Черные Кудри | Белые Ромашки

Студенты собираются на ужин, Нотт наблюдает за ними с лестницы. Они веселятся и ведут беседы – они всегда так делают; он когда-то делал так же. Но больше нет. Больше у него нет ни настроения, ни мотивации; и скоро не останется даже желания дышать. Грейнджер появляется из-за угла в компании девочки-Уизли, Поттера и одной из сестер Патил; Грейнджер не особо веселится, но она безмятежна. Возможно, однажды ее раны затянутся полностью; возможно, однажды она даже будет по-настоящему счастлива. Но не сегодня. Не рядом с ним. Нотт поднимается со ступеней – привлекает внимание, и Гермиона останавливается. Он показывает ей дневник и уходит. Он знает, что она пойдет следом. Позади остается шум, несколько поворотов, знакомые коридоры. Нотт слышит стук ее каблучков за спиной; он больно заламывает тонкие пальцы. Убеждается, что вокруг стоит гробовая тишина прежде, чем остановиться и обернуться. Грейнджер тоже останавливается и слегка наклоняет голову – любопытная совушка. – Прости, я должен был отдать еще днем, – он протягивает ей дневник. – Я не читал. Не злись, – он не совсем понимает, зачем говорит последнюю фразу. – Я не злюсь, Тео, – отвечает она. – Малфой отобрал его у Гринграсс мне рассказали. Я думала обратиться к тебе, но… – Но что? – Но знала, что ты сам разберешься, – она улыбается; робко, ласково – Нотт обожает эту улыбку и ненавидит себя за это. – Ты в порядке? – спрашивает она и заведомо недоверчиво щурится. – В полном, – отрешенно лжет он. Гермиона забирает дневник, и ее холодные пальцы заставляют Теодора вздрогнуть. – Спасибо, – благодарит она. В ее взгляде сквозит волнение; он видит собственное отражение в золотистых глазах. Она влюблена, напоминает подсознание. И ты разобьешь ей сердце. – Это все, – строго говорит он. Внутри разгорается пламя адской боли, и хочется бить себя по щекам. Он так и сделает, но сначала даст ей уйти. Пусть Грейнджер думает, что ему все равно, что у него в груди – камень, впитывающий тепло. – Что это значит? – в золотых глазах понимание смешивается с горечью. Она умная девочка, она давно знает ответ. Но все равно переспрашивает: – Что это значит, Тео? Ее «Тео» режет на живую, не скальпелем – дамасским ножом. Он ненавидит звук своего имени, но только не из ее губ. – Это все, – глухо повторяет он и сжимает кулаки. Грейнджер делает неуверенный шаг, и он приподнимается духом; она снова отступает, и он летит в пропасть. Вместе с ней летит. – Ты лжец, – она качает головой. – Лжец. – Это все, – уже настойчивее; теперь он злится. Вспоминает слова Дафны, вспоминает слова Драко, вспоминает свое отражение в зеркале, – и ярость одолевает его в неравном бою. – Что все? – щеки Грейнджер покрываются румянцем. Она хмурит брови, она морщит лоб. Она снова шагает ближе. – Что значит «это все», Тео? Объясни, объясни мне, я не понимаю, – разводит руками. Он может объяснить, но он слишком эгоистичен. Пусть лучше ненавидит его за то, что он токсичный придурок – обычный современный парень. Пусть лучше считает его самовлюбленным кретином. Но не убийцей. Не убийцей. – Не молчи, – она задерживает дыхание. – Не молчи, Тео, говори! – Не могу, – признается Нотт. Улыбка вдруг трогает его губы – виноватая, вымученная улыбка. – Чего ты не можешь? Объяснить? – она замирает так близко – малина и сахарный мандарин мгновенно впитываются в его кровь. Это ее духи. Он судорожно сглатывает; он думает, как признаться в том, ему страшно. Что он боится. – Чего ты боишься? – спрашивает Гермиона. И если Драко лишь читает его мысли, то Грейнджер сразу задает правильные вопросы. – Боюсь… – слова встают в горле, – … боюсь потерять… – Нотт вспоминает то, чего не хочет. То, о чем не должен помнить. И он думает, что отдал бы все – все, кроме нее, – чтобы забыть о самых страшных секундах своей жизни.

«Bombarda Consectetur Maximus».

Стена рушится на сотни камней, стена разваливается с грохотом, стена погребает под собой несколько невинных жизней. Нотт стоит позади Августа Руквуда, растрепанный, раненый, перепачканный собственной кровью. Нотт сжимает в руке палочку, которая стала его пожизненным проклятием – ясеневое древко остывает, драконовая жила трепещет. Нотт плачет. Тела Фреда Уизли, Руаны Пиклтон и Нейтана Освальда выковыривают из-под завалов. Плачет, ведь теперь он убийца – Теодор Нотт, мальчик, о котором мало что известно. Мальчик, который боится. – Тео… – шепчет Гермиона и касается его щеки рукой. Ее пальцы – прохладные и осторожные, ее кожа – нежная и пахнет розовым бурбоном. Ее сердце – огромное, понимающее и живое. – Расскажи мне, – просит она. – Я не могу, – выдавливает Нотт. Сжимает ее пальцы и отводит от своего лица. Но из руки не выпускает – ему нельзя было ее касаться. Теперь он никогда не сможет ее отпустить. – Повторяй за мной, – просит она. Ее дыхание касается его губ. – Я… – Я… – он сжимает пальцы сильнее. – … не… – … не… – опускает взгляд. – … одинок… – … одинок… – выдыхает он и смотрит ей в глаза, удивленно и с восхищением. Он