«У тебя красивые глаза».
«Мне нравится твоя шапка».
«Свяжи мне такой же шарф».
«Не причесывайся. Тебе и так к лицу».
Он даже не уверен, что Гермиона их читает, эти записки. Но он знает, что продолжит это делать, даже если в дамской сумочке не останется места. Теодор ловит ее после травологии перед самым обедом. Он надеется, что Гермиона не голодна, потому что он спланировал совсем иное приключение. – Дай мне свою руку, – просит Нотт; в его голове вертится одна и та же идея. Грейнджер щурится с подозрением. – Что ты задумал? – спрашивает она. – Ты мне не доверяешь? – Тебе – доверяю, твоей фантазии – не особо, – тихо усмехается, но все же протягивает ладонь. Гермиона храбрится, и Теодору это нравится. Не то что бы это его любимая черта, но, определенно, одна из самых очаровательных. Хлопок аппарации заставляет ее вскрикнуть – от неожиданности, – и крепко сжать мужскую ладонь. Теодор довольно морщится, когда солнечные лучи слепят глаза. По поляне прогуливается ветер, и Нотт делает глубокий вдох. – Англия, – выдыхает. Гермиона осматривается вокруг, и на ее лице появляется закономерный вопрос. Поле под ногами разрастается молодой травой, но пустует; зато голубое небо тянется над головой сколько хватает глаз. – Радуйся, – Нотт морщит нос, ребячится, усмехается. – Хорошая погода как день без сигарет Винсента. – Устроим пикник? – спрашивает Гермиона. Она радуется любому провождению времени – как будто Теодор ее лотерейный билет, – но все равно разыгрывает недотрогу. – Зачем вы это делаете? – интересуется Нотт. Грейнджер удивляется: – Что именно? – Делаете такое лицо, как будто вас можно только завоевать. – Нас? – Девушек, – он разминает плечо. Хитрый прищур Гермионы означает только одно – сейчас Нотта обыграют в колкостях. Ну или укусят, но это не сейчас. – Так ведь интереснее, – отвечает Грейнджер. Ломает его предположения, и он вытягивает губы трубочкой. – Соглашайся, – подсказывает она – настойчиво; играет с ним, как ребенок, и ему жутко нравится эта игра. – Соглашаться на завоевание? Она согласно мычит. – Я лучше покажу тебе кое-что, – говорит он и ведет ее за собой. Перед ними раскидывается поляна невысоких зарослей – молодых нецветущих ромашек. Грейнджер прислоняется к плечу Теодора, прогуливается неспешно, смотрит по сторонам; ее улыбка напоминает Нотту, что все не зря. Дальше – больше. Он достает палочку из заднего кармана джинс и губами произносит заклинание: поле вокруг озаряет вспышка света, и Гермиона вскрикивает от неожиданности. Золотые искры разлетаются вокруг и осыпаются на емлю сверкающей пылью, а стебли тянутся к небесам и бутоны набирают силу. – Ромашки, – выдыхает Грейнджер и переводит удивленный взгляд с цветов на Теодора. – Это ромашки, Тео! Он смеется: – Я знаю, глупышка. Они цветут для тебя. – Они такие… прекрасные, – она наклоняется, чтобы сорвать одну, но тут же одергивает руку. – Не хочу делать им больно, – говорит, – они ведь такие красивые. – Их срок еще не пришел, не переживай, – успокаивает Нотт. – Эти цветут исключительно для тебя. – И для тебя, – отвечает она и все же срывает белые лепестки. – Еще можно, чтобы для нас. – Пускай будет для нас, – соглашается он и оставляет на растрепанных кудрях невесомый поцелуй. Они садятся на широкое одеяло и прижимаются друг к другу, как продрогшие голуби – Теодору нравится такое сравнение, и он усмехается. – Мой отец говорил, что мама так делала, когда я был ребенком: выращивала ромашки вокруг поместья и наблюдала за мной, – вспоминает Нотт. Гермиона мягко усмехается, срывает цветок и заплетает его в черные мужские кудри. – Ты помнишь ее? Свою