – в отвагу, в жертвенность, в искренность. В то, что люди могут меняться, если им дать шанс. И хороший пинок. – Никогда не знаешь, кто и что заслужил, – Нотт недоволен: ее рассуждения кажутся ему надуманными. Хотя, после войны любая вера превращается в пыль. Грейнджер молодец, что не сдается; даже если сама в это не верит. – Главное – уметь простить, разве нет? – она хмурит брови. Теодору это не нравится и он разглаживает ее лоб большим пальцем. Она усмехается. Главное – уметь простить? Он сомневается – Грейнджер понятия не имеет, о чем говорит. Для таких, как они, прощения не существует. Только серость, только забвение, только существование; без целей, без принципов. Но, разве Гермиона Грейнджер у него на коленях – не цель? Не принцип? Что тогда? В третий раз они идут в Хогсмид по наставлению Минервы, в канун Рождества. За ними ворохом следуют малыши-недоростки – дети, которые остались в Хогвартсе, торопятся во Всевозможные Вредилки Уизли, чтобы объесться сладкого и закупиться мерзостью. Нотту противно даже думать о том, на что младшекурсники потратят деньги. Гермиона тоже не особо радуется, но ее больше волнует встреча с Джорджем. Она изводит себя еще до того, как они заходят в магазин. Веселье заряжает сразу всех: посетителей встречает фейерверк, мороженное и конфетти; танцующие имбирные пряники, феи и щелкунчики; запахи наполняют легкие – корица, запеченные яблоки, шоколад, анис и специи. Дети разбегаются в разные стороны; Грейнджер неторопливо гуляет между рядов, рассматривая светящиеся безделушки. Нотт следует тенью. Он бывал во Вредилках и раньше, но теперь сопровождает золотую девочку – непрошенное внимание будет им обеспечено; но они знали, на что идут. Люди, которые на них натыкаются, приветствуют Гермиону, улыбаются ей, трясут головами; кто-то хочет пожать руку. Но при виде Нотта у нее за спиной – он уверен – почти все хотят поджать хвост. Пожирателей все еще не жалуют, их репутация опережает любые новости; от косых взглядов Теодора спасает только праздник – всеобщее настроение глупости. Когда первокурсники разбегаются по комнатам, Грейнджер и Нотт прячутся за ширмой в зале с зельями; пузырьки и бутылочки подсвечиваются, и сияние отражается в зеркалах – на лица вошедших падают радужные блики. Гермиона улыбается, проходя мимо корзин, трогает зелья пальцами, внимательно читает этикетки. Теодор обходит ряды с обратной стороны, тянется к склянкам с розовой жидкостью, берет в руки и читает название. – Амортенция, – озвучивает Грейнджер и подходит ближе. – Зелье страстной любви. Нотт хмыкает, мол, какая глупость. – Осторожнее, Тео, – вкрадчиво почти шепчет она. – Вдруг я подолью его в твой утренний тыквенный сок? – смотрит вроде бы томно, а вроде бы с угрозой. Нотт сглатывает. – Тебе не нужна амортенция, чтобы влюблять в себя, – отвечает. Делает шаг ближе, подносит бутылек к своему лицу, и золото девичьих глаз розовеет. – Неужели? – Гермиона вдруг накрывает его пальцы ладонями и замолкает. Замирает непозволительно близко, смотрит – в ее взгляде читается решительность, ее губы слегка приоткрыты; ее щеки становятся еще ярче, но она тянется ближе. Нотт подбирается, задерживает дыхание; он этого не планировал, но ему сложно устоять. – Гермиона! – визжит знакомый голос. Грейнджер резко оборачивается, и амортенция выскальзывает у них из рук – за звоном стекла растекается ненавязчивый цветочный аромат. – Джинни! – нервно восклицает Грейнджер. – А что ты здесь… А как ты? Нотт отворачивается и