восхищается ей. Откуда она такая? Всепрощающая и настоящая. – Расскажи мне, – снова просит Грейнджер. Снова прикасается, и под его кожей разгорается страсть. Холодный трепет сводит с ума, разбегаясь вдоль позвоночника. – Я боюсь потерять… – он колеблется, –… тебя. Гермиона приоткрывает рот в удивлении, и Теодор сдается. Он целует ее – ненасытно, несдержанно, решительно. Она отвечает не сразу, она снова думает. Нотт злится, он не любит, когда она слишком много думает. Это значит он плохо старается. Он целует ее глубже, чувственней; и Гермиона поддается ласке. Гермиона выдыхает, Гермиона тает в его объятиях, Гермиона обвивает его шею своими тоненькими руками. Гермиона отдается ему на милость, отвечая. – Тео, – повторяет она. Он закрывает глаза, он притягивает ее сильнее, он касается ее там, где не должен; вдыхает – жадно, глубоко; у него кружится голова, у нее подгибаются колени. С ее губ срывается тихий всхлип, с его – томный стон. Кровь несет страсть по его венам и он думает, что это любовь. Он готов ее любить. Ее пальцы забираются в черные кудри, слегка оттягивают – он шипит, но не злобно, с наслаждением. Он ненавидит себя за то, что пытался ее отпустить, оттолкнуть, потерять. Он ненавидит себя и сильнее впивается пальцами ей в спину. Она плавится, как мягкий воск; она податлива, она чувственна, она выгибается, и он спускается к ее шее. Проводит носом, прижимается щекой, касается губами – волна мурашек приводит ее в восхищение. Слышится глухой хлопок аппарации, и Нотт отвлекается. Оглядывается – бегло, безразлично; они в темной квартире, в чужом доме, в маленькой комнатке – ему нет дела. Кровь в его венах закипает и больно колется под кожей. Гермиона встает на носочки и тянется к его губам – ей тоже все равно, ей тоже нет дела. Она касается его неумело, но с желанием; она скромничает, и Нотт принимает инициативу. Подхватывает ее на руки и с наслаждением выдыхает, когда она обхватывает его ногами. Гермиона задыхается, и он продолжает ее душить. Он упивается, он играет, он дышит с ней в унисон – ласково покусывает ее кожу и сразу извиняется. Он целует ее губы, целует ее щеки, целует ее шею; он шепчет ей на ухо, и она усмехается. Теодор опускает ее на кровать и замирает; она дышит тяжело, она смотрит на него с обожанием. Он замечает шрам на ее правом предплечье. Реальность – такая болезненная и жестокая, отрезвляет на мгновение, и Нотт хочет податься назад. Хочет сбежать, исчезнуть, раствориться, потеряться; хочет, чтобы ей никогда не было больно. Он не хочет становиться ее болью. – Тео… Она побеждает. Гермиона тянет к нему руки, и он с головой бросается в этот омут. Он целует ее настойчивее, касается языком – пробует на вкус; и тонет, тонет, тонет в ней, как в чертовом озере. Словно он никогда не умел плавать, словно он боится большой воды. Теодор Нотт ничего не боится, потому что ему нечего терять. Потому что он давно все потерял. Но Грейнджер извивается в его руках, царапает кожу на его спине; она дышит, она захлебывается, она умирает и снова возвращается. И Нотта подбрасывает как на чертовых волнах; она – чертова волна, и она накрывает его с головой. – Пожалуйста, Тео… – всхлипывает. Он стягивает с нее бесцветную жилетку, стягивает белую рубашку, стягивает цветной галстук, стягивает короткую юбку. Он касается ее руками – так, словно боится разбить. Так, будто касается запретного плода. Она – его запретный плод, и его трясет от желания согрешить. – Пожалуйста, Тео, – повторяет Гермиона, отрываясь от его шеи. Она учится быть смелой; Нотт оставляет следы на ее юном теле. – Послушай… – просит Грейнджер. Он смотрит на нее затуманено; он едва держит себя в руках. Слушает. – Пожалуйста, не бойся, – она проводит руками по его щекам, шее, плечам. – Ничего не бойся, – говорит она, и он сходит с ума. Касается ее пальцами, так настойчиво и нежно – ее трясет. Он кусается, но отступает; он хочет, чтобы она тянулась – она тянется. Нотт стягивает с нее остатки порядочности и упивается видом хрупкого тела; любимого тела. Он хочет ее любить. Гермиона смущается – прикрывает глаза, сжимается, как котенок. Теодор усмехается, заводит ее руки за голову, вглядывается в девичье лицо. – Посмотри на меня, – просит, не требует. Потому что она такая же, как он – с нее ничего нельзя требовать; только просить. Она смотрит – золото ее глаз плавится, выгорает, превращается в тягучий мед; растекается по венам. Он продолжает настойчивую ласку; она перестает думать – теперь она может общаться только звуками. Он считает ее ребра; он считает секунды в голове, чтобы не поддаться искушению. Гермиона кусает губы до крови; хватается за простыни, хватается за его футболку, хватает его за руку, но он не отступает. Он хочет довести ее до эйфории. Хочет, чтобы она выкрикивала его имя. – Тео… – шепчет, и его это устраивает. Ее кожа пахнет совсем иначе – приглушенно и мягко, ягодами и мылом; ее кожа пахнет страстью. Теодор готов упиваться этим ароматом до исступления. Возбуждение одолевает его, и он сжимает