маму? – Я помню себя счастливым. Мне этого достаточно, – отвечает он. – Прости, – Гермиона оставляет на его щеке холодный поцелуй. Тянется за вторым цветком. – Расскажи еще. Нотт хмурится, сминает пальцами стебель, отгоняет от себя те воспоминания, которыми не хочет делиться. Грейнджер терпеливо молчит, продолжая украшать его волосы белыми лепестками. – Мне было четыре, когда ее не стало. Я не совсем понимал, что такое смерть, и отец сделал все, чтобы я избегал понимания, – Теодор тяжело вздыхает и делает короткую паузу. – Он дал мне столько любви и тепла, что хватило бы на несколько зим. Он согревал меня, и, пока я рос беззаботным плохишом, он вкладывался в мое будущее, как мог. Гермиона берет Теодора за руку и прижимает его ладонь к своей щеке. – Что потом? – спрашивает она. Она уже знает, что потом случилось много боли, предательство и трагедия. Но она хочет, чтобы он произнес это вслух. – Много боли, – выдавливает Нотт – выскабливает из глубины души слова, которыми никогда и ни с кем не поделился бы. – Пока отец защищал меня, он был уязвим. Темный Лорд вернулся внезапно, мы не были к такому готовы. Гермиона поджимает губы, но не перебивает. – Малфои первыми засуетились, но – я свидетель – Драко никогда не желал такой участи. Драко ненавидел отца за трусость, но у Драко была мать, которую он обязан был защищать. У меня не было никого, мне было нечего терять, – Теодор разминает шею и прочищает горло. – Поэтому, когда отец струсил и решил сдаться, я пошел против него. – Ты сбежал? – Не успел, но пытался. Август Ру… – ему не хватает воздуха, и он пытается еще раз: – Август Руквуд пришел за нами, когда Черная Метка призвала Пожирателей в свои ряды. Я был дома, вернулся на летние каникулы, хоть и не хотел. Отец велел мне спуститься и выслушать ублюдка, я выслушал, но принимать условия игры не стал. Я… Нотт запрокидывает голову и прикрывает глаза; ромашки из его волос с тихим шелестом опадают на землю. Вокруг царит тишина: поле молчит, лишь иногда переговариваясь с ветром, а редкие порывы щекочут лицо. Теодор хрипло усмехается, вспоминая, что обещал Драко надеть красные стринги, когда Грейнджер заставит его плакать. Удивительно, думает он, но ей это удается без особых усилий – и он снова чувствует, как намокают глаза. Слабак. А может, наоборот? – Я попытался избежать своей участи, – продолжает он спустя некоторое время. – Но Руквуд оказался жестоким подонком. – Он использовал непростительные, – догадывается Гермиона, и выражение ее лица становится нечитаемым. – Он вынуждал тебя подчиняться? – Можно и так сказать. Хотя его методы больше походили на жалкие попытки самоутвердиться за счет чужой слабости. Вы к тому моменту были обучены, не скрывай, – он усмехается. – Драко от злости драл волосы, пока Поттер учил вас Патронусу. Мы же мало что умели, в основном то, чему меня научил отец. Но окклюменция в наши занятия никогда не входила. Я не смог противиться воле Пожирателей. – Ты прошел войну на стороне врага, пытаясь бороться? – в голосе Грейнджер звучит сострадание. Милосердная, думает Теодор, но вслух этого не говорит. Не хватало еще, чтобы она подумала, будто он… он почти плакал несколько минут назад. Идиот. – Я писал письма матери, – признается он. Гермиона не может скрыть эмоцию: она словно удивлена, но неискренне. – Я догадывалась, – объясняет она, – что ты отправляешь пустые письма. Но я, признаться, думала, что они… – Пустые? Они без обратного адреса, да. И запечатаны заклятием определения – чужой ни за что не сможет прочесть того, что внутри. Никто, кроме меня и… ее. Боль отзывается под левым ребром, и Теодор