Черные Кудри | Белые Ромашки

В столовой душно и мерзко – как обычно; Нотта тошнит и он отказывается от завтрака. Обе Гринграсс сидят напротив, и Астория оживленно шутит. Но ни Пенси, ни Дафна не слушают эту болтовню – первая просто хмурится, а вторая… вторая выглядит так, словно разбавила тыквенный сок алкалоидом и теперь ждет, когда крысы вылакают яд до дна. Нотт старается не смотреть на Дафну; он смотрит в тарелку, на выход, на учителей и снова в тарелку. Позволяет себе взглянуть на стол Гриффиндора, замечает кудрявую макушку и выдыхает на мгновение – на мгновение вспоминает, что так-то ему хочется жить. Малфой садится рядом, и оба молчат. Драко накладывает себе завтрак, косится на друга, отвечает на шутку Блейза. Теодор вдруг подрывается с места, закидывает сумку через плечо и отбрасывает кудри с лица. – Увидимся на паре, – говорит он и уходит. Чувствует вопросительные взгляды в спину. Уроки пролетают как один, и последний – зельеварение. Слизнорт действует на нервы своими кривляньями, заносчивостью и нервозностью; профессор только и делает, что морщит лоб и восхищенно разводит руками. – Выберите себе пару! – говорит Гораций, и слизеринцы разбегаются по углам. Вопреки ожиданиям Нотта, Гринграсс не приближается к нему, но он замечает, как она выжидающе стоит за соседним столом. Позади Дафны у стенки стоит Малфой, скрестив руки на груди и искривив губы – он тоже ждет, он тоже гордый. – Итак, что тут у нас? – неожиданно звучит справа. Нотт оборачивается и вопросительно смотрит на Гермиону. Замечает, что он не один такой: почти все в классе замолкают, а Уизли просыпает порошок из колбы на стол – Поттер пихает того локтем. – Что ты делаешь? – шепчет Теодор. Это не совсем то, что он хочет сказать. – Выполняю задание, – заявляет гриффиндорка. – У меня нет пары, и у тебя ее тоже нет, – она пожимает плечами, сдувает со лба прядь – его любимый жест – и улыбается так искренне, что у Теодора не остается вопросов. – Замечательно, мисс Грейнджер! – хвалит Гораций. – Межфакультетные отношения – залог построения нового открытого мира! Гермиона показательно закатывает глаза, и Нотт тихо усмехается. Он больше не думает ни о Дафне, ни о Малфое; он внимательно следит за тем, как Грейнджер шинкует корешки и перетирает в ступе сухие листья. – Не хочешь помочь? – интересуется она, в золотистом взгляде плещется лукавство. Нотт выпячивает нижнюю губу. – Что мы варим? – спрашивает. Гермиона одаряет его негодующим взглядом. – Три попытки, чтобы ты догадался, – говорит она. Отставляет ступу на стол, касается руки Теодора холодными пальцами. Он не подает виду, но короткое касание вызывает всплеск эмоций. – Вряд ли это драконий тоник, – с видом ученого заключает он. – Растопырник, рябина и белладонна? Может, Флиртующие Фантазии? – последний вопрос звучит тише. – Тебе не нужно зелье, чтобы фантазировать, – заявляет Грейнджер и розовеет. Прислоняет ладонь к щеке, и Нотт удовлетворенно кивает. – Будь это Амортенция, я бы уже понял, – буднично говорит он; обходит ее со спины, через ее плечо тянется к ингредиентам – так, чтобы суметь прошептать ей на ухо: – Хотя тут уже и не различишь, одержим я или отравлен. Гермиона поджимает губы и прижимает подбородок к шее. Помешивает зелье в котелке с безэмоциональным выражением лица, но ее ресницы подрагивают от накативших ощущений. Теодор возвращается обратно, подбрасывает в котел несколько лепестков, засыпает порошок; тяжело вздыхает. – Дафна буравит нас взглядом, – замечает Гермиона. – Буравит она тебя, – он вскидывает бровями. – Меня ждет наказание пострашнее. Грейнджер снова закатывает глаза. – Посмотрите на нее, королева стервозности, – подмечает Нотт. – С каких пор ты так профессионально закатываешь глаза? – Ну знаешь ли, – она усмехается, повторяет