Черные Кудри | Белые Ромашки

Пару дней спустя Теодор быстро шагает по коридору, потому что опаздывает. Гермиона шагает рядом, пытается удержать в руках кучу пергаментов и сдувает со лба кудрявую прядь. – Черт! – выкрикивает она. – Я забыла учебники! Нотт смеется: – Я отдам тебе свои. – Экзамены не за горами, твои книги тебе самому нужны, – она злится. – Успокойся, – все еще усмехаясь, Теодор забирает часть пергаментов у нее из рук. – Вернемся за книгами после урока? Грейнджер не успевает ответить, потому что их перебивает настойчивый писклявый голос: – Теодор Нотт! Попрошу минуту вашего внимания! – Только не это, – стонет он, и Гермиона выражает ему молчаливое сочувствие. Журналистка добирается до них быстрее, чем Грейнджер успевает ретироваться. – Палома Паттенс, – представляется женщина довольно мерзкого вида: она почти такая же высокая и худая, как Рита Скиттер, но волос у Паломы меньше, губы тоньше, а глаза бегают с Золотой Девочки на проклятого мальчика и обратно. – Пара вопросов вас не затруднит? – Вообще-то, мы опаздываем, – отрезает Нотт, берет Грейнджер под руку и тащит за собой по коридору. – Но я должна знать, что передать главному редактору! – журналистка торопится следом, спотыкаясь на каблуках. Нотт сжимает скулы от раздражения и думает, что еще миг – и он аппарирует прямо в кабинет трансфигурации. Профессор МакГонаглл поймет. – Тео, – взывает Гермиона, но он не хочет ее слушать. Не сейчас, не теперь, не так. Он не хочет ворошить затянутые раны ради чужого неуемного любопытства. – Мистер Нотт! Не поймите меня неправильно… – выкрикивает женщина; случайные студенты смотрят им вслед. – Мне нужно знать… ваша помолвка с мисс Гринграсс в силе? Об этом пишут во всех газетах! Нотт резко останавливается, но не оборачивается. Перебирает по памяти заклинания, за которые его точно не исключат; а потом встречается глазами с встревоженным взглядом Гермионы. Она молчит, морщится и смотрит на него так… Так может смотреть только она. Янтарный омут ее глаз наполняется сожалением и просьбой. Гермиона просит его быть смелым. Гермиона верит, что ему хватит сил. – Пожалуйста, Тео, – шепчет она, – покончи с этим. Он кивает – неуверенно, осторожно; он все еще не знает, почему до сих пор не аппарировал. Лучше бы он заплакал на виду у Малфоя и – Мерлин со стрингами, – что угодно, лишь бы не эта пытка. – Мистер Нотт? – Палома дышит отрывисто и поверхностно. – Вы согласитесь на пару вопросов? Грейнджер берет Теодора за руку, и он поворачивается лицом к прилипале. Он готов играть в игру «неправильный вопрос-и-лживый ответ». – Ваша помолвка с мисс Дафной Гринграсс, – повторяет журналистка, и прыткое перо делает пометку в блокноте. – Вы можете дать комментарий по ситуации? – Что именно вас интересует? – холодно спрашивает Нотт. – Дата, время, место. Или, возможно, опровержение информации, – Палома осуждающе косится на переплетенные пальцы пары. – Возможно, Золотая Девочка мистера Поттера тоже хочет дать комментарии по этому поводу? – Не хочет, – опережает Теодор. – И прошу чуть больше уважения, мисс Паттенс, перед вами Гермиона Грейнджер, а не какая-нибудь безымянная студентка. Он чувствует, как сжимаются холодные пальцы Гермионы – она пытается его приструнить, но Нотт не позволит, никому не позволит снисходительно обращаться к его женщине. Палома тактично покашливает. – Помолвка? – напоминает она. – Помолвки не будет, – спокойно отвечает он. – Между мной и Дафной Гринграсс нет и не может быть отношений никакого рода. Мы сокурсники, это все. Палома теряет дар речи на мгновение, заливается белой краской, дуется, как замерший голубь; после – она натягивает белозубую улыбку и выпускает