разглядывает желтую колбу, словно его в комнате нет. – Джордж сказал, что ты тут, – отвечает Уизли. – Я аппарировала, чтобы найти тебя. Хотела поздравить и увидеться, сегодня ведь праздник! – Д-да, верно, – Гермиона смущена – ожидаемо; Теодор берет в руки зеленый флакон с заостренным дном. – Ты в порядке? – спрашивает Джиневра. К Гермионе возвращается самообладание, и она отвечает увереннее: – Абсолютно. Ты? – Мы – потрясающе, мама сегодня наготовила столько, что всем лень вставать с диванов, а еще даже не вечер, – Уизли смеется. – Пойдем со мной, Гермиона, все тебя очень ждут! Теодор глухо усмехается – он знал, что Джиневра не оставит подругу в покое; не после того, как застукала ее в объятиях слизеринца-отпрыска-пожирателя. – Спасибо, Джин, это приятно, – в голосе Грейнджер звучит улыбка. – Но у меня уже есть планы на вечер. – Но мы ведь семья, – настаивает вторая. – Все тебя ждут: и Гарри, и Луна, и мама, и… Рон. Лаванда сказала, что… – голос Уизли дрожит, – Лаванда сказала, что не станет провоцировать ссоры. – Как великодушно со стороны Лаванды, – вставляет Нотт. Он все так же стоит спиной, о чем жалеет, потому что не видит гневного лица Джиневры. – Вас не учат, что влезать в чужой разговор нетактично? – спрашивает она. Нотт хочет уточнить, где именно, но передумывает. Пожимает плечами. – Джинни, спасибо большое за приглашение, – говорит Грейнджер. – Но я правда в порядке, я останусь здесь. Тогда Уизли притягивает подругу ближе и начинает шептать – так громко, чтобы Нотт хорошо слышал ее слова: – Гермиона, пойдут слухи. Ты все каникулы провела в компании Нотта? А теперь вы вместе гуляете по Хогсмиду? Что это значит? – Это значит, что я – самодостаточный взрослый человек, – шипит в ответ Гермиона. – И мне не нужно бегать хвостиком за компанией, в которой мне нет места. – Тебе всегда рады, тебя все любят! – Я знаю, Джин, я просто… мне нужно время. Теодор не может сдержать улыбки – Грейнджер защищается его фразами. – Время? На что? – давит Джинни, и Гермиона неосознанно делает шаг назад. Нотт подхватывает момент и шагает вперед; они соприкасаются плечами. Грейнджер слегка дергается, но стоит недвижимо. – У меня… у нас уже есть планы на вечер, – твердо отвечает она. Уизли проводит взгляд с подруги на Нотта, с Нотта на подругу; поджимает губы и вздыхает. – Ладно, – сдается. – Делай, как тебе нравится. Мама передала тебе вот это, – она протягивает Гермионе квадратную упаковку. – Гарри и Рон еще... вот, – отдает маленькую коробочку. – Спасибо, Джин, – Гермиона улыбается, но как-то болезненно. – Это правда очень важно. – Да что уж там, – Джиневра пожимает плечами. – Ты подумай, может, соскучишься. Приезжай на выходные. Мы будем тебя очень ждать. – Спасибо, Джинни, – повторяет Грейнджер и сильнее прижимается к Нотту. Он незаметно касается ладонью ее спины. – Счастливого Рождества, тогда, – девочка-Уизли еще раз предупредительно щурится и выходит из комнаты. Гермиона провожает ее взглядом. – У нас ведь есть планы на вечер? – спрашивает она у Нотта, когда шаги Джиневры стихают. – Есть пара идей, – Теодор хитро улыбается. – Но придется снова спускаться в подземелья. Они не задерживаются в гостиной Слизерина, потому что та полна празднующих студентов; вместо этого они пробираются в пустую спальню Нотта. Он отмечает про себя, что Грейнджер доверяет ему полностью – она не задает ни одного вопроса. В спальне горит камин, под потолком левитируют свечи, пахнет пряно, сладко, по-праздничному; в углу тихо играет