жест. – Привычка. Особенно, когда мне действуют на нервы. – Гермиона Грейнджер страшна в гневе, – отвечает он; не хочет, но добавляет: – Но прекрасна в наслаждении. Щеки Грейнджер вспыхивают в ту же секунду, и она закусывает нижнюю губу. Косится на Теодора, засматривается на его губы; у него пересыхает в горле, и он крепко сжимает колбу – стекло трескается и жидкость разливается. – Ох, мистер Нотт, прошу вас, будьте осторожнее! – выкрикивает Слизнорт. – Вы работаете с такими веществами, которые могут отравить ваш разум. – Не страшно, профессор. Я встречался с веществами, которые отравляют душу, –Теодор невесело усмехается. Осторожно собирает осколки, не позволяет Грейнджер прикасаться – оберегает. – Неужели? – вступает в полемику профессор. – Поделитесь с нами, что же такого может оказаться страшнее, чем ядовитое зелье? – Бывшая с ремнем правосудия, – подшучивает Уизли из дальнего угла, и Теодор теряет прекрасное, но мимолетное ощущение контроля. – Непростительное проклятие? – вырывается у него. Он косится на осколки и понимает, что много говорит. Гермиона опускает взгляд, Гораций – напротив, пялится так, как будто сел голым задом на ежа. – Прошу прощения, молодой человек, но я настаиваю, чтобы вы думали перед тем, как что-то сказать, – требует Слизнорт. Гнев. Гнев – единственное, что преследует Теодора с самого утра, и короткая передышка рядом с Гермионой не помогает ему расслабиться. – Ой, прошу прощения, профессор, – наигранно протягивает он. – Дайте-ка подумать… страшнее, чем яд, говорите? Я, конечно, не уверен, но… вполне вероятно, непростительное проклятие? – Тео, – тихо шепчет Гермиона. Он не хочет ее осуждения. – Мистер Нотт! – негодует Гораций. – Профессор Слизнорт? – Нотт клонит голову вбок. – Хотите, чтобы я поименно их перечислил? Мужчина задыхается от подобной наглости и открывает рот, как рыба. – Профессор, – обращается Грейнджер. – Думаю, мистер Нотт просыпал пасленовый корне-клубень. Он не способен контролировать вспышку внезапной ярости. «Мистер Нотт» одаривает защитницу красноречивым взглядом; смотрит на осколки, вдыхает аромат шалфея. Ну уж нет, думает. Сдается, прикрывает глаза. – Прошу прощения, – процеживает он сквозь зубы. Оборачивается, чтобы подарить нахальному Уизли яростный взгляд. Рыжий гриффиндорец презрительно корчится в ответ. Гермиона вдруг касается плеча Теодора, привлекает его внимание; и хищная улыбка расцветает на его губах. Он выгибает одну бровь и наклоняется к ее волосам – так близко, что аромат сахарных мандаринов обволакивает мысли. Уизли бледнеет от ярости и отворачивается. – Тео, – Гермиона настойчива, но осторожна. – Что происходит? Нотт косится на Малфоя, избегает осуждения Гринграсс; пожимает плечами. – Сложное утро выдалось, – говорит. – А день и не думает заканчиваться. Но все будет хорошо. – Точно? – она волнуется. Его это вдохновляет. – Не только от меня зависит, – игриво подмечает он, но знает, что из игривого его ждет только вино. И то, если повезет. Он должен поговорить с Гринграсс. – Разговор с Дафной? – догадывается Гермиона. Она, должно быть, считывает его мысли с угла, под которым он сводит брови. – Чем быстрее – тем лучше, – соглашается он. Нотт замечает, как Грейнджер ломается – хочет спросить что-то еще, но передумывает. Нотт соглашается с ее решением: об этом говорить еще не время. Урок заканчивается без особых событий, и Теодор набирается храбрости. Вылавливает Гринграсс глазами; незаметно касается Гермионы на прощание. – Дафна, – Нотт перехватывает ее за локоть. Она косится на него как кошка, которой наступили на хвост. – Поговорим? – спрашивает он. В голубых глазах разгорается презрение, но она все же кивает. Выдергивает руку из его хватки. – Думала, ты не спросишь, – немного нервно говорит она. Студенты вокруг стараются