Черные Кудри | Белые Ромашки

Он бежит по коридорам так быстро, что сбивает с ног нескольких студентов; он считает в голове секунды. Мысли вихрятся и путаются; сознание подбрасывает картинки кошмаров прошлой ночи. Теодор принимает решение на ходу, просчитывает каждый шаг. Если Дафна доберется до Гермионы первой – все пропало. Все итак пропало, но Нотт уверен: он должен рассказать правду сам. Должен взять себя в руки и признаться в совершенных грехах. Должен, потому что иначе – зачем ему продолжать жить? Что такого он может принести этому миру, кроме правды? Поворот за поворотом, и он оказывается у дверей большого зала. Трапеза подходит к концу, и студенты лениво покидают столовую. Теодор вбегает не раздумывая и ищет глазами кудрявую макушку. Молится, чтобы она оказалась рядом с рыжими космами Уизли; но его молитвы не работают: Поттер и его команда все еще доедают ужин, но Грейнджер среди них нет. Сердце сжимается почти болезненно, и Нотт разрывается между тем, чтобы подойти к гриффиндорцам и броситься бежать дальше. Где искать Гермиону? А Дафну? Что делать, если Гринграсс не сдержала слово и разрушила его последний шанс на искупление? – Мистер Нотт? – слышится голос МакГонагалл, и он оборачивается. – Выглядите крайне встревоженно, – говорит она. – В чем дело? – Профессор, – Нотт сглатывает. Снова смотрит на стол Гриффиндора, прикрывает глаза. – Могу я чем помочь? – спрашивает Минерва. На ее лице отражается волнение, и она клонит голову вбок. – Я… – горло сводит судорогой, застревают слова. – Я искал м-мисс… мисс Грейнджер, профессор. Я искал мисс Грейнджер. – Мисс Грейнджер? Зачем она вам? – удивляется МакГонагалл. – Нужна, – срывается с губ. – Она мне очень – очень сильно нужна. Строгость сходит с лица директрисы, и женщина вдруг улыбается. – Мисс Грейнджер в лазарете, – говорит она. – Первокурснику стало плохо, и мисс Грейнджер проводила его к мадам Помфри. На сердце становится легче – отпускает так ощутимо, что подгибаются ноги. – Если поторопитесь, нагоните их, – говорит Минерва, и в ее глазах скрываются хитрые искорки. – Благодарю, – через плечо бросает Нотт и выбегает из зала. Он снова бежит, торопится в палаты исцеления, снова лелеет надежду. Он не знает, что скажет Гермионе; он не знает, что Гермиона скажет ему. Но Нотт точно знает, что найдет ее. Потому что она ему нужна. Очень – очень сильно нужна. Они сталкиваются, когда Грейнджер неторопливо выходит из лазарета; Нотт подхватывает ее на лету. – Прости, – шепчет он, помогая ей встать на ноги. Гермиона строго сводит брови и кивает. – Что-то случилось? – сдержанно спрашивает она. Звук родного голоса приводит Теодора в восторг. Он думает, что готов нести всякую чушь – лишь бы слышать ее в ответ. – Я искал тебя, – признается он. – Мы можем поговорить? Гермиона вздыхает и качает головой; ее лицо остается беспристрастным, но в золотистом взгляде зарождается вопрос. Гермиона ждет извинений. – Прости меня, – он отводит ее дальше от палат исцеления. Грейнджер следует неохотно; она напряжена и встревожена. – В чем дело? – спрашивает она. – Я знаю, ты не доверяешь мне больше и ты обижена… – он смотрит на нее бегло и лишь раз. – Но я… – Я не обижена, Тео, но я попросила тебя дать мне лишь немного времени, – заводится она. – Мы поговорили утром, я выслушала тебя, твои извинения и обещания. Мне нужно подумать и… – Нет, не нужно, – перебивает Нотт. – Я расскажу тебе, и… – он вдруг осекается. Другая мысль – пугающая, чужая, неправильная – посещает его мысли. – Ты права, – признает он. – Во всем, что сказала до этого: я не знаю, чего хочу, а тебе не нужен фарс. Ты заслуживаешь лучшего. – Не нужно этого, – строго говорит Гермиона – ее излюбленный тон. Теодор не понимает – немой вопрос выдают его брови. – Не нужно разводить драму и говорить, что я права, – поясняет она. – Не нужно принимать поспешных решений. – Это не поспешное решение, это то, к чему мы рано или поздно придем и без чужой помощи, – говорит он. Слова режут ему язык. Он думает, что однажды обязательно избавит себя от способности говорить. – Не нужно этого, Тео, – Грейнджер теряется. – Почему ты говоришь это? – Потому что у тебя