зубы. Наслаждается тем, как Гермиона меняется в лице – морщит лоб, закатывает глаза, делает рваные вдохи. Она вдруг замирает, сжимается и выгибается ему навстречу. Он прижимает ее ближе; он хочет ее касаться. Снимает с себя футболку, треплет ее непослушные кудри, целует припухлые приоткрытые губы. Он упивается – упивается тем, что может делать вдохи. Грейнджер учит его дышать. Она садится, притягивает его ближе, целует требовательно, опьяняюще, неумело – это заводит. Святая невинность, думает он, и запускает пальцы в ее волосы. Он причешет ее после и оденет тоже сам. – Ты веришь мне? – спрашивает, ладонями исследуя ее изгибы. Она отзывается дрожью, тихим воздыханием. Он снова укладывает ее – она поддается; продолжает беспорядочно трепать его черные кудри. Она такая другая, такая желанная, такая необыкновенная. Необыкновенная. Он усмехается – Грейнджер делает из него поэта. – Ты делаешь из меня поэта, – шепчет ей на ухо. Ее разгоряченное тело ластится к его теплой коже. – Покажи, – просит она. Нотт снова смотрит, так, словно спрашивает разрешения. Гермиона колеблется – Гермиона всегда колеблется, когда готова, но опасается. – Покажи, – повторяет она и добавляет: – Я верю тебе. И он овладевает ей. Растягивает движения, не торопится; проникается каждой эмоцией на ее лице, проникает в ее тело. Она жмурится, она поджимает губы, она доверяет. Притягивает его к себе – отвлекается; позволяет ему войти глубже. В его голове – взрывы, вспышки, импульсы, разряды. Его тело – чертов фейерверк, эмоциональный всплеск. И все, что от него останется – осколки проклятого одиночества. И аромат – ее аромат; чертовы сахарные мандарины, проклятая малина. Ему никогда так сильно не хотелось розового бурбона. Он двигается сдержанно; он не умеет сдерживаться. Она всхлипывает, оставляет на его губах привкус боли, послевкусие удовольствия. – Гермиона, – он оттягивает зубами мочку ее уха. Ее ощутимо потряхивает. – Тео, – шепчет. Крепче сжимает ногами его спину. Он хочет спросить, что она чувствует; хочет спросить, не делает ли ей больно; хочет спросить… но он не может, и все, что ему удается – повторять ее имя, как в больном бреду. Она – его бред. Смысл его существования. Пик его наслаждения. Нотт смотрит, как она жмурится во сне. Он думал, что она спит чутко; но она не просыпается даже когда солнце щекочет глаза. Просто жмурится. Он усмехается. Комнатка, в которой они отдыхают, слишком белая – белые стены, белый ковер, белая мебель, белые простыни. Слишком белая для мыслей, которые роятся в его голове. Гермиона теплится в его руках, и на ней все еще нет одежды. Он не смущает ее сон – она слегка укрыта одеялом. Теодор улыбается, когда вспоминает ее глаза. Слышит ее голос – хриплые стоны, страстный шепот, тайные признания. Он их не заслуживает – этих признаний, – но упивается ими, как последней надеждой. Она становится его надеждой. – Тео? – она смотрит робко, но признательно. Она признается ему в нежности. – Доброе утро, – Нотт улыбается. Ему никогда не было так спокойно. Никогда с тех пор, как закончилась война. Сегодня он спокоен. – Ты не спишь, – говорит и непроизвольно натягивает одеяло. – Любуюсь, – он склоняет голову вбок, он изучает ее, он упивается моментом. Заправляет за ухо шоколадную прядь, проводит пальцем по лбу, по брови, по скуле, по щеке; замирает, касаясь созвездия родинок. – Орион, – шепчет он. Гермиона удивляется. – Эти родинки – созвездие Ориона. – Почему? – спрашивает она. Накрывает его ладонь своей, прижимается. – Они как две звезды, – поясняет Нотт. Он не особо силен в астрологии, но эту теорию выучил наизусть: – Бетельгейзе и Ригель. Красный сверхгигант, исполненный страстью, который горит постоянно-неровным светом; и бело-голубой пульсар, одна из ярчайших звезд своего поколения. Гермиона вздыхает, смотрит на него с пониманием, проводит рукой по щеке. – Орион – охотник, – говорит. – Вечный странник. Нотт лукаво прищуривается, подпирает голову рукой. Он – странник, пилигрим, отшельник; он на распутье. Он хочет, чтобы она стала его Ригилем. – Ориону соответствует туризас, – вспоминает Грейнджер. Нотт чертовски любит руны; ее слова подкупают. – Что там говорила профессор Бабблинг? – он смотрит на потолок – такой же белый, как и комната. – Мощный поток жесткой энергии? Одна из самых сильных рун защиты. – Ошибки прошлого, – шепчет Гермиона. Теодор внутреннее подбирается. – Принятие, переосмысление и вера в светлое будущее, – она ласково улыбается. – Время делать правильный выбор и наслаждаться новой жизнью. Нотт тоже улыбается, но болезненно. Надеется, что она этого не замечает. Гермиона сладко потягивается – одеяло соскальзывает и открывает взору девичье тело. Теодор выдыхает сквозь зубы и наклоняется ближе. – Ты – моя защитная руна, – шепчет. – А ты мой вечно странствующий охотник? – она улыбается. Твой, думает. Хочет ответить, что его путешествие окончено. Решает не тратить слова и прикасается губами к ее губам. Целует ее так сладко, что мурашки разбегаются по рукам, по