граммофон – Грейнджер отмечает это улыбкой. – Сдавай палочку, – требует Нотт. Поясняет: – Будем праздновать как обычные люди. – А вдруг мне понадобиться защищаться? – От меня? – Нотт удивляется. – Палочка тебя точно не спасет, Грейнджер. – Неужели? – она вскидывает подбородок. – Мы оба знаем, что я – лучший дуэлянт, – заявляет Нотт. Гермиона фыркает. – Еще чего, – говорит, но все же достает оружие. Протягивает ее Нотту; он достает свою, взмахивает ей – на столике у камина появляется еда, и прячет обе под подушку своей кровати. – Нечестно, – Гермиона морщит нос и садится к огню. Довольный Нотт подсаживается рядом. Они наслаждаются трапезой неспеша; болтают об отвлеченном, делятся планами на новую четверть, веселятся. Граммофон транслирует Бетховена – Гермиона покачивается из стороны в сторону, как истинная леди; чуть позже Теодор подливает в ее горячий шоколад немного огневиски, улыбается, когда она начинает злиться на Джиневру. – Ты слышал, что она сказала? Слухи пойдут! Как будто мне есть дело, – Грейнджер хмуриться. – То есть то, что Рональд изменник и развратник – не страшно, ведь мы же семья! А мне, получается, нельзя жить своей жизнью? Нотт только растягивает губы. Ему нечего ответить, кроме того, что он понимает – девочка-Уизли очевидно перегнула палку. Впрочем, это у нее, должно быть, от старшего брата. – Как будто я ребенок, или несамостоятельная, или глупая – разве так можно? Она ведь моя подруга, – Грейнджер дует губы. — Я не прошу ее вставать на мою сторону, но сохранять нейтралитет… – она вдруг дергает рукой, и шоколад проливается ей на свитер и на джинсы. Гермиона ругается под нос и оттягивает одежду от тела. – Где палочка? – оборачивается, но Нотт предупреждающе машет пальцем. – Нельзя, – говорит он. – Мне теперь в мокром ходить? – она хмурится. – И в шоколадном, – насмехается Тео и думает. Улыбается своей мысли, лениво встает и открывает сундук с одеждой. Достает синюю майку – его любимую – и протягивает Гермионе. – Что это? – Переодевайся, – он пожимает плечами. – Прям здесь? – Я могу отвернуться. – Не играй со мной, Тео, – порицает Грейнджер. Нотт закатывает глаза и демонстративно выходит из комнаты – пусть думает, что победила. В конце концов, чего он там не видел? Или не увидит, если все пойдет по плану. Грейнджер стучит в дверь спустя несколько минут, и Теодор входит обратно. Старается не смотреть на нее, садится у камина, допивает остатки напитка. Удостаивает Гермиону взглядом только когда слышит тактичное покашливание. Она чертовски хорошо выглядит в его футболке. Он трясет кудрями; она своими и натягивает майку вниз – прикрывает ноги. – Мне нравится цвет, – признается она. – Мой любимый. Нотт не отвечает; продолжает смотреть. Наблюдает, как она отводит глаза. Гермиона тоже молчит. – Мне казалось тебе больше нравится розовый, – говорит он. – Розовый? – смущение уступает место привычной Грейнджер, и она щурится: – Я что, похожа на принцессу? – Почему нет? – он хмыкает: Дафна точно кастрирует его за то, что он собирается сказать: – Принцесса Грейнджер, поверенный Нотт к вашим услугам, – встает и наигранно кланяется. Гермиона смеется, и ее смех веселит Теодора. Он наклоняет голову вбок – излюбленная привычка. – Что? – она перестает смеяться, улыбается. – Ничего, – пожимает плечами. – Ты просто настоящая. Гермиона замирает, и Нотт знает, почему: она не привыкла к подобным комплиментам. Ее жизнь полнится «самой одаренной», «самой смышленой» и «самой яркой» «ведьмой своего