когти: – Как же так вышло, мистер Нотт, что Гермиона Грейнджер, – она делает нарочную паузу, – смогла встать между вами и вашим светлым будущим в новом послевоенном мире? Гермиона гневается – дышит чаще и поджимает губы; позволяет Теодору отвечать самому, потому что молчит. Он не может скрыть улыбки и украдкой любуется: россыпь веснушек на ее щеках становится ярче. – Гермиона Грейнджер протянула мне руку помощи, когда все остальные отвернулись, – наконец говорит он. – Так и запишите в вашей редакции. И не забудьте добавить пару слов о том, что лично вы думаете на этот счет. Всем плевать, но вы постарайтесь – может быть, дослужитесь до более престижной позиции. Палома округляет глаза, открывает рот, хочет возразить на откровенную грубость, но Теодора это не волнует – он уже торопливо уводит за собой Гермиону. В его голове пульсирует ликование и ярость; он хочет избавиться от этих ощущений, но не может остановить поток гневных мыслей. Они пробегают мимо нужного коридора, оставляют позади этаж, поднимаются по лестницам и бегут дальше от чужих глаз. Гермиона сначала противится, потом смеется, потом наконец останавливается и качает головой: – Что ты задумал? – спрашивает она. – Я обещал тебе свидание, – напоминает Теодор. – У нас, вообще-то, трансфигурация, мистер Нотт, – важно заявляет спутница. – Если вы решили, что можете… – Решил. Могу, – он хитро улыбается и косится на пустую стену. Очертания Выручай Комнаты вырисовываются неторопливо, но уверенно. Нотт не может снова облажаться: на этот раз все будет так, как он задумал. Гермиона закатывает глаза, но больше не противится; в ее взгляде сияет детское любопытство. Когда двери распахиваются, Теодор заводит гриффиндорку вглубь комнаты и дает ей несколько минут, чтобы рассмотреть интерьер: высокий потолок, деревянный пол, плюшевый плед у камина; винтажные картины на стенах и живая имитация окна, за которым ночь окутывает замок и загораются первые керосиновые фонари. – Как необычно, – Гермиона издает тихий звук удовольствия. – Зачем мы здесь? Теодор не отвечает; он даже не улыбается больше. Он вспоминает слова Пенси и вспоминает собственные страхи; думает, готов ли он двигаться дальше. Думает, готова ли она. Грейнджер оборачивается и ловит на себе внимательный взгляд. Его глаза – ревность, боль и отчаяние; тихая просьба и оглушительное признание. Бетельгейзе – его глаза; охотника и барда, повесы и поэта. Она смотрит на него так, словно боится. Он приближается неторопливо, размеренно, растягивая удовольствие – растягивает шаг. Гермиона опускает взгляд лишь на мгновение, и в янтарных омутах проблескивает интерес. Сокрытое желание, тихая просьба, неявный знак. Она прикусывает нижнюю губу – заявляет, что готова. Нотт смотрит пристально – не может ошибиться. У него не осталось права на ошибку. Она хочет что-то сказать, но Теодор подставляет палец к губам. Качает головой, и она покорно молчит. Клонит голову вбок, разглядывает его рубашку, джинсы и обувь; поднимается выше – замечает галстук, две расстегнутые пуговицы у горла. Вскидывает бровь – ты разгильдяй, Теодор Нотт, – слегка улыбается. Она улыбается, и Нотт подходит еще ближе. Гермиона вытягивается, как струна; не смотрит ему в глаза. Он касается ее лица, приподнимает за подбородок, устанавливает контакт. Проводит пальцем по нижней губе, по щеке, спускается к ее шее – она жмурится. – Так нечестно, – усмехается Нотт. Возвращает себе внимательный взгляд. Он хочет видеть ее глаза. Она дышит глубоко, как будто контролирует ситуацию; она разыгрывает старую песню: ты не прощен, Теодор Нотт. Сегодня он будет выпрашивать ее прощение своими методами. Вымаливать, если придется. Берет ее за