спине, по груди, по шее. Гермиона выгибается навстречу. За окном щебечет безумная птичка – только безумцы поют в середине зимы. – Я все еще сплю, – говорит Нотт, бессовестно рассматривая Гермиону. Она стоит у плиты в одной лишь длинной футболке, пританцовывает и жарит ароматные блины. Ее кудри подобраны в шишку, и на белой коже на шее Теодор замечает следы – должно быть, он перестарался. Гермиона оборачивается и смущенно улыбается. – Доброе утро, – говорит. Нотт подбирается ближе, наклоняет голову и смотрит на нее из-под бровей; виновато улыбается, и Гермиона слегка хмурится. – В чем дело, Тео? Тео ломается между «я перестарался» и «выглядишь прекрасно». – Вкусно пахнет, – выдает он и заглядывает ей за плечо. На сковороде шипит дырявый кусочек теста. – Проголодался? – спрашивает она и крайне зря – охотничьи инстинкты Нотта обостряются. Он выдыхает сквозь зубы, успокаивается, но все равно обвивает ее талию руками. Притягивает к себе, распускает небрежную шишку и зарывается носом в волосы. Гермиона ощутимо напрягается – смущается; под ее майкой нет нижнего белья. Теодор думает, что не будет это комментировать – его все устраивает. Разве что футболка – ненужная, неуместная вещь; он бы с удовольствием от нее избавился, но ему не хочется расстраивать Гермиону – если он поторопится, к блинам они уже точно не вернутся. – Ты пахнешь, как розовый бурбон, – говорит он. Грейнджер наливает в сковороду новую порцию теста, проливает несколько капель на столешницу. – Ты меня отвлекаешь, – строго говорит. Нотт наигранно удивляется: – Неужели? – Да, – она сглатывает. Заправляет за уши пряди у лица. – Какой ужас, – разочарованно выдает он; набирается наглости – или озорства – и проводит ладонями выше, сквозь одежду касается упругих грудей. Гермиона вздрагивает, упирается руками о столешницу, но продолжает стоять смирно – как солдатик. Теодор зарывается глубже и проводит носом по ее шее; затягивается запахом свежести и спелых ягод. – Тео… – она прочищает горло, пытается снова: – Тео. – Мм? – Мне нужно перевернуть блин. – Переворачивай, – теперь он прижимается губами, потому что терпение плавится у него по венам. Грейнджер плавится у него в руках; несчастный блин плавится на сковороде. Волна восхищения скользит вдоль девичьей спины и передается Нотту. Он дрожит, но он даже не приступил к своей любимой части. Его пальцы наглеют и скользят под майку – по бедрам, по талии, возвращаются на грудь; и Гермиона сдается, слегка выгибает спину, слегка подается вперед; запрокидывает голову ему на плечо, подставляя шею под настойчивые ласки. Нотт стонет, как мальчишка, и дает ей то, чего она просит. Грейнджер отвечает тихим всхлипом и впивается пальцами в его кудри; оттягивает на себя и целует – неловко и упоительно. Теодор щипается; усмехается, когда она вскрикивает от неожиданности. Подмечает каждый ее выдох, каждое движение – Гермиона Грейнджер в его руках становится ласковой и податливой, и это приносит ему невероятное удовольствие. Идиллию нарушает неприятный запах горелого, и Гермиона пытается вырваться их мужской хватки. Нотт недовольно некает, отказывается выпускать добычу. – Он горит, – упрямится Грейнджер. Я тоже, думает Тео. Углубляет поцелуй – бесцеремонно проникает языком, напирает; руками исследует бархатную кожу. Этими же руками он схватил Дафну за горло прошлой ночью. Мысль одолевает его моментально, и Нотт отстраняется; возбуждение пульсирует в висках наравне с осознанием собственной дикости. Дикий Теодор Нотт – сын отъявленного Пожирателя Смерти. Сейчас он об этом не думает, но вспомнит, как только совы принесут свежие газеты в понедельник утром. А если он не вернется в Хогвартс сегодня, то в понедельничной газете будет красоваться его фотография – нутро подсказывает, что Гринграсс не будет блефовать. Грейнджер не замечает смятения – он все еще обнимает ее со спины – и снимает сгоревшее тесто. Недовольно фыркает и выключает конфорку. – Думаю, нам хватит, – довольно говорит она, притягивая ближе тарелку с завтраком. – Нужно только достать джем из холодильника. – Ты спланировала этот завтрак? – пытается отшутиться Нотт. Мысли продолжают его сжирать. – Разумеется, да, – серьезно отвечает Грейнджер и тихо смеется; ей все еще неловко находиться рядом. Она еще ни разу не смотрела ему в глаза с прошлой ночи. Нотт думает, что так будет лучше. Он снова хочет уйти, снова одергивает себя за поспешность, снова раздражается. Гермиона на удивление быстро подмечает эту перемену в его настроении. – В чем дело? – спрашивает, недоверчиво щурясь. Теодор качает головой и сам отводит глаза. – Давай кушать, – говорит. – Остынет. Но Гермиона – не Дафна, не Пенси и даже не Драко; с Гермионой такой фокус не срабатывает. – Ты мне не доверяешь, – не то спрашивает, не то утверждает она. Она слишком догадливая, а Нотт слишком подавлен, чтобы изворачиваться. – То что случилось между нами… – он подбирает слова, – было лучшим моим решением. Я никогда не чувствовал… не чувствовал себя так. Гермиона настаивает – касается холодными пальцами его щеки, заставляет его посмотреть ей в глаза. – Я тоже, – признается она. – Мне было… хорошо. – Хорошо? – смешок получается сжатым, ненастоящим. – Очень хорошо, – она улыбается. – Очень-очень хорошо. – Почти прекрасно? – уточняет Нотт. – Лучше, – обещает она и не дает ему соскочить с разговора: – В чем дело, Тео? Он смотрит на Гермиону и думает, что дуракам везет. Ему хочется сказать, что у нее нежная кожа, и что золото в ее глазах плавится, когда ее накрывает волной возбуждения. – Дело в Дафне, да? – догадывается Грейнджер. Хотя, не догадывается – она и так все знает; она все знает еще до того, как осознание захватывает самого Теодора; она все знает еще до того, как переносит их обоих в свою квартирку. – Я боюсь тебя потерять, – повторяет Нотт; на этот раз он не сомневается в сказанном. Гермиона качает головой, вздыхает, выражение ее лица меняется от озадаченности к добродушию. – Расскажи, – просит она. – Блины остынут, – намекает Нотт, потому что желудок сводит истомой. Гермиона поджимает губы; позволяет ему пройти к столу. На звук открытого холодильника в кухню вбегает рыжее нечто – Теодор смотрит на огромного пушистого кота. Зверь трется о ноги хозяйки и испепеляет гостя ненавидящим взглядом. – Доброе утро, Живоглотик, – отзывается Грейнджер. Кот довольно мурчит. – Живоглотик был здесь… – Тео хочет звучать естественно. – Все это время? – Он здесь живет, вместе со мной, – Гермиона рассеянно улыбается. – Сгущенка или джем? – спрашивает она. – Джем. – Яблочный или ягодный? – Гермиона? – Что? – она снова выглядывает из-за дверцы. – Твой кот на меня пялится, мне стоит нервничать? – на полном серьезе спрашивает Теодор. Живоглот свирепо раздувает ноздри в ответ. – Живоглотик, будь хорошим котом, – насмешливо говорит Грейнджер. Достает для кота наполненную миску и ставит на пол. Слава Мерлину, что не на стол, подмечает про себя Нотт. – Что еще ты хранишь в холодильнике? – с подозрением интересуется он. Она щурится, наигранно смотрит внутрь и снова на Теодора. – Голову Василиска, флоббер-червей, лапки Гиппогрифа, – перечисляет. – На той неделе, правда, пришлось выкинуть хвост Мантикоры – протух. Нотт громко фыркает, показательно закатывает глаза. – Так яблочный или ягодный? – настаивает Гермиона. – Я буду яблочный, – отвечает Нотт и не забывает смутить хозяйку: – Ягодных удовольствий мне хватает. Посуда и приборы скользят в воздухе, со звоном падают на стол; графин наполняет бокал холодной водой; баночка с вареньем прилетает вслед за башней из блинов. Грейнджер хлопает дверцей холодильника – в руках у нее миска с голубикой – и садится напротив Нотта. – Приятного аппетита, – говорит она, все еще неосознанно прячет взгляд. – Приятного аппетита, – повторяет он; смакует фразу на языке – в последний раз он произносил ее лет пять назад. Отец тогда разделял с ним завтраки, а старушка-домохозяйка требовала от мужчин Ноттов соблюдения простых правил этикета. Они едят в тишине – неоговоренные вопросы висят над столом. Живоглот шумно расправляется с завтраком. Грейнджер оказывается хитрее и безмолвствует нарочно, она ждет, чтобы Нотт заговорил первым. Он поражается ее умению: девичье выдержанное молчание вызывает в нем желание говорить. – Дафна грозит надавить на Пророк, – начинает Теодор; убеждается, что Гермиона не против – она кивает – и продолжает: – Она не так проста, как кажется, и ей не нравится, что мы много времени проводим вместе за… – он осекается, – за учебой. Гермиона не может сдержать смешок: – Ей точно не понравится новость о новой дисциплине, которую мы изучаем. Тепло от веселья разливается у Теодора в груди. Он размазывает джем по мягкому блину и заворачивает тесто в трубочку. Прожевывает прежде чем продолжить: – Гринграсс хочет, чтобы мы перестали общаться. – Интересное задание, – показательно растягивает Грейнджер. – Это конкурс на выбывание и последнему выжившему дадут приз? – Ага, бриллиантовый ошейник и красный бантик на шею, – мрачно отвечает Нотт. – Тебе не пойдет красный, – она морщится; ее позитивный настрой ставит Теодора в тупик. – Живоглоту бантики идут больше. – А мне какой пойдет? – он осмотрителен. Возможно, за спокойной Грейнджер скрывается бомба замедленного действия. Ему не хочется проверять. И оттирать кухню после тоже не хочется. Но Гермиона только вытягивает губы – думает – и клонит голову в бок. – Черным кудрям подойдут только белые ромашки, – наконец выдает она. – И никаких ошейников. – Никаких? – он пытается играть по ее правилам – улыбается. – Никаких, – твердо повторяет Грейнджер. – Теодору Нотту к лицу больше свобода. – Высокопарно, – подмечает он. Девичьи слова приводят его в ощутимый восторг. Гермиона хмыкает и возвращается к своему лакомству; передумывает, кладет блин обратно и вздыхает. Объясняется: – У Рональда и Джинни, конечно, нет Пророка под каблуком, но они тоже… не особо рады. – Чему? – удивляется Нотт. Неужели, золотая девочка предала их тайну? Не то, чтобы Нотт был против; такая