времени». Он будет тем, кто восхваляет ее оригинальность. – Что такое, Грейнджер? – спрашивает. – Все в порядке, – она качает головой и обнимает себя за плечи. – Почему настоящая? – Не знаю, – честно признается Нотт. – С тобой легко. – Легко, – эхом повторяет Гермиона. Он хитро улыбается: ей понравилось. – Люблю такое, – говорит Теодор и добавляет до того, как гриффиндорка успевает смутиться: – Футболка. Моя любимая. – Она удобная. Он согласно хмыкает. – И мягкая, – продолжает Грейнджер. Нотт знает, что она просто разгоняет молчание. – И синяя, – говорит он. Она улыбается; осматривает комнату с неприкрытым любопытством. Подмечает камин, восхищается резьбой на кроватных столбиках, морщится на балдахины. Поясняет: – Не люблю зеленый. – Это изумрудный, – усмехается Нотт. – Зеленый, – она наигранно хмурится. – Ладно, мисс-я-знаю-как-правильно, как тебе нравится, – уступает. – Чем займемся? – Есть идеи? – М-м, – думает. – Что-нибудь такое, чтобы я не чувствовал себя занудой. – Магические карты? – ее губы трогает улыбка. – Только если на раздевание, – глумится Теодор. Она снова натягивает футболку на колени. – Можно сыграть в правду или действие, – предлагает она. – Можешь прямо спросить, если есть о чем, – он пожимает плечами. Думает о том, что действием можно добиться заветного поцелуя. Морщится от этой мысли – ему все еще кажется, что заставлять – мерзко. – Что тогда? – Страшные истории? – он щурится. У него в шкафу припрятана парочка. – Меня сложно напугать, – ее губы снова улыбаются. Она в третий раз оттягивает футболку вниз. Нотт качает головой и подходит ближе. – Или как есть, или вообще никак, – шепчет он, наклоняясь. Она смущается – это видно по румянцу, по дрожащим ресницам, по мимолетной улыбке. Он не торопится, берет ее левой рукой за руку, правой – подтягивает к себе, приобнимает за талию. – Что ты делаешь? – рассеянно спрашивает Грейнджер. – Потанцуем? – Нотт прикрывает глаза, и комнату заполняет приятная музыка. Грейнджер косится на него, разрываясь между «как ты это сделал?» и «зачем мы это делаем?». – Я просто хочу танцевать, – усмехается Нотт и начинает медленно двигаться. – Тебе стоило пригласить Дафну на Святочный Бал, – говорит Гермиона, и у Теодора сводит челюсть. Он одаривает ее многозначительным взглядом, она с вызовом вскидывает брови. – Дафне стоило хорошо себя вести, – отвечает он, вернув маску безразличия. Внимательнее присматривается: неужели у Грейнджер остались неразыгранные карты в рукавах? Музыка играет неторопливо, они плавно переступают с ноги на ногу. Девичий аромат мешается с его духами, превращается в непривычную химию. Лайм и морские нотки – на Грейнджер его собственный запах ощущается по-другому. Нотт прислоняется ближе; она едва заметно напрягается, кончики ее пальцев дергаются на его плече. – От твоей футболки пахнет так… необычно, – говорит она. Он улыбается собственным мыслям. Грейнджер – умница, этого у нее не отнять. – Как? – спрашивает. – По-летнему, – она становится смелее и кладет голову ему на плечо. – Подснежниками. – Подснежники цветут в конце зимы, – усмехается он. – Диссонанс. – Ты такой же, – говорит она. – Диссонанс. Он сводит брови, слегка замедляется. Хочет заглянуть ей в лицо, но она не поднимает головы. – Ты как солнышко, особенно когда смеешься. Такой яркий и теплый, располагаешь к себе, – поясняет Гермиона. – При чем здесь подснежники? – Надежда, – выдает она. – Ты ее олицетворяешь. Нотт хочет остановиться, но не может. Ее слова режут наживую, но