руку, ведет за собой ближе к камину, усаживает на ковер. Садится перед ней на колени, берет ее лицо в свои руки. Гермиона сглатывает, ее взгляд меняется – плавится, наполняется жидкой карамелью. Можно?, спрашивает Нотт. Взглядом, касанием, внимательным прищуром; он сконцентрирован, он задумчив, он решителен. Гермиона выдыхает и сдается первой – целует его так рьяно, что он теряется на мгновение. Привкус ее губ сводит с ума, и он зарывается пальцами в кудри. Глупые, непостоянные, неподатливые, балованные кудри – он сжимает их на затылке, оттягивает; целует ее глубже, преданнее. Каждое действие – невысказанное признание; Нотт кается, Нотт просит прощения, Нотт сдается, Нотт берет инициативу в свои руки. Дыхание сбивается у обоих, синхронизируются сердцебиения. Она становится смелее – кусается, и ей не стыдно; раззадоривает и не извиняется. Гермиона думает, что может его наказать – и наказывает. Ее руки скользят по его волосам, по шее, по спине и ниже – она смущается, но она решила. Теодор восторженно выдыхает ей в губы. Он спускает рубашку с ее плеча; он спускается к ее ключицам – не хочет оставлять следы, не контролирует это. Он вдыхает ее, захватывает, наслаждается, ощущает, покоряет. Ее кожа пахнет фруктовым мылом – он чувствует, как сильно скучал. Он скучал по голосу, по янтарным глазам, по взглядам, по выдохам, по стонам. Он скучал по тому, как она показывает любовь. Ее рубашка спадает на пол, и Нотт смотрит на гипюровое кружево – самое прекрасное, что он видел; самое изящное, простое, бессмысленное – как будто это может что-то значить. Как будто возбуждение недостаточно быстро бежит по его венам. Он целует ее плечи, и руки, и шрам – гордый знак того, что она сильная; спускается к мягкой груди, проводит носом по изгибам и линиям. Она выгибается навстречу, хватается за ковер – как будто может провалиться еще глубже. Теодор останавливается, тормозит, берет себя в руки, делает сбивчивый вдох. – Ты доверяешь мне, Гермиона Грейнджер? – спрашивает. Она смотрит на него – она не сразу его видит. На ее лице вопрос и недовольство – она хочет, чтобы он продолжал. Нотт тянется за палочкой, произносит простое заклинание, и ему в руки падают наушники – мадам Стебель раздает такие на уроках с мандрагорой. Теперь Грейнджер смотрит на него, как на идиота. – Ты доверяешь мне? – снова спрашивает он. Гермиона хмурится, клонит голову в бок, скользит взглядом по его одежде – сожалеет, что он все еще одет. Наконец, она кивает. Нотт знает, что она недоговаривает; Нотт знает, что она дает ему шанс. Он надевает на нее наушники, проводит ладонью по ее румяной щеке; расслабляет свой галстук, стягивает его через голову. Гермиона сводит брови – она всегда так делает. Теодор ломается между желанием смотреть ей в глаза и желанием лишить ее чувств. Гермиону не особо забавляет происходящее; но она любознательна. Нотт тянется к ней – целует, заправляет волосы за плечи, повязывает галстук вокруг глаз. Проверяет, чтобы тот сидел плотно. Взмахивает палочкой, и Гермиона вздрагивает – в наушниках начинает звучать музыка. Он тоже ее слышит – музыку; и Гермиону. Он слышит, как стучит ее сердце; видит, как ее кожа покрывается мурашками. Нотт вздыхает, пришло время действовать осмотрительно. Это новая территория. Он прикасается к ее плечам и спускается ниже по рукам, по телу, по бедрам – она реагирует дрожью; пытается нащупать его перед собой. – Хитрая, – он улыбается. Знает, что она его не слышит. Отстраняется, чтобы она растерялась. Гермиона сглатывает, подается вперед – пустота; возвращается обратно. Сидит смирно, она напряжена. Теодор обходит ее со спины, опускается на колени позади, собирает кудри в