новость, скорее, поставит его в тупик. – Тому, что я меньше времени уделяю распрекрасной четверке, – отвечает она. – Мы можем держать рты на замке, Тео, но мои друзья – не дураки, – она задумывается и поправляется: – Не полные дураки. Теодор согласно кивает. Живоглот наглеет и забирается на стол; вальяжно проходит среди тарелок и спускается хозяйке на колени. – Рональд попытался… завести разговор, – продолжает Гермиона; убирает от лица кошачий хвост. – Он сказал, что у них все сложно с Лавандой, и что ему хотелось бы… ну… – поднимает золотистый взгляд. Нотт пристально смотрит в ответ; ждет, чтобы Грейнджер закончила мысль самостоятельно. – Рональд хотел бы попробовать снова, – заканчивает она. Теодор вытягивает губы трубочкой и пожимает плечами. Думает, что ему неприятно – футболка как будто натирает горло. Гермиона откусывает блин, жует медленно, вглядывается в лицо Нотта. Гермиона… наблюдает? Определенно, думает Нотт, потому что она молчит ровно до тех пор, пока его раздражение не становится видимым. – Ты ревнуешь? – лукаво спрашивает она. Или, может, это не лукавство? Может, она ждет от него честности? – Гермиона, – зовет Нотт. – Мм? – Доедай свой блин, – говорит он. Она хмурится. – Я задала вопрос, – упрямая. – Это важно – услышать ответ? – Нотт щурится. – Нет, – теперь плечами пожимает она. – Просто любопытно. – Нет? – Нет, – Грейнджер выглядит абсолютно непоколебимо. – Почему нет? – Нотт не хочет выдавать удивление; удивление выдает Нотта. – Хм-м, – Гермиона тянется к кружке с чаем, делает долгий глоток, вытирает губы салфеткой; поднимает глаза на Теодора – он терпеливо ждет, когда ей надоест развлекаться. – Потому что, – снисходит она. – У меня появился свой поэт. Зачем мне трубадуры? Теодор прыскает смехом, проливает воду на стол. Поджимает брови, мол: ты действительно сейчас это сказала? Непробиваемые стены Гермионы рушатся, и она тоже смеется. Нотт думает, что это приятно – знать, что трубадуры у золотой девочки не в чести. Гермиона убирает со стола, все так же пританцовывая. Шумит вода, звенят бокалы, за окном гудят машины. Теодор скучает, подпирая подбородок кулаком. Осматривается: на кухне по-девичьему уютно; в прозрачной вазе цветут хризантемы, по стенам разбросаны детские рисунки, кактус украшает подоконник, возле холодильника висит фотография – мужчина, женщина и пустое место между ними. Это кажется Нотту странным. – Кто это? – спрашивает он. Мог бы и догадаться. Грейнджер оборачивается через плечо и меняется в лице – он должен был догадаться. – Мама и папа, – говорит она. – Прости, – вырывается само по себе. – Все в порядке, – девичьи губы улыбаются, но глаза врать не умеют. – Они живут в Австралии, а дом оформлен на меня. – А они…? – Теодор подбирает слова. Гермиона подхватывает вопрос: – В порядке. Просто мы… не особо ладим в последнее время. – Переживаешь? – спрашивает Нотт. Гермиона поджимает губы; вытирает руки о футболку, снимает фотографию со стены и садится рядом. – Мне пришлось изменить их память, когда началась война, – рассказывает она. – Заклинание переписало каждое воспоминание обо мне, о прошлом. Я хотела, чтобы они были в безопасности и отправила их в Австралию. Надеялась, что там Пожиратели не смогут до них добраться. Теодор морщит лоб и сглатывает. Он чувствует себя виноватым – будто ему не хватает сожалений. – И теперь они не помнят? – он осторожен. – Министерство помогло вернуть воспоминания, – она улыбается. – Но проблема в том, что вместе с памятью стираются и эмоции. Словно они – сосуды, в которых был компот, а теперь осталась лишь вода, – Гермиона раздосадовано вздыхает. – Они помнят, что я – их дочь, но не помнят, что чувствовали ко мне. – Это ужасно, – срывается с мужских губ. Он виновато хмурится. – Неприятно, да, – Гермиона силится улыбнуться. – Но я рада, что они живы. Кингсли обещал, что эмоции вернутся, если мы будем проводить больше времени вместе. Но сейчас это почти невозможно. – Из-за учебы? – пытается Тео. – Из-за обиды, – она вдруг усмехается. – Представляешь, они больше обижены на то, что я рисковала жизнью и не сказала им об этом, чем на то, что я отняла у них самые счастливые моменты жизни. Напускные доспехи вдруг дают прореху, и Гермиона тихо шмыгает носом. Поднимает взгляд к потолку, и прозрачная слеза сбегает у нее по щеке. Кот недовольно фыркает и пристально сверкает на гостя глазами. Нотт поднимается со стула и опускается перед ней на колени; берет девичьи ладони в руки. В золотистом взгляде плещется удивление. – Все наладится, даю слово, – обещает он. – Если хочешь, отправимся на ужин к мистеру и миссис Грейнджер вместе? Глаза Гермионы становятся круглее. – А что? – озорничает Нотт. – Я даже надену костюм для такого события. – И что мы им скажем? – спрашивает она. Слабая улыбка снова расцветает на ее губах. – Что мы им скажем? – он думает. – Что мы им скажем? А что ты хотела бы им сказать? Вопрос застает ее врасплох. – Что я люблю их, – честно признается она. – Замечательно, – он поднимается, тянется к ее