ему хочется их слушать. – После всего, через что мы прошли, ты продолжаешь жить, – она выдыхает, проводит по его плечу пальцем. – Продолжаешь учиться, делать комплименты и смеяться. Поддерживаешь тех, кому это нужно, хоть никогда в этом не сознаешься. Вы – слизеринцы – слишком горды, чтобы признаваться в чувствах. – А вы? – он ловит взгляд Гермионы. Она сглатывает, бегло отводит глаза – волнуется. – А говорят, гриффиндоцы – смелые, – весело хмыкает он. Грейнджер вопросительно выгибает бровь. Нотт хочет сказать, что знает, о чем она думает; что видит, как она на него смотрит; что ему нравится – она сравнила его с подснежником. Нет в нем никакой надежды – они оба знают это слишком хорошо. Но Грейнджер продолжает верить в собственную фантазию. Наверное, самообман – это ее личный способ борьбы с травмой. Нотт смотрит в золотые глаза, спускается ниже к родинкам на щеке – созвездию Ориона, еще ниже – на ее губы. Задерживает дыхание. Она готова – ее тело подается вперед, ее взгляд опускается на его губы. Гермиона непроизвольно выдыхает; Теодор наклоняется ближе. Ее кудри щекочут лицо, когда они соприкасаются носами. Продолжают кружить под томительную музыку. Теодор не торопится; он все еще убеждает себя в том, что не совершает ошибку. Что он чувствует к этой дерзкой девчонке? Влечение? Симпатию? Желание? Он не знает, но знает одно – ему хочется попробовать. И дело не в идиотских принципах, не в любопытстве, не в желании забыться. Дело в ней. – Тео… – зовет по имени, и Нотт понимает, что его имя никогда не звучало так. Он не может объяснить, но ему определенно нравится. Он прикасается к ней, осторожно и неторопливо. Замирает, позволяя ей сделать шаг. И она делает – тянется и целует первой. Пугается, отталкивается от его груди и замирает; в янтарных глазах пляшут десятки вопросов. Они смотрят друг на друга, и Теодор может поклясться: он слышит, как бешено стучит ее сердце. На его губах фруктовый привкус бальзама. В этот раз он не дает ей шанса передумать и заключает в объятия. Пробует глубже, настойчивее; наслаждается, зарывается пальцами в волосы. Она дрожит – ей нравится. Потому что она отвечает пылко, потому что она забывает сделать вдох, потому что она… Гермиона Грейнджер. И Гермиона Грейнджер плавится в его руках. Нотт усмехается; касается ее верхней губы, оттягивает нижнюю, водит рукой вдоль позвоночника, цепляет пальцами края своей футболки. Он знает, что не зайдет дальше поцелуя – она к этому не готова. Он подождет, он готов ждать. И эта мысль сводит его с ума. Он упивается нежностью, которой Грейнджер делится безвозмездно. – Тео, – зовет она, когда Нотт отстраняется. Она все еще тянется. Открывает глаза и смущенно смотрит в сторону. – Прости, – извиняется он. Его сердце бешено колотится в ушах; кровь пульсирует в проступивших венах. – За что? – смотрит с удивлением. Мнется, словно ей стыдно; думает, что совершила ошибку. Он тоже об этом думает. Но отказывается признавать. Нет, Грейнджер не может стать его ошибкой. Но если и так – пускай; она его самый прекрасный грех. Фруктовый рождественский дессерт. – Я поторопился, – говорит он. Изучает, как краснота сходит с веснушчатых щек. – Мне так не кажется, – отвечает она. – Это было… хорошо. Он улыбается, как довольный лис. Хорошо – звучит приятно. Звучит так, что ему хочется попробовать снова. – Счастливого Рождества, Тео, – она скромничает и флиртует; она обнимает его за шею, все еще пытается успокоить дыхание. – Счастливого Рождества, – отвечает