на руке этот шрам, а на мне – пожизненное клеймо! – он разводит руками. Она замирает – змея, зачарованная дудочником – и молчит. Думает – это видно по ложбинке между густых бровей; ее взгляд полнится тоской, и Гермиона несколько раз моргает. Нотт знает – она вспоминает прошлое; он сам выглядит так же порой. – Это мои шрамы, но я с гордостью несу их на себе, – озвучивает она тихим, но уверенным голосом. – Мое прошлое – часть меня, и как бы мне ни хотелось от него избавиться – я не могу. Я не могу вырезать из груди сердце, Тео, – Гермиона смотрит прямо. Гермиона знает, о чем говорит. – Но даже если бы могла, не стала бы. Я делала ужасные вещи, я пережила вещи ужаснее. Мы не принимаем прошлое только в том случае, если не признаем человека, которым стали. Я признаю себя. Я признаю свои шрамы, – она коротко вдыхает – почти что всхлипывает. Но Гермиона Грейнджер – намного сильнее, чем кажется. Иначе, она бы не победила в войне. Нотт решает, что он тоже хочет быть сильным. Он не уверен, что готов, но понимает – это его последний шанс. Без угроз Дафны, без советов Малфоя, без чужой суеты. Это его шанс признать себя; но Теодор понимает – цена признания будет невыносимо долго и сильно болеть. Подобные шрамы никогда не затягиваются полностью. – Мы можем поговорить? – снова просит он. Знает, что на этот раз она не откажет. – Говори, – она выжидающе вскидывает подбородок. – Не здесь, – просит Нотт. – А где? – Не здесь, – повторяет. Он знает, что не имеет права просить о большем. Он знает, что не имеет права просить. Но он просит. Гермиона сводит брови, размеренно вдыхает, выдыхает. Протягивает ему руку. – Спасибо, – благодарит Нотт и касается ее ладони. По его руке растекается тепло – он скучал по эти прикосновениям. Хлопок аппарации переносит их в уютную квартирку. Он думает о том, что уничтожит теплые воспоминания Гермионы о семье. Вспоминает, что обещал отужинать с ее родителями. Он не готов; он решает отступить. – Говори, – Грейнджер складывает руки на груди. Нотт судорожно сглатывает. Он знает, что если уйдет – может ее потерять. Точно потеряет, если останется. Смотрит в золотистые глаза и понимает: весь его выбор – иллюзия. Выбор между «больно» и «больно». Он проводит ее за собой в небольшой зал и усаживает на диван. Он хочет, чтобы она сидела – ему так легче отвести виноватый взгляд. – В чем дело? – голос Гермионы смягчается. – Тео? – она чувствует, как он мечется. Нотт делает глубокий болезненный вдох. Прокручивает в голове все, что должен сказать; все, что сказать хотел. Гримаса искажает его лицо, и Теодор понимает: в словах смысла нет. Все кончено. Все кончено уже очень давно – еще в тот день в кабинете рун, когда он посмел предположить, будто она может стать его добычей. Глупый безрассудный Охотник. – Я убил его, – выдыхает Нотт; начинает драть горло. – Кого? – Гермиона пугается. – Кого ты убил, Тео? Кого ты убил, Тео? Скажи ей. Сознайся. Нотт сжимает кулаки; у него сжимается сердце; время сжимается – секунды теперь измеряются болью. Одна секунда боли… две… четыре… интересно, как скоро его ребра раскрошит чувством вины? Он хочет, чтобы кость пронзила сердечную мышцу. Падает на колени, подползает к Гермионе и берет ее за руки. На ее лице – испуг, растерянность, паника; в его мыслях – пустота и ненависть. Ненависть к себе, ненависть к жалости, ненависть к людям, которые превратили его жизнь в ад. – Я убил его, – у Нотта дрожит голос, дрожат руки, дрожит выдержка. – Тео, – Грейнджер смотрит на него… настойчиво. Он ненавидит этот взгляд. Взгляд, который заверяет: я прощу, в чем бы ты ни сознался. Теодор усмехается: не простит. Не в этот раз. – Ф-фреда, – получается смазано, нечетко, хрипло, и он повторяет: – Фреда Уизли. Я убил Фреда Уизли. Мгновение обращается в камень, и тот обвивается вокруг шеи Нотта. Он хочет поднять глаза, хочет посмотреть ей в лицо, хочет услышать хоть слово, хочет… но не может. Протяжно стонет и прижимается щекой к ее коленям. – Я убил его, но это была случайность, это была случайность, это была случайность, – повторяет, и глаза начинает щипать. Мелкая дрожь пробивает тело, руки плотнее сжимаются вокруг девичьих ног.