лицу, убирает с глаз кудрявый локон. – Превосходно для начала, я бы сказал. Гермиона гладит его по голове, треплет пальцами его темные волосы; и Нотт покорно прикрывает глаза. Думает, что он, наверное, счастлив. Думает, что так счастлив он только рядом с ней. – Теодор, блять, Нотт, собственной персоной, – встречает Драко. Он сидит у камина, когда Нотт возвращается в гостиную. Во втором часу ночи. В воскресенье. – Ты знал, что магглы обмакивают картошку в соль, выжаривают на масле и называют это «чипсами»? – буднично интересуется Тео. – Я знаю, что тебя мало отжарить за фокусы, которые ты вытворяешь, – шипит Малфой. – Сам хочешь или кто поможет? – спрашивает Нотт. – Ты издеваешься, да? – Драко подрывается с места; в серых глазах плещется негодование. Нотт лениво осматривается по сторонам; подмечает, что они вдвоем; расслабляется. – Где ты был? – Малфой делит слова на слоги. – Разрешал проблемы, – пожимает плечами Теодор. – Двое суток? – Серьезные вопросы требуют тщательного внимания. – Разрешил, надеюсь? – презрением сочится каждое слово. Нотт умело игнорирует эту угрозу. – Крайне успешно, – отвечает. – И что? – Что? – К чему вы пришли, решатель? – Драко бледнеет – должно быть, от ярости. – К постели, – выдает Теодор и поджимает губы. Поглядывает на друга искоса, с опаской, немного виновато. Но лучше сразу, чем врать; да и врать лжецу бесполезно, а прошлый год их всех превратил в лжецов. – Блядский Мерлин, – стонет Малфой и падает обратно на диван. Нотт соглашается молча. Наливает огневиски в два бокала и подсаживается к другу; протягивает один. – Если ты хочешь, чтобы я забыл то, что вылетело из твоего рта, огневиски будет мало, – отвечает Малфой. – Или используй обливиэйт, или иди нахер. Лучше выпью сам, думает Нотт; запас его озорства иссякает. – Твою мать, Тео, – снова заводится Драко. Он хочет продолжить – открывает рот, бегает глазами, но сдается. Тянет: – Твою ма-ать. – Ее у меня нет, если забыл, – холодно бросает Нотт. Залпом осушает первый бокал, но второй отставляет – его тошнит. Малфой трет глаза руками и наконец говорит внятно: – Уизелби приперся в подземелья, с Поттером и своей долбанутой сестрой. – Нахрена? – Теодор хмурится. – Они искали здесь Грейнджер! – Драко разводит руками. – Устроили, епт, допрос: никто не видел золотую девочку? Нам кажется, что вы ее похитили и спрятали в мужском туалете в подземельях, потому что в последний раз ее видели с кем? Правильно, с тобой, придурок! Нотт кривит рот – как будто дегустирует лимоны. Представляет раздосадованное лицо Уизли, когда Драко отвечает тому, что и Нотта в подземельях нет. – Нужно было собраться всем табором и пойти в башню Гриффиндора, – слышится с лестницы. – Искать Тео в плену у любимчиков МакГонагалл. Оба слизеринца подскакивают с дивана. – Пенси, мать моя! – кричит Малфой. Нотта забавляет его позитивный настрой. – Пенси не твоя мать, – парирует она. Запахивает шелковый халатик и босиком проходит к огню. – Ты так орешь, что сейчас всему факультету захочется послушать. – Девочке Пенс не спится? – сладко здоровается Нотт. Малфой дарит ему взгляд «это, видимо, не лечится». – Мальчик Тео в жопе, – злорадствует Паркинсон и ложится на ковер перед камином. – Почему это? – Потому что девочка Пенс только что скрылась от праведного гнева Дафны Гринграсс. У Теодора холодеют кончики пальцев, но лицо остается беспристрастным. – Что она там, хулиганит? – спрашивает он. Пенси закатывает глаза – не верит в его игру. – Дафна сидела тут вчера, когда конченные пришли искать свою подружку, – говорит Драко. – А когда конченные ушли – начала орать на всех и вся, – подхватывает слизеринка. – До сих пор не может успокоиться. Орет на Гестию за то, что та оставила носки на полу. – Не повезло Гестии, – отзывается Нотт. – Да нет, – Малфой таки тянется за бокалом на столике. – Гестия переживет эту ночь. А вот ты утро понедельника – вряд ли. Каминный свет окутывает фигуру Пенси легкими волнами, и Теодор замечает взгляд Драко – задумчивый, глубокий, полный желания. Драко желает прикоснуться, и ему не удается это скрыть. Паркинсон слишком хорошо знает, что делает – шелковый халатик случайно соскальзывает по ее ноге и открывает взгляду немного больше. Нотт допивает и не может сдержать глубокий вдох. Поднимается с дивана – неторопливо, но уверенно – и ободряюще улыбается. Как будто он может их ободрить. Нет конечно, говорит голос разума. И если союз Нотта и Грейнджер обречен на муки последствий выборов, то у Паркинсон и Малфоя выбора нет. Они давно все решили; они просто разучились говорить. – Спокойной ночи, – тихо прощается Нотт. Пенси дарит ему печальную улыбку – Пенси знает, что эта ночь станет последней спокойной. Для всех троих. Утро понедельника начинается с тишины. Блейз, Грегори и Винсент отходят от воскресной попойки, Драко просто отказывается разговаривать; Нотту кажется, что все они практикуют минуту молчания на его ближайших похоронах. Ни Дафны, ни Пенси, ни Астории в гостиной не оказывается, и первокурсницы