небрежную шишку на затылке. Проводит пальцами по ее шее и прикасается губами – он играет с ней, он флиртует, он развлекается. Девичье тело отвечает на прикосновения трепетом, легкой дрожью. Она обнимает себя за плечи – он разводит ее руки в стороны; она прогибается в спине – он прижимает ее ближе. Гермиона вздрагивает, хрипит, выдыхает; она себя не слышит – Нотт наслаждается каждым звуком. – Тео, – просит она. Пытается обернуться, но не может. Прижимает ладони к лицу, и Нотт тихо смеется. Он избавляется от рубашки, снова обходит свою жертву и укладывает ее на спину. Теперь она в его полном распоряжении. Нотт склоняется, ладонями считая ее ребра – волна восхищения; он не торопится, растягивает каждое движение, каждое касание превращает сладкую пытку. Гермиона тянется к нему за поцелуем; она его не получает. Теодор не будет грубым; он будет настойчивым. Измеряет ее тело поцелуями; измеряет свое терпение. Она хватает его за волосы, изнывает, просит остановиться, просит не останавливаться. Он улыбается – он только начал. Спускается руками ниже – о таком не говорят; упивается ее восхищением. Он нежен, он внимателен, он терпелив; он проходил через это, но с Гермионой все иначе; с ней совсем по-другому. Эмоции захлестывают его с головой, когда она выгибается навстречу; он мучает ее, она мучает ковер. Нотт не может оторваться: Гермиона кусает губы, поджимает пальцы на ногах, тянет к нему руки, касается своего тела. Он клонит голову, смотрит из-под угла; прикрывает глаза, глубоко вдыхает – выдыхает рвано. Она почти – он на взводе; он закусывает щеку изнутри; прижимается к ней, и Гермиона вздрагивает. Содрогается, зажимается, сдается – снова тянется за поцелуем. Он поднимает ее – теперь она сидит у него на руках; он продолжает свою игру. Снимает с нее галстук и стонет сам – янтарный взгляд горит, янтарный взгляд плавится, янтарный взгляд умоляет. Ему не нужно, чтобы она умоляла. Он хочет заслужить ее прощение. Целует то нежно, то яростно; она невольно начинает двигаться – это инстинкты, это желания. Она желает его, и мысль кружит голову. Нотт сжимает зубы и сжимает Гермиону в руках, когда волна исступления накрывает ее с головой. Он не даст ей захлебнуться. Она запрокидывает голову – открывает ему шею; он снимает с нее наушники. Теперь музыка заполняет зал, перебивает общую экзальтацию. – Прости меня, – Нотт просит. Умоляет. Он завладевает ей неторопливо, она поддается искушению слишком быстро. На ее лице – капельки пота и лихорадочный румянец; его просто лихорадит. – Прости меня, – шепчет Нотт, прикусывая мочку ее уха. Гермиона отвечает неразборчиво – его это не устраивает. Он замедляется – она обхватывает его руками за шею. Она хочет сама, хочет вести; но это его игра. Он не позволяет ей менять правила – у нее не хватит опыта. – Я… – она всхлипывает, утыкается носом ему в шею. Он обнимает ее крепче; он движется размеренно; он едва сдерживается. – Что? – спрашивает. – Скажи. – Тео, – просит она; впивается ногтями ему в спину. – Что? – выдыхает с ней в унисон. – Пожалуйста, – Гермиона сдается. Прижимается лбом к его лбу; ищет его губы; целует так, как никогда раньше. Он раскрывает ее с новой стороны. – Я… люблю… Теодор теряется; пытается поймать ее взгляд; остатки его терпения пытаются поймать нужный ритм. – Что? – теперь он требует. Имеет право. – Я люблю, – вымученно, сдавленно, хрипло; она крепче обхватывает его ногами. – Что? – Тебя, – шепчет и почти выкрикивает: – Тебя, тебя! Я люблю тебя, Теодор Нотт! И Теодор Нотт проваливается в бездну неконтролируемой эйфории. Он не выпускает ее из рук ни сразу после, ни тогда, когда она засыпает у него на плече. В камине трещат поленья – согревают искалеченную душу; Нотт улыбается самому себе, вслушиваясь в девичье дыхание. Он хочет целовать ее до исступления, но не хочет тревожить беззаботный сон. Он верит, что так крепко она спит только рядом с ним. Время разгоняется, и дни превращаются в минуты. Нотт часами выписывает билеты, пока Гермиона помогает Пенси разобраться с астрологией. Они не дружат – Паркинсон то и дело закатывает глаза, а Грейнджер фыркает, – но они неплохо работают вместе. Ему это нравится, но он не признает. А зачем, спрашивается? Пару раз они встречают Полумну Лавгуд в библиотеке, один раз Драко удостаивает троицу своим присутствием; сестры Гринграсс сидят тихо и перешептываются на своем змеином языке, но Теодор его больше не понимает. Он чувствует себя свободным. Он пишет об этом матери: «…возможно, это не последнее мое письмо, но на большее меня не хватит». Он долго думает, стоит ли тревожить маму своими страхами; решает, что справится сам. Теперь справляться его учит Гермиона, и он совсем не против. Отправляет письмо в конце весны, в последний день учебы, и делает свободный вдох. Если бы на трансфигурации их научили отращивать крылья, он бы первым научился летать. С такими мыслями Нотт возвращается обратно в школу, в восьмом часу вечера. Ужин давно закончился, студенты разбрелись по койкам, и Теодор позволяет себе неторопливую прогулку по пустым коридорам замка. В начале года он ненавидел это место; теперь он ловит себя на мысли о том, что ему комфортно. Спокойно, уютно, легко. Даже немного жаль оставлять свою спальню: он привык к изумрудному балдахину и общему туалету. Усмехается и расправляет плечи. Думает, что с удовольствием провел бы в каменных стенах еще один год – только бы исключить из расписания прорицание. Его внимание привлекают громкие шаги, и спустя мгновение из-за угла появляется гриффиндорец: рыжие растрепанные волосы невозможно спутать ни с кем. Нотт напрягается, но не двигается с места; глаза Уизли горят неподдельной яростью – он настроен решительно. – Стой, Нотт! – кричит гриффиндорец, и Тео поднимает руки в отступательном жесте. – Отличный вечер для прогулки? – Нотт пытается смягчить напор Рональда, но последнему не нравится доброжелательность. Возможно, Уизли пропустил ужин и не покушал. – Думал, у тебя получится все скрыть, да? – агрессивно спрашивает он. Теодор поджимает губы; ему не нужно много времени чтобы понять, о чем Уизли говорит. – Боюсь даже уточнять, – отзывается Нотт. – И все же… Дафна? – Ты думаешь, что ты всем управляешь, да? Стоишь выше нас всех? – Не сказал бы. – Думаешь, пригрелся в объятиях у Гермионы и все, тебе все сойдет с рук? – Я бы сказал, что пригрелся у нее на груди, скорее, но… – Уизли не дает Нотту закончить колкость: подлетает вплотную и кулаком ударяет в лицо. Так неожиданно, что Теодор теряет равновесие и падает на каменный пол. – Я ненавижу тебя! – кричит – истерически вопит Уизли. Нотт зажимает нос рукой, но горячая кровь продолжает сочиться у него между пальцев. Он поднимается, второй рукой опираясь об пол; поскальзывается, снова падает. – Я ненавижу тебя! Ублюдок! Мудак! – изрыгает Уизли. Подскакивает ближе и пинает Теодора в живот. Нотт подавляет стон, корчится от боли, стискивает зубы. Это ему за дело, определенно. Он знал, что так будет – он заслужил. – Ты сдохнешь, мразь! – плюется Рональд. Достает из сумки палочку, трясущимися руками направляет ее на Нотта. Это уже серьезно. – Это уже… серьезно, – Тео усмехается. Чертов придурок, думает, самое время для сарказма. – Заткнись! Закрой свой рот! Акулео! В тело вонзается жалящее проклятие. Нотт поджимает колени; кровь продолжает пачкать его рубашку, но он не обращает внимания. Какое