не замечать этой сцены. Последнее, на что смотрит Нотт – встревоженное лицо Грейнджер; выходит вслед за Гринграсс. Они проходят по коридору, заворачивают за угол и останавливаются возле туалетов. Хорошо, что не внутри, усмехается Нотт. Думает, что шутка ни разу не уместна. – Если я спрошу тебя, где ты был все выходные, меня удовлетворит ответ? – спрашивает Дафна. – Нет, – отвечает Нотт. – Но мне казалось между нами не осталось вопросов. – Играешь с огнем, мальчик Тео? – она опасно щурится. Теодор тяжело вздыхает. – Чего ты хочешь? – спрашивает. Дафна задумчиво клонит голову. – Ты ведь понимаешь, что между нами больше ничего быть не может? – решается Нотт. Он знает, что рискует нарваться на грубость. – Конечно, – она скалится. – А иначе ты меня задушишь? Колкое замечание попадает в цель. – Прости, – коротко выдает он. – Прости? И это все? – Прости, мне жаль, что я вышел из себя и сделал тебе больно, – отчеканивает Нотт. Внутри у него скребется старая и мерзкая кошка. Задушить бы. – Чтобы сделать мне больно нужно постараться получше, – заявляет Гринграсс, но в голубых глазах читается обратное. Теодор думает, что умеет различать взгляды Дафны; жалеет, что научился. – Я не хочу ссориться, Дафна, – признает. – Пожалуйста, давай поговорим спокойно. – Пожалуйста? Давай поговорим? Ух ты, Нотти, неужели тебя все выходные учили манерам? – она фальшиво удивляется. Гринграсс пропитана фальшью. Хотя, возможно, это просто обида. – Я виноват перед тобой, я хочу извиниться, – Нотт игнорирует волны сарказма. – Извиняйся, – она выжидающе скрещивает руки. – Я… – он качает головой. А что он может сказать? – Именно, Нотти, – цокает языком Дафна. – Ну раз тебе сказать нечего, то говорить буду я. Ты же этого хотел? Пожалуйста, мысленно молится Нотт. Думает, что однажды его покинут и боги, и удача. Надеется, что не сегодня. – В начале весны в Хогвартс приезжают репортеры, они готовят проект о жизни студентов после войны, – Дафна звучит чересчур сдержанно. – Их главными объектами будете вы: Драко, Крэбб, Пенс и ты. – Занимательно, – бурчит он. Безэмоционально. – Очень даже. Особенно учитывая, что нам с тобой придется на славу поработать над убедительностью наших… отношений. – Мы не в отношениях, Дафна, – отрезает Нотт. – Все кончено. – Все закончится, когда я решу, – отбивается она. – Я не позволю ни тебе, ни шлюшке – пусть даже знаменитой – испортить мне репутацию. Нотт закатывает глаза. Думает, что у Драко и Дафны одна волна ретроградного Меркурия. Терпеть не может астрологию. Только если речь не заходит о его любимых звездах. – Чего ты хочешь от меня? – устало протягивает он. – Ты уже спрашивал, я уже отвечала. Тогда не сработало. Есть идеи, как добиться успеха на этот раз? – Я отказываюсь. – Что? – Я отказываюсь, Дафна, участвовать в твоих махинациях. Я не хочу больше притворяться. – А я хочу, – заявляет она. Нотт понимает, что больше не может шутить над ее заявлениями. – Я устал лгать, Дафна. – А трахаться все выходные не устал? – Дафна… – в его голосе напряжение. – Да, я. Думаешь, нашел себе замену и меня можно уже не использовать? – Я не пытаюсь тебя использовать, я хочу… – Я хочу то, я хочу это, – коверкает она – прямо как Малфой. – Ты как маленький мальчик, которому не купили леденец. Пора повзрослеть, Нотт. Он подбирается. Дафна продолжает: – У меня есть планы, у меня есть репутация, и я все это время – поганые полгода – только и делаю, что вытаскиваю тебя из дерьма и грязи, в которых ты перепачкался! – Я не просил об этом. – Не просил? Ты использовал меня, как последний мудак! Нотт знает, что Дафна права; но еще он знает, что даже если бы она ошибалась – не оставила бы его в покое. – Ты изменил мне, втоптал в грязь! – негодует Гринграсс. – Ты трахался с Грейнджер, пока я встречала