передают, что «мальчиков ждут в столовой». Забини недовольно фыркает и растирает сонливость по лицу. – Почему я ничего не сделал, но чувствую себя так, как будто меня отшлепают первым? – спрашивает он. Грегори и Винсент хихикают; Драко выглядит так, как будто знает, что его ждет смертный приговор. Они с Ноттом даже не смотрят друг на друга; нарочно отстают от остальных. – Мы с Пенси все решили, – заявляет Драко. В его голосе – стальной холод, в глазах – пустота, безразличие, равнодушие. – Мирно? – удивляется Нотт. – Мирно. – Что ты чувствуешь? – интересуется. Взгляд Малфоя наполняется раздражением. – В психологи заделался? – огрызается он. Нотт пожимает плечами: – Стараюсь не думать о том, что ждет меня. Надеялся, ты отвлечешь меня твоей драмой. – А что тебя ждет? – Суд совести, – Нотт разминает плечи. – Боюсь, не доживу до вечернего десерта. – Дафна не простит тебе своевольности? Теодор сглатывает неприятный ком. – Я оскорбил ее, – признается он. Думает, что если не поделится эмоциями – они поделят его между собой. – Ты сделал что? – Я… – потирает шею. – Схватил ее за горло. – Чего? – Малфой резко тормозит, перекрывает Теодору путь. – Я… – стыд накатывает неожиданно и безжалостно. – Ты придушил Дафну? – Не придушил, я слегка… – Слегка что? – Драко спокоен, но шипение в его голосе не предвещает спокойного диалога. – Ты бессмертный или конченный, Тео? Надеюсь, первое. – Разумеется, первое, – Нотт усмехается. – Сейчас достану свой философский камень и… – Теодор, чтоб тебя, Нотт! Тебе весело? – взрывается Малфой. – Соберись! Нахера ты душил Дафну? Студентки, пробегающие мимо, красноречиво переглядываются. Нотт вдруг перестает кривляться; беззаботный судья внутри уступает место темному презрению. Он тоже умеет злиться. Наклоняется ближе, чтобы Драко мог расслышать, и чтобы слышал только Драко. – Потому что Дафна – расчетливая сука, – процеживает он. – И она угрожала Грейнджер. – Она угрожала Грейнджер? – пискляво копирует Малфой. – А, ну раз Грейнджер, то, конечно. Использовал бы сразу непростительное, чтобы уж наверняка. – Перестань. – Что перестань? – Перестань делать вид, что знаешь лучше. – А что если знаю, а? – Драко напирает грудью. – Пока ты ерничаешь и занимаешься херней, я занимаюсь своей жизнью. – Оно и видно, – шипит Нотт. – Твои выходки нам обоим выйдут боком! – Малфой повышает голос. – Сколько еще раз ты отымеешь Пенс прежде, чем окончательно разобьешь ей сердце? – вырывает у Тео. Драко бледнеет и хватает друга за грудки, с силой вталкивает его в стену. – Только открой свой рот еще раз, – угрожает. – И что? Что ты мне сделаешь такого, чего жизнь уже не сделала? – кричит Теодор в ответ. – Какой еще херни со мной не происходило, чтобы я боялся? За Нотта говорит отчаяние, досада и… вина. Он чувствует себя виноватым. Перед Драко – за то, что не может держать язык за зубами; перед Дафной – за то, что с самого начала позволил ей обманываться; перед Гермионой – за то, что продолжает ей врать. – Ты не понимаешь, что творишь, – Драко звучит тише, но тревожнее. – Пытаюсь быть счастливым? – Твое пытаюсь уничтожит и тебя, и твою Грейнджер, и меня вместе с вами двумя. – Если успеешь поджать хвостик – поместишься у Астории под юбкой, – это ехидство. Оно пронизывает каждое слово. – Не нужно срываться на мне, Тео, – предупреждает Драко. Продолжает сжимать рубашку Нотта. – Ты не единственный пострадавший в этой войне. Мы все потеряли… – Что? – Нотт щурится, сжимает кулаки. – Что потерял ты? Девственность? Малфой отпускает – отталкивает от себя слизеринца. – Что же ты такого потерял, нарциссик? – теперь напирает Нотт. Он этого не хочет – он это ненавидит, – но не может остановиться. В нем говорит обида и горячая кровь. – Все то же самое, – цедит Драко. – Мы в одной лодке. Нотта такой ответ не удовлетворяет; он продолжает уничтожать Малфоя испепеляющим взглядом. Думает, что хочет уйти – из коридора, из Хогвартса, из чертовой Великобритании. Лишь бы воспоминания оставили его в покое. – Что потерял ты? – пытается Малфой. – Доверие? Друзей? Статус? – Статус? – Нотт кривит губы. – Ты готов греть постель Астории ради статуса? – У меня ничего, блять, больше не осталось… – У тебя осталась мать! – выкрикивает Нотт. Фраза – собственные слова – режут так, что душа свисает клочьями. Это боль, и эта боль преследует его с рождения. Преследует портретами на голых стенах родного дома; преследует печальными взглядами служанок; преследует пустыми глазами отца; преследует письмами без обратного адреса. Эта боль никогда не оставит его в покое, и только рядом с Гермионой она притупляется. Только рядом с ней его раны рубцуются, превращаются в шрамы. Только рядом с ней. Драко потирает переносицу, делает мученическое лицо, собирается продолжать попытки образумить Нотта. – Тео… – начинает, но Нотт прерывает его косым взглядом. Драко не понимает его. Драко не хочет его понимать. – Да пошел ты, – бросает Теодор и бросает Малфоя одного. Ему плевать – плевать даже если боль раскрошит ему грудную клетку.