дело ему до рубашки? – Ты… ТЫ, – глаза Уизли горят так яростно, что становится жарко. Может, это температура? Определенно не любовь к рыжим волосам. Кривая улыбка снова трогает губы Нотта – он не может это контролировать. – Я убью тебя… убью тебя! – Уизли снова пытается пнуть жертву, но Теодор успевает отползти. Спиной упирается в стену, подгибает колени, сплевывает на пол кровь. Он сидит так же, как в первый день, когда Гермиона пришла к нему в библиотеку. – Я убью тебя! – Убей, – Нотт морщится. В животе ноет так сильно, что отдает под ребра. – Меньше слов, Уизли, больше действий. А то из-под носа свое упустишь, – ехидство сочится сквозь зубы. Теодор утирает губы рукавом. – Мразь! Акулео! Нотт морщится, и когда вспышки зажигают его сознание, он вспоминает любимое лицо. Усмехается через боль – его личная привычка; в конце концов, у него было много часов практики. Теодор знает, что Рональд его не убьет – не сможет, моральный компас ему не позволит, – но проклятия полнятся такой темной ненавистью, что Нотт невольно вспоминает пережитые пытки. Вспоминает отстраненное лицо отца, и яркие вспышки, и яростный смех; вспоминает, с каким безумным наслаждением Август Руквуд произносил проклятия. За это безумие Нотт пытался его убить. И он сделал бы это снова, и снова, и снова – и ему было неважно, чья еще жизнь окажется на весах правосудия. Ему снисхождения не давали. – Почему? Почему? – крики Уизли отлетают от стен, возвращают Нотта в реальность. Поттер и с ним девушка – Джиневра, возможно – выскакивают из-за угла и паникуют. Но девочка-Уизли хватает Поттера за рукав и не дает ему вмешаться. Ну конечно же; Теодор качает головой – шея его не слушается, и получается рвано, дергано, болезненно. – Я не хотел этого, – выдавливает он. – Я н-не… – Заткнись! – обрывает. – Ты убил его! Ты убил его… – Уизли вдруг всхлипывает, но тут же вспыхивает вновь: – Ты убил его, а я убью тебя! – Убей, – Нотт усмехается – снова. – Тогда она точно никогда тебя не простит. Стрела попадает в цель, и Уизли делает шаг назад. Плотнее сжимает палочку, пока гнев наполняет его доверху. – Она все знала! Знала и была с тобой заодно! – вдруг выдает Уизли. Нотт трезвеет, озорство – безумное озорство покидает его. Теперь он смотрит на Рональда напряженно и выжидающе. – Она тоже получит свое! – в порыве гнева угрожает Уизли. – Шлюха! Нотт подрывается с места в секунду. У него нет палочки – он так и не поднял ее с полу, – но она ему и не нужна. Он изворачивается от рассеянного удара гриффиндорца и хватает того за грудки. Из последних сил впечатывает его в стену. Джиневра визжит, чтобы Поттер остановил драку. Трусливая дура, думает Нотт; но она его совершенно не волнует. – Не смей и пальцем ее тронуть, – теперь власть в руках Теодора. – Я уничтожу тебя. – И меня тоже убьешь? – гримаса боли, ужаса и ненависти на лице Уизли заставляет Нотта отступить. Тяжелая рука Поттера падает ему на плечо. – Не смей к ней приближаться, – шипит Нотт. – Останови меня, – смакует Рональд; неуклюже поправляет рубашку. – Я бы не рисковал, – угрожает Теодор. Он уверен – каждая угроза станет ночным кошмаром Уизли, если он посмеет сделать Грейнджер больно. – Успокойся, Нотт, – мямлит Поттер. Гребаный пацифист – Теодор фыркает. Хочет спросить, как именно Поттеру удалось победить Темного Лорда с такими-то рыхлыми яйцами. Вместо этого дергает плечом, стряхивает с себя чужую хватку, смотрит прямо на Уизли – неотрывно, предупреждающе, пристально. Ни боль во всем теле, ни ощутимая дрожь не мешают ему испепелять противника взглядом. – Это только твое и мое дело, – цедит он. – Только ты и я. – Включил режим мужчины? Моральный ублюдок, – Уизли