Рождество в одиночестве! – Мы расстались еще до Рождества, – спокойно отвечает он. И он не прикасался к Грейнджер. Но об этом он умолчит. – Расстались? – Ты не глупая, Дафна, – говорит тверже. – Ты знала, к чему все идет. Еще до того, как уехала. Зачем ты выдумала свадьбу и прочий бред? – Потому что я думала, что ты… – Что я что? Ты ведь прекрасно знала, что ложишься в постель к конченному эгоисту, искалеченному войной. Знала ведь? Сердце качает кровь быстрее; сердце разрывается от боли второй раз за один чертов день. А еще даже не вечер. Нотт судорожно сглатывает, нервно водит плечом. – У меня есть планы, – по-змеиному шипит Гринграсс. Она обижена – он не задел ее гордость; он ранил ее чувства. – И моя репутация не пострадает, – она холодна. – Раздражай меня дальше, и Грейнджер станет достоянием Пророка. – Она переживет, – уверяет Нотт. Он поможет ей пережить. – Думаешь, ты поможешь ей пережить? – Дафна вдруг усмехается, и это не предвещает ничего хорошего. – А кто поможет тебе, когда тебя будут обвинять в убийстве Фреда Уизли в зале суда? Что тогда скажет твоя Грейнджер, как думаешь? С лица Теодора сходят краски – он буквально чувствует, как душа покидает тело. Холод пробирается под кожу; последнее, что ему хочется вспоминать – кандалы, слушания и камеру задержания. Отцовский обреченный взгляд. – Ты не посмеешь, – шепчет Нотт. – Нет, это ты не посмеешь, – парирует Гринграсс. – Можешь быть уверен: если я не получу того, что хочу, ты получишь то, что заслуживаешь. Гринграсс разворачивается на пятках и уходит, звонко цокая каблуками. А Нотт продолжает стоять возле туалетов. Он больше ни о чем не думает. В конце дня он наспех пишет записку: «Планы изменились. Нужно немного подождать. Я разберусь». Хочет приписать милое, ласковое, романтичное. Но «люблю» в его голове звучит крайне непривычно – глупо, неуместно, и, возможно, неискренне. Он разучился быть искренним. Записку Нотт прячет в библиотеке после пар, в сопровождении Пенси, которая уверяет Дафну, что ей нужно сдать книгу. Потом они вместе с Пенси долго шатаются по коридорам, и подруга пытается утешить Нотта бессмысленными разговорами. Он поражается тому, насколько ловко Паркинсон избегает больных тем; она – хорошая актриса, и этого у нее не отнять. Неделя пролетает мимо студентов, для Нотта мимо пролетает жизнь. Он почти не помнит, с кем говорит и что ест; он почти не спит, потому что каждая ночь заканчивается одним и тем же кошмаром – пустотой, скукой, одиночеством. В понедельник он засыпает на рунах, во вторник прогуливает маггловедение, в среду ненароком убивает мандрагору; четверг, пятница и выходные просто выпадают из его памяти. Но из памяти не выпадает Гермиона. Нотт следит за каждым ее движением, за каждой улыбкой, за каждым жестом. И его ломает, как железо под прессом, потому что он жаждет прикоснуться, но ревностные взгляды Гринграсс обжигают его с утра и до ночи. Гермиона молчит благородно, вопреки происхождению; она дарит ему мимолетные взгляды. Но Нотту этого не хватает. Он хватает себя за волосы и стонет в подушку по ночам – хочет стонать, но рядом спит Малфой, а они все еще не общаются. Упрямый идиот отказывается извиняться, и Нотт остается один. День чертовых репортеров приближается неумолимо, но Теодор четко дает Дафне понять: он не станет разыгрывать спектакль. Она только скалится в ответ и показательно закатывает глаза. В среду он тащится по коридору вслед за Пенси, думает снова прогулять, думает, что устал и хочет спать. В последнее время ничего, кроме спать, он не хочет. А значит, он либо стар, либо скоро умирать. Его устраивают обе перспективы. Дафна жужжит бесконечно, и от ее болтовни кругом идет голова. Нотт фыркает и хочет заткнуть уши руками. – Какая прелесть! – восклицает Астория. Теодор следит за