Нотт стоит позади Августа Руквуда, растрепанный, раненный, перепачканный собственной кровью. Нотт сжимает в руке палочку, которая стала его пожизненным проклятием – ясеневое древко остывает, драконовая жила трепещет. Нотт плачет.

Нотт снова плачет, уткнувшись носом в колени Грейнджер. Он упивается моментом, он боится отпускать, он ненавидит эту слабость. – Это была случайность, я этого не хотел, я этого не хотел, – голос ломается, голос предает, голос растворяется в путаных всхлипах. Нотт не хочет этого позора; Теодор не может остановиться. Он хочет убедить Гермиону остаться; убедить, попросить, выклянчить, умолять. Но он не может выдавить ни слова. Все попытки превращаются в бессвязные стоны. Отец посмеялся бы. И Драко посмеялся бы. И Пенси, и Блейз, и Винсент, и Грегори, и Дафна – даже Дафна. И Грейнджер посмеется. Сразу после того, как проклянет. – Это была случайность… не хотел… я пытался… – он замолкает. Он трется щекой. Он обнимает ее крепче. – Тео… – отзывается хрипло, и он понимает – она сдерживается. Хочет заплакать, но не позволяет себе. Один из них должен оставаться иллюзорно сильным. – Я не должен был. Не должен был. Не должен был. Не должен был. Почему ты здесь, Теодор Нотт? Почему стоишь на коленях перед человеком, которому признаешься в убийстве? – Расскажи, – она не просит. Требует. Он поднимает на нее глаза – мокрые и раскрасневшиеся; он смотрит на нее, пытаясь прочесть по бледному лицу, сколько отчаянных мгновений у него осталось. – Я хотел уйти, – выдавливает он. – Хотел оставить все это – прошлую жизнь, войну, потери, смерти. Я не хотел… – рвано вздыхает, – не хотел убивать. Но они требовали покорности… Его тело содрогается от нездоровых воспоминаний. Он не хочет помнить о том, что с ним делали. Он не хочет помнить о том, в кого его пытались превратить. Он помнит все до мелочей. – Вас пытали? – Гермиона догадывается. Гермиона слишком догадливая, думает он. Сглатывает ком, пытается отбросить кудри с раздраженных глаз; смотрит на нее преданно, виновато, умоляюще; смотрит с обожанием, но понимает – она вряд ли когда-нибудь снова признает это обожание.

Его глаза – хвойный лес; камни, поросшие мхом, сонные деревья в летную ночь. Его глаза – зеленые изумруды, ореховая скорлупа, бескрайние болота. Его глаза – мягкий томный взгляд; мягкий, как перья феникса; томный, как вязкая топь. Его взгляд – полярное сияние; искры, вспыхивающие озорными звездами. Бетельгейзе – его глаза; охотника и барда, повесы и поэта.

Нотт плачет, смыкает зубы; челюсть больно сводит. Он чувствует, как Гермиона сжимает пальцами покрывало, и сжимается сама. Дрожит. – Я убийца, – шепчет он. – Я убийца, я убил троих человек. Драко не смог убить Дамблдора, я убил троих. Он боится, что Грейнджер не ответит. А что может ответить Грейнджер? Что он ответил бы, узнав, что она причинила боль его близким? Он прекрасно знает. И потому готов к вердикту. – Это твой шрам, Тео, – говорит Гермиона. Говорит тихо, уверенно, почти что ласково. – Если хочешь жить дальше – неси его с гордостью. Стон вырывается из его горла; сбивчивый выдох из ее груди. – Ты простишь меня? – спрашивает Нотт. Гермиона молчит. – Умоляю останься, – просит он. На губах у него – привкус соли, крови и лжи. От Гермионы пахнет восхитительно – сахарные мандарины, малина, ваниль… Он не заслуживает этой сладости. – Чего ты хочешь? – спрашивает она. Принимает роль Фемиды; становится Артемидой, натянувшей лук. Хочу, чтобы ты не оставляла меня, думает он. – Чтобы ты сделала правильный выбор, – говорит. – А какой выбор будет правильным? Он не хочет, чтобы она уходила; он знает, что это неправильно. – Который ты сделаешь самостоятельно, – он снова поднимает взгляд. Видит ее бледное лицо, видит ее мокрые глаза, видит, как она сражается. – Прости, Тео, я… – Гермиона качает головой. Она строга и сдержана. Она рассыпается на осколки изнутри. Нотт прикусывает язык до крови и разжимает руки. Он трясется, потому что ему страшно. Он боится, потому что любит. Хочет сказать об этом Гермионе, но молчит – знает, что не имеет права. Он убил троих людей. Он не станет манипулировать чужими чувствами. – Прости, Тео, – повторяет она. Соскакивает с места, ходит