утирает со лба пот. Должно быть, это выматывает – нападать на безоружных со спины. – Только ты и я, – повторяет Нотт. Уизли подается вперед – так близко, что Теодор чувствует терпкий запах одеколона – и хрипит: – Договорились. – О чем? – влезает девочка-Уизли. – О чем?! – Мальчик Рональд ищет неприятностей, – Нотт отстраняется и отворачивается. – Дуэли быть. – Дуэли быть, – выплевывает Уизли. – Рон, – теперь Поттер пытается зацепиться за него. – Он уже получил свое. – Он свое не получил, – отмахивается второй. – Он пожалеет, что родился. – А если МакГонагалл узнает, – пищит Джиневра. – Не узнает, – заверяет Нотт. – Даю слово. Девчонка гримасничает: – Слово предателя и убийцы? – Джин, пожалуйста, – у Поттера явно проблемы с будущей семьей. Нотт надеется, что Поттер не станет заводить собачку – иначе и она будет им помыкать. – Он расскажет все Гермионе, и она как миленькая выдаст все профессорам, – настаивает Джинни. Нотт поджимает губы и мысленно притягивает палочку; в порыве ярости разрывает рукав своей рубашки. – Клянусь, что буду хранить тайну молчания о произошедшем с этого момента и до дня справедливой дуэли, – на одном дыхании произносит он, протягивает руку Уизли. Рональд и Гарри переглядываются – как дети, которым задали слишком сложный вопрос – жмутся на месте, не могут решиться. – Ну же! – громче настаивает Теодор. Запас его терпения истончается посекундно. – Давай, Рон! – выкрикивает Джиневра. Тут все понятно, отмечает Нотт, комплексы Поттера компенсирует девочка с яйцами. Рональд вытягивает губы в трубочку, отбрасывает с глаз челку и пожимает руку Теодора. – Повтори, – требует Джиневра. Нотт мысленно закатывает глаза; повторяет: – Клянусь – буду хранить тайну молчания о произошедшем с этого момента и до дня справедливой дуэли. Буду хранить тайну молчания о месте проведения, об участниках и о причине. Рональд хочет ответить, но Теодор дополняет обещание: – Если ты клянешься, что не причинишь вреда Гермионе. – Так не работает! – Джинни недовольно щурится. – Ты приносишь клятву, а не устанавливаешь условия. – Все нормально, Джин, – через плечо отвечает Рональд; смотрит на Нотта неотрывно и гневно. – Я ни за что не трону Гермиону. Я знаю, что такое любить по-настоящему. У Тео дергается скула, но он молчит. Вокруг их рук занимается различимое свечение. – И ты поклянись, – вдруг требует Рональд. Теодор вопросительно выгибает бровь. – Что не причинишь ей боли. – Ты нормальный? – Нотт начинает злиться; петли заклинания начинают шипеть; боль под ребрами становится ощутимее. – Поклянись! – истерически повторяет Уизли. – Откуда мне знать, что творится в твоей больной голове? – Клянусь, – сквозь зубы цедит Теодор. – Клянусь, что не причиню вреда Грейнджер. – Полностью, еще раз, – Джинни мстительно сверкает глазами; Поттер осуждающе качает головой. Нотт делает глубокий размеренный вдох. – Клянусь, – повторяет, – что буду хранить тайну молчания о произошедшем с этого момента и до дня справедливой дуэли. Буду хранить тайну молчания о месте проведения, об участниках и о причине, если Рональд Уизли не причинит вреда Гермионе Грейнджер. Клянусь, что я не сделаю ей больно. – Обещаешь ли ты, Теодор Нотт, обязательства принимаемые по этому обету? – спрашивает младшая-Уизли. – Обещаю, – говорит Нотт. Нити заклинания впиваются в мужские руки – жгут, кусаются, колются; поспешно растворяются под кожей. Теодор чувствует себя так, словно душа покидает его тело. Лениво и размеренно, будто обещает, что его смерть будет такой же неторопливой. Красивой. – Придурок, – бросает на прощание Уизли, и все трое поспешно удаляются. Теодор добирается до больничного крыла в одиночестве; он хромает и