ее взглядом и удивленно округляет глаза, когда замечает Живоглота в конце коридора. – Фу, коты, – плюются Блейз. Нотт отворачивается, делает вид, что не замечает рыжего засранца. – Это разве не кошка Грейнджер? – щурится Тори. Драко смотрит на Живоглота без особого интереса, но отчего-то сжимает ремешок сумки. Переглядывается с Ноттом – бегло, раздраженно – снова смотрит на кота. – Какая разница, Тори? – спрашивает он. – У Грейнджер кот облезлый и в подземелья соваться не будет, – Пенси пожимает плечами. – Ее уродца давно не видно, он давно сдох, наверное. Дафна щурится, но выбирает промолчать. Живоглот тоже щурится, и Теодор понимает – у него нет возможности отказаться; он все же решает проигнорировать эту мысль. Урок начинается вовремя, но спустя пару минут кот начинает яростно скрестись в дверь. Профессор хмурится, недовольно фыркает – все уроки исключительно для слизерина проходят в идеальной тишине. – Это кот скребется, – шепчет Астория Драко. Тот слегка отодвигается от нее, дергает плечом, закатывает глаза. – И что? – спрашивает. – Могу я выйти, профессор? – вдруг спрашивает Нотт. Запас его терпения заканчивается ровно в тот момент, когда Живоглот протяжно мяучет. – Не задерживайтесь, – строго предупреждает учитель. – И, будьте добры, мистер Нотт, избавиться от этой назойливой перчатки в коридоре. Теодор не отвечает и вылетает из аудитории так, словно торопится узнать важную новость. Глаза Живоглота загораются искрами удовлетворения, когда он ведет за собой жертву своей авантюры. – Я пущу тебя на шапку, кот, если ты задумал глупость, – грозит Нотт. Внутри у него разливается тепло от предвкушения. Головой он понимает, что допустил очередную ошибку. Но о какой голове идет речь, если он говорит с котом? Живоглот петляет между коридоров, лестниц и проемов, заводит Теодора на пятый этаж, ведет до самой статуи Бориса Бестолкового; проскальзывает в щель четвертой двери слева. Нотт входит следом. Ванна Старост наполнена ароматами и влагой, и почти сразу становится душно. Нотт оттягивает ворот рубашки, снимает галстук через голову, проходит глубже – он ищет Гермиону. Думает, можно ли зачаровать кота, чтобы заманить человека в ловушку? Потому что если да, то он в ловушке. За спиной захлопывается дверь, и он подпрыгивает. Пар окутывает Гермиону облаками. Она заговорщицки улыбается, выгоняет кота из комнаты и закрывает дверь на щеколду. – Что происходит? – спрашивает он. Щурится, потому что с загадочной Грейнджер он еще не знаком. Она наивно пожимает плечами. – Мы в ванной, – говорит. – Я заметил. Ты решила меня утопить? – Определенно, – она улыбается, подходит ближе, останавливается на таком расстоянии, чтобы он не мог дотянуться. – Слишком многие этого хотят в последнее время. Беру инициативу в свои руки. – А ты уверена, что тебя не прервут, инициативная моя? – спрашивает Нотт. Ее улыбка становится еще хитрее. Гермиона распускает волосы, трясет головой, пальцами треплет кудри. В ванной становится душно. Отличный план, думает Нотт. Вздыхает, потому что их планы никогда не заканчиваются отлично. Гермиона подходит ближе, смотрит на него выжидающе – она ждет. – Думаю, нам не стоит… – начинает Нотт. Но она не дает ему закончить – тонкие руки обвивают его шею, мягкие губы накрывают его губы. Гермиона – вопреки робкой природе ее любви – целует его глубоко и требовательно. Яростно; как будто знает, что этот поцелуй может стать последним. Теодор стонет, в наслаждении обхватывает ее руками и прижимает ближе; толкается языком, прикусывает кожу, выдыхает ей на ухо что-то неразборчивое и совсем незапланированное. Он подхватывает Грейнджер на руки, она обхватывает его ногами. Смеется; запрокидывает голову назад, позволяя Нотту щекотать ее кожу, оставлять следы. И он оставляет. Знакомое чувство