снова прочищает горло. – Мне становилось легче, когда я делился с ней проблемами. Она, в отличие от отца, не осуждала меня. – Отец не понимал? – Понимал. Не хотел слышать, – Теодор выдыхает сквозь зубы. – Я бы многое отдал, если бы однажды у меня появился шанс зачитать ему каждое гребанное письмо – до последней строчки. Так было раньше. Сейчас уже нет. – Мне жаль, Тео, – говорит Гермиона и осторожно ложится ему на плечо. – Ты не заслужил такой участи. – Никто такого не заслуживает, – Нотт гладит ее по волосам и улыбается. – Я научился мириться с тем, что жизнь бывает последней сволочью. Воспоминания врываются в его личное пространство слишком нагло, и он теряется на мгновение. – Что такое? – Грейнджер хмурится, и между бровей у нее появляется морщинка. – Фред, – коротко отвечает Нотт. Она молча отворачивается, думает, что сказать; она не решается на честность, поэтому говорит: – Это неважно. Это случайность. Но Теодора не устраивает ложь. Больше нет. – Я специально разрушил стену. Я целился Руквуду в спину. Гермиона прикрывает глаза, словно пытается сдержать слезы. Теодор прижимает ее ближе, словно пытается удержать рядом. – Это случайность, – повторяет она. – Ты не убийца, Тео. Отпусти себя. – Ты сможешь меня простить? – он знает, что не должен задавать этот вопрос, но он его задает. – Смогу, – обещает Гермиона. – Просто дай мне чуть больше времени. Они так и сидят в ромашковом поле, обнявшись, вдыхая присутствие друг друга и тишину, которой пропитывается воздух. Вокруг собирается толпа любопытных светлячков – темнеет, и закатное солнце прячется среди серого пасмурного полотна. – Если бы мне предложили выбирать место смерти, то я бы ответил: здесь, – усмехается Теодор. Гермионе такое заявление приходится не по вкусу, и она фыркает. – Давай ты не будешь умирать, – просит, и Нотт улыбается шире. Редкое солнце путается в ее волосах и поцелуями ложится на девичьи щеки – веснушки теплеют, как редкие звезды. В голове Теодора рождается вопрос, и он задает его быстрее, чем успевает подумать: – Ты родишь мне сына? Гермиона смотрит на него сначала удивленно, потом – крайне недоверчиво: хмурится, клонит голову вбок; наконец смеется. – Ты стукнулся головой, Теодор Нотт? – спрашивает она так беспечно, словно он шутит. Тео хочет ответить, но не отвечает; он молчит, прижимаясь щекой к мягким девичьим волосам. Они так и сидят посреди ромашкового поля, любуются немым закатом, смотрят, как солнце растворяется в дымке горизонта и как закипают вокруг массивные облака. Гермиона подмерзает и плотнее прижимается к мужскому теплу; он укутывает ее своим шарфом и обнимает крепче – между ними не остается ничего, кроме недосказанных слов любви. Ты простишь меня? Она обещала, что да. Нотт поднимает глаза к небу и думает о матери. Он почти не помнит ее лица, но точно знает – это она оберегает детей от проливного дождя. – Какого это? – спрашивает Пенси. – Когда тебя любят в ответ? Пенси сидит на широком подоконнике, держит в руках перевернутую книгу; ее короткие волосы подобраны в небрежный кулек, широкая майка болтается на плечах, а шерстяные чулки достают до колен. Паркинсон выглядит безмятежно и… уютно. Совсем не как ей подобает. Нотт усмехается. – Думаешь, это смешно? – она обиженно надувает губы. – Думаю, учеба в библиотеке тебе к лицу, – подмечает Теодор. Он разминает плечи и опускает глаза в стол, перечитывает очередной абзац. – Оставь эти гадкие комплименты для своей золотой девочки, – фыркает Паркинсон и свешивает ноги с подоконника. – Я серьезно, Тео. Хочу поговорить. Он повержено вздыхает. – Что ты хочешь услышать? – Не