кругами по комнате – как загнанный в ловушку зверь, – замечает свое отражение в стекле буфета. Замирает, вглядывается. – Это ведь Фред! – выкрикивает, но не Теодору. Она кричит на себя, впивается руками в волосы, и мечется, мечется, мечется. Тео продолжает стоять на коленях; слезы продолжают стоять в глазах. Он хочет подорваться и сжать Гермиону в объятиях – разделить эту боль, вобрать в себя, избавить, выкорчевать, залечить. Он хочет целовать ее соленые щеки и вдыхать ее саму. Он смотрит, как она разрывается. – Прости, Тео, – повторяет она. – Прости, Тео, прости… Не уходи. – Прости меня, Тео, я не могу. Умоляю, останься. – Прости… – она хватает палочку с дивана; его хватает лишь на сдавленный стон. Гермиона не оборачивается, она просто уходит. Растворяется, исчезает, превращается в белый туман. Оставляет его одного. – Я люблю тебя, – шепчет Нотт. Становится тихо. Он слышит собственное сердце, и как кровь бежит по венам, и как рваное дыхание царапает легкие. Его руки все еще дрожат и дергаются; его ноги онемевают. – Прости меня, – просит он, но тишина не отвечает снисхождением. Тогда Нотт позволяет себе упасть – и падает: лицом в ковер, поджимая губы, поджимая ноги к груди, сдавливая ребра руками. Он позволяет себе еще больше – тишину разрывает отчаянный крик; разрываются остатки его человечности; разрываются лампочки в люстре, и комната погружается во мрак. Он ненавидит Хогвартс. Когда-то он был готов на все, чтобы оказаться в школе; когда-то он оставался в замке на зимние каникулы; когда-то он мечтал играть в квиддич; когда-то он смеялся искренне; когда-то он читал интересные книги; когда-то он прятался от приведений и прятал палочку под подушкой. Теперь он ненавидит Хогвартс. Но разве Хогвартс виноват в том, что его заставили выбирать? Тео сжимает палочку крепче и думает, можно ли проклясть самого себя. Лучше в голову или в грудь? Остановить сердце или замолчать мысли? Может, лишить себя воспоминаний? Да, так будет легче. Определенно легче. Он не вернется в Хогвартс. Не сможет смотреть в глаза Драко и Блейзу, не сможет обнимать Пенси, не сможет есть еду, не сможет держать в руках ни перо, ни метлу. Он не сможет жить, потому что жизнь его покинула. Потому что жизнь растворилась белесым туманом. Она сделала правильный выбор. Гермиона – умница, этого у нее не отнять. Она всегда делает правильный выбор, и Нотт знает это наверняка. Он бы тоже ушел. Он не стал бы даже слушать. Нет, он не будет себя проклинать. Он будет существовать и дальше – смотреть на мир стеклянными глазами, поглощать безвкусную еду, улыбаться так, чтобы челюсть сводило болью. Он будет существовать, потому что большего не заслуживает. Почему ты, Теодор Нотт? Он не знает. Но знает, что как раньше не получится уже никогда. Он – Орион, и праведная стрела Артемиды пронзила его насмерть. Он перестает дергаться, теперь просто лежит; слушает свое дыхание и находит это забавным. Еще немного, и он начнет сходить с ума. Надуманный шорох шагов отзывается мурашками по позвоночнику – Нотт слышит ее шаги. Он понимает, что теперь будет слышать их всегда. Будет чувствовать ее рядом. Будет страдать по ее запаху, и ее смеху, и ее кудрям, и ее рукам, и созвездию на ее щеке – чертова Грейнджер. Он ненавидит Хогвартс. Но разве Хогвартс виноват в том, какой выбор он сделал? Шаг стихает, утопая в ковре. Тело Нотта дергается – он хочет слышать этот навязчивый шум. Ворс ковра шелестит, шелестят неспокойные мысли. Теодор не любит малину, но аромат проникает ему под кожу. От нее пахнет сладкой осенью. Холодные руки обвивают со спины, и его прошибает волна – он вздрагивает. Думает о том, что окончательно лишился рассудка, и что не хочет снова его обретать. Не открывает глаза. Замирает, чувствуя, как Гермиона прижимается к его телу, как кладет голову ему на плечо, как поджимает ноги – копирует изгибы его позы. – Почему ты, Теодор Нотт? – спрашивает она. Ее шепот звучит громче, чем крики в голове. Ее шепот отрезвляет воспаленное сознание. – Почему я? – эхом повторяет он. Гермиона не отвечает. И Теодор не отвечает. Они обязательно поищут ответ в библиотеке, но не сегодня. И не завтра. И, вполне вероятно, они никогда и ничего об этом не найдут.