Нотт и добавляет шепотом: – Гермиона. Он пробует снова, когда они гуляют вдоль заснеженного берега следующим утром. Темное Озеро покрыто корочкой льда, но даже оно подтаивает, когда они предаются страсти. Нотт не помнит почти ничего; помнит только ее дурацкую шапку и пуховую куртку. Помнит, как у него покалывало кончики пальцев, когда на язык попадал фруктовый привкус бальзама для губ. Помнит, как она выдыхала его имя, и как оно рассеивалось облаком пара. Он пробует снова, поймав ее в коридоре, когда она торопится в большой зал. На этот раз он пробует по-другому – настойчивее, глубже, развязнее; Грейнджер пугается, но не сдается. Гермионе нравится игра, в которой правила нужно выдумывать на ходу. Она не побеждает – у нее подкашиваются ноги; но она не умеет проигрывать. Обнимает его руками и пальцами зарывается в темные кудри. И у Нотта кружится голова. Он выдыхает ее имя, растягивает в наслаждении каждый слог. Она отвечает – робко, но отвечает. И он думает, что на этот раз засчитает гриффиндору несколько десятков очков. Каникулы пролетают быстро; часы, которые Грейнджер и Нотт проводят вместе, сгорают в считанные секунды. Теодор упивается ее постоянным присутствием и постоянно представляет серую жизнь без нее. Гермиона отвечает ему нежностью, робостью и пылким желанием. Она любит шептать и смеяться; любит звать его по-имени; любит, когда он касается пальцами, ласкает ее плечи, руки, спину. Теодор думает, что никогда раньше не был столь ласковым с кем-либо. Их зимняя сказка заканчивается в день, когда Грейнджер опаздывает на субботний завтрак. До конца каникул остается один день, и Нотт планирует провести его вне стен замка; судьба планирует иначе, и перед лицом Теодора на стол приземляется свежий выпуск Пророка. – Теодор Нотт и Дафна Гринграсс заключат судьбоносный союз, – озвучивает Грейнджер, пока Тео пробегается глазами по заголовку. – Как прямой наследник Пожирателя Смерти сумел растопить благопристойное сердце наследницы? – читает Нотт. Смотрит на Грейнджер с отвращением – тошнота подкатывает к горлу до того, как он успевает понять смысл написанного. – Какого хера? – спрашивает. Суровый взгляд Гермионы смягчается, и она садится рядом. Хочет взять его за руку, но сдерживает порыв: студенты вокруг переглядываются и очевидно перешептываются. С газеты фотография Дафны в дорогом изумрудном платье, на шее у нее сверкает колье, руки украшают гипюровые перчатки; Гринграсс улыбается, показывает зубы, поднимает в воздух бокал с мартини. «Я так счастлива – этого не передать словами!» гласит строка из интервью. «Разумеется, Теодор крайне тяжело переживает разрыв с отцом, смерть матери и недавнее судебное слушание. Он не приедет в поместье в это Рождество. Но мы справимся вместе – будьте уверены. Мы прошли через столько, что нам позавидует любая семейная пара…» – Блять! – Нотт ударяет кулаком по столу. Гермиона обрывисто выдыхает. – Она специально, – говорит Грейнджер. – Она изводит тебя. – Она решила, что может играться со мной? – цедит он сквозь зубы. – Не получится! Гермиона качает головой и складывает газету вдвое: – Пока получается. Теодор злится, Теодор поджимает губы, Теодор хочет подорваться со стола и покинуть чертов зал; но Гермиона сидит рядом и молчит. На ее лице – бледная тень, и не сложно догадаться, какие мысли ее изъедают. – Не волнуйся, – тихо, но твердо шепчет Нотт. – Обещаю, я решу это недоразумение, – и он берет ее холодную ладонь в свою руку. И ему плевать, что скажут остальные.