эйфории накрывает его еще до того, как он снимает с нее одежду. – Так не пойдет, – тормозит Гермиона. Теодор отрывается нехотя, смотрит на нее снизу вверх – он не помнит, как оказался на коленях; но он не против. – Что? – спрашивает. Прижимается губами к девичьему животу, оставляет дорожку из влажных поцелуев. Грейнджер стоит перед ним в нежном нижнем белье; но разве ему есть дело до этой нежности? – Я приготовила ванну, – строго объявляет она. – И я собираюсь ее принять. Нотт недовольно хмурится – как ребенок, как щенок, у которого отбирают кость. Осталось только порычать. Идиот. – Нельзя принять ванну после? – спрашивает он. Смотрит на нее с наигранным умалением, мол, пожалуйста. Гермиона поднимает его рукой – взглядом, жестом, движением, – и Нотт покорно встает. Следует за ней, не отрываясь от золотистого взгляда. Гермиона идет спиной, но она доверяет ему; она ведет его за собой, но Нотт поддерживает каждый ее шаг. Слышится всплеск, и горячая вода кусает ступни; электричество разбегается по ногам, по спине, ударяет в затылок. Теодор сглатывает; Гермиона продолжает заходить глубже – по бедра, по пояс, по шею, – и пена прячет изгибы желанного тела. – Так нечестно, – морщится Нотт. – А кто устанавливал правила? – усмехается она. Теодор подплывает ближе, подхватывает ее на руки, кружит – она визжит, расплескивая вокруг пену, воду и любовь. Нотт замирает, опускает Грейнджер обратно в ванну. – Что? – спрашивает она. Теодор берет ее лицо в свои ладони, убирает мокрые волосы с глаз; всматривается долго и настойчиво. Гермиона расплескивает вокруг пену. Воду. Любовь. Он впивается поцелуем в ее губы и утаскивает ее за собой под воду. Звуки, запахи, цвета – все теряет смысл, когда они погружаются; когда жар накрывает их с головой, когда вода заполняет глаза, уши и легкие. Он держит ее – крепко – и продолжает целовать. Теперь ощущения обманывают, и ее губы перестают быть объектом желания; они становятся маяком, единственным ощущением, которое не дает ему захлебнуться. Гермиона обхватывает его ногами, руками, прижимается всем телом – ее кожа скользит и бархатится. Теодор думает, что не может отпустить; воздух в легких думает, что просто больше не может. Они выныривают и оба громко вздыхают – жадно, пылко, ревностно; только чтобы вернуться друг к другу. Нотт чувствует, как сильно Грейнджер жаждет его внимания. Он подплывает к ступеням, садится на них, отбрасывает со лба влажные волосы. Капли воды стекают по голому торсу, и становится прохладней. Гермиона подплывает следом; ютится у Теодора на груди. – Что мы делаем? – интересуется он. – Лежим, – она усмехается. – Проводим время вместе. Я помогаю тебе… расслабиться. – Расслабиться? – он задирает брови. Она согласно мычит; тонкими пальчиками вырисовывает узоры на мокрой коже, смотрит так невинно и непринужденно, что у него сводит челюсть от накатывающего желания. – Я слышала, что репортеры прибудут завтра, – как бы между прочим замечает Гермиона. Хмурится. – Я не хочу, чтобы ты делал глупости. Нотт усмехается: – Глупости? Хочешь, чтобы я пообещал не убивать Дафну? – Хочу, – говорит Грейнджер. Она вдруг хихикает и прижимается сильнее; ладошкой зачерпывает воду и поливает его охлажденный торс. Нотт сильнее стискивает зубы. – Не могу, – отвечает. – Чтобы убедить меня просто ванны с пузырьками не хватит, – чувствует, как Грейнджер напрягается. – Если скажешь, что нужно сделать – я постараюсь, – смущенно воркует Гермиона. Это внезапное смущение раззадоривает охотника, и он ехидно улыбается. – Постараешься? – спрашивает он. Отодвигает ее, поворачивает к себе спиной, разминает ее плечи – напряжение становится ощутимее. – Смотря что именно… ты попросишь, – он не видит лица, но знает: Гермиона улыбается. Нотт выдыхает, убирает с ее спины мокрые