знаю, – она пожимает плечами. – А что ты можешь рассказать? Ходишь весь такой, светишься, улыбаешься – как полоумный. Наверное, это весело? Или ты под чарами и не помнишь, что между вами происходит, когда вы наедине? Нотт снова опускает взгляд, закусывает краешек пера и молчит – избегает ответа. – Хотя, наверное, с Грейнджер все иначе, – вздыхает Пенси. Теодор вопросительно выгибает бровь, и Паркинсон поясняет: – Она мягкая, хрупкая. Слизеринец усмехается: «хрупкая» из уст Пенси звучит почти как восхищение. – Не думай даже, Нотт, она выглядит, как зашуганный домашний эльф, – опережает подруга. – Мне просто интересно, как ты нашел подход к ее… неприступной девственности. – Тебя не должны волновать такие вопросы, Пенс, – он снова усмехается, но на этот раз фальшиво. – Ага! – Пенси спрыгивает с подоконника, подходит ближе и облокачивается на стол: – В раю не все так гладко? – Да все в порядке. – У вас разлад, – заключает Паркинсон и забирается на стол с ногами. В этом вся она – Пенси Паркинсон, которой не страшна даже мадам Пинс. Теодор немного нервно захлопывает учебник и зарывается пальцами в свои кудри. – Не разлад, – отвечает он, – но мы не… После того разговора мы пока еще не… – Полегче, – Пенси морщится, улыбается, клонит голову вбок: – Теодор Нотт застигнут врасплох? У тебя что, нет языка? Нотт понимает, что шутка будет неуместна; и все же дарит подруге красноречивый взгляд. Она фыркает в отвращении. – Неудивительно, пошляк, что она тебя не хочет, – заявляет слизеринка. – Возможно, тебе стоит сначала поработать над навыками… – Все в порядке с моими навыками, – отмахивается он. – Просто еще не время. – А оно может никогда не настать, – Пенси растягивается вдоль стола, как кошка, и хитро улыбается. – А примирительный секс дело тонкое, знаешь ли… – Ну хватит, – теперь голову клонит Нотт, чтобы видеть Паркинсон с ее же ракурса. – Хочешь мне что-то сказать? – Как ты, Пенс? – искренне спрашивает он. Она сначала усмехается, потом отводит взгляд на книжные полки – она избегает зрительного контакта, потому что боится: он все поймет без слов. Нотт все понимает и без зрительного контакта. Он кривит губы, мол, мне жаль. – Да брось, – она наигранно потягивается. – Мы с самого начала знали, чем это закончится. – Как будто тебе от этого легче. – Нет, конечно. Но уже не больно, – Пенси морщит нос и закатывает глаза: – Хотя бы Астория меня больше не трогает. Видел бы ты, как она обходит меня стороной. – Я видел, – усмехается Нотт. Гринграсс так же обходит стороной Грейнджер. Пара студентов пробегают мимо, перешептываясь; вздрагивают свечи, в комнату залетает несколько брошенных книг, слышатся чужие шаги. – Драко, должно быть, – тихо озвучивает Нотт, и Пенси пожимает плечами. Малфой появляется вслед за догадкой и замирает на мгновение между полок. – Ты опоздал, – Теодор цокает языком. Подмечает синяк на шее Драко и растрепанные волосы; подмечает болезненную морщинку меж темных бровей Пенси. Восхищается ее стойким безразличным взглядом. – Мадам Пинс будет ругаться, – безлико говорит Драко, словно это единственная проблема этой комнаты. Он проходит мимо, оставляет сумку в кресле, изучает полку в поисках нужного учебника. Пенси и Теодор обмениваются красноречивыми взглядами: «я же говорила»«вы меня не обманете»
«все кончено»«…»
Мне жаль, хочет добавить Нотт, но не решается. В последнее время он вообще редко принимает решения – его лимит исчерпан. Они так и сидят в библиотеке в тишине: Малфой в кресле, Нотт за столом, а Паркинсон – на столе, читает книгу вверх тормашками. И вся их жизнь теперь как эта несчастная книга в ее руках.