волосы и касается губами шеи; Грейнджер вздрагивает, обхватывает себя руками. Он тихо усмехается, продолжает прокладывать дорожку из поцелуев вдоль ее позвоночника; разводит ее руки в стороны и обнимает сам, прижимается ближе, ладонями ласкает нежную грудь. Ее дыхание срывается на стоне, когда Нотт прикусывает мочку ее уха. Запахи становятся ярче, и теперь кожа Гермионы пахнет терпко – эвкалиптом, медом и солью. Он вдыхает так жадно, что легкие саднит от концентрации. – Наклонись, – шепчет он, и она выгибает шею. Теодор целует ее долго, глубоко, языком изучает горячий рот; распаренное тело предает его быстрее, чем он планирует. Гермиона цепляется пальцами за его волосы, пытается усидеть на месте, но соскальзывает – Нотт успевает ее подхватить. Теперь он разворачивает ее на себя, подсаживает и позволяет ей оказаться сверху. Гермиона всхлипывает, закусывает губы, обхватывает его ногами; начинает двигаться неторопливо, упирается руками в его плечи. Теодор протяжно стонет, крепко держит ее руками, направляет каждое движение, ловит каждый вздох. – Мерлин, я не могу без тебя, – стонет он. – Мерлин… Грейнджер… Она целует его губы, руками обвивает его шею; прижимается лбом к его лбу, крепко зажмуривает глаза. Нотт чувствует каждой клеточкой тела – желание, страсть, наслаждение; огонь – огонь распаляет его мышцы, разгоняет его кровь, лишает его дыхания. Нотт вскрикивает, когда Грейнджер сильнее сжимает его ногами. Она дышит так же рвано, так же жадно, так же… он сдается. Впивается в ее спину пальцами, впивается в ее шею губами, слизывает соль с горячей кожи. – Пожалуйста, Тео, – просит она. – Пожа-алуйста… Он направляет ее движение, помогает ей, чувствует ее. Он закрывает глаза, и вспышки – яркие пятна, цветные блики – занимают его сознание. Грейнджер вдруг снова вскрикивает, содрогается, лбом упирается ему в плечо, больно кусается. Нотт стискивает зубы. – Так не пойдет, – шепчет он; замедляется. Грейнджер стонет, выгибается в его руках; требовательно целует его в губы – извиняется. Просит. Умоляет. – Проси еще, – шепчет он. Руками ласкает ее спину, вырисовывает узоры. Наказывает ее за провинность. Она впивается пальцами в его плечи. В золотистых – карамельных – глазах читается смятение, метание, дикое желание заставить его двигаться быстрее. – Тео… – как будто на большее ее не хватает. Халтурщица, думает он, и зарывается носом в ее шею. Проводит языком по впалым ключицам, прикусывает, оставляет следы. Он помнит, что не должен – следы – это улики, – но он не может остановиться. Гермиона издает протяжный стон, и сжимается, на этот раз достигает пика – наслаждения. Нотта накрывает почти сразу следом – дрожь проходит по телу разрядом. Он сильнее прижимает Грейнджер – так, словно хочет раствориться в ней. Так, словно хочет, чтобы она пропитала его полностью. – Прекрасная, – шепчет он ей на ухо. – Но в следующий раз я устраиваю нам тайное свидание. Гермиона тихо смеется. – Где? – интересуется. – Любопытная, – Теодор удивляется самому себе: он никогда еще не озвучивал столько прилагательных за раз. – В Выручай Комнату пойдем, – усмехается он. – Тео? – Мм? – протягивает. – Обещай, – напоминает она, – что не будешь ввязываться в драку. Он поджимает губы и качает головой – осуждающе. – Хитрая какая, – говорит. Она все еще обхватывает его ногами; электричество все еще разбегается по венам. Нотт наклоняется ближе и целует Грейнджер в кончик носа: – Ради таких моментов я готов обещать все, что угодно. – Обещай, что мы доживем до конца учебного года без ненужных трагедий, – она вдруг звучит строго. Теодор фыркает, снова целует ее губы – солоноватый вкус ее тела. – Обещаю, – говорит он, – что доживем. А как именно – это уже дело случая. Но этого он не озвучивает. Это Гермиона отметит про себя сама.