держится за желудок – боль, кажется, разрушает тонкие стенки. Возможно, Уизли сломал ему ребро. Нотт надеется, что мадам Помфри не будет задавать лишних вопросов. Душа покидает его во второй раз, когда из лазарета выходит Грейнджер. Она напряженно вчитывается в пергамент, но роняет его, когда замечает Теодора. – О, Господи, Тео! – в ужасе кричит она. Подбегает, подхватывает его под руку, смотрит испуганно, взволнованно и… наверное, это строгость. Он понимает, что не совсем может различить. – Пить хочу, – признается он и позволяет себе облокотиться на Гермиону. Она не задает лишних вопросов, но не потому что не хочет. Он знает: как только его раны затянутся, Грейнджер вскроет их заново, если он не заговорит. – Я убью тебя, – шепчет она; утирает его саднящий лоб теплой тряпкой. – Придется встать в очередь, – отшучивается он. Осторожничает, потому что непреложный обет не особо любит шутников. И дураков. Он немножко и тот, и другой. Гермиона опускает тряпку и всматривается ему в глаза; в золотистом взгляде мелькает осознание какой-то мысли. Теодор отворачивается. Попытаться обыграть Гермиону – не с Темным Лордом тягаться; Нотт думает, причинит ли ей боль, если будет врать? Возможно, да? В таком случае, смерть все равно неизбежна. Больная мысль заставляет его улыбнуться. – Мне стоит обращаться за помощью к Малфою? – неожиданно спрашивает она. – Звучит как угроза, – Нотт издает смешок. Думает, что Драко обыграть будет куда проще. – Я не шучу, Тео, – она не шутит, он это знает. – Я знаю, – говорит. – Все в порядке. – Нет. – Все не особо в порядке, но обязательно будет, – исправляется он. Стонет, потому что кость определенно давит не туда. – Что произошло? – спрашивает Гермиона. Ее палочка вырисовывает исцеляющие руны, и внутри Нотта разливается тепло. Кость срастается, кровь перестает бешено пульсировать. – Рональд надрал мне задницу, – буднично извещает Нотт. Рассуждает, что проще будет раскрыть ей часть правды и перевести стрелки в другое русло. – Рональд сделал что? – она подскакивает с постели. – Когда это произошло?! Сейчас?! Он был один? – Он был один, – врет Теодор. – Видимо, Дафна расстроилась, что у нее так и не получилось нас разлучить, и она открыла правду ему. Уизли знает, что я убил Фреда. И знает, что ты тоже в курсе. Грейнджер игнорирует последнее заявление. – И он решил, что избить тебя – лучшее решение? – негодует она. Выражение ее лица не обещает для Уизли ничего хорошего. В другой раз Теодор бы с удовольствием понаблюдал; в этот раз у него не будет такой привилегии. – Я заслужил, – отвечает он. Пытается взять Гермиону за руку, но она – неугомонная химера в гневе, отказывается выдыхать спокойно. – Заслужил что? Самосуд? – Я убил его брата, – тихо напоминает он. – У него есть полное право злиться. – Нет, не смей оправдывать жестокость, Теодор, – ругает она. – Пожалуйста, – теперь Нотт звучит серьезно. – Просто посиди со мной. – Но так… нельзя, – она разводит руками. – Я хочу, чтобы ты не делала абсолютно ничего, – строго предупреждает он. – Что ты имеешь в виду? – То и имею, ничего. Не нужно с ним разговаривать, поучать или отчитывать. Вообще не нужно с ним разговаривать, – просит Нотт. – Я же знаю, как ты умеешь: надуй губки, гневно похлопай ресничками и отвернись. – Он сломал тебе нос, а мне просто похлопать ресничками? – Да. – Да? – она щурится. – Но… почему? – Потому что я не хочу, чтобы ты пострадала, – он держит себя в руках. – Рон не посмеет меня обидеть… – Ну почему ты такая упрямая? – теперь негодует Теодор. – Я ведь не о многом тебя прошу. Неужели это так сложно? Грейнджер перестает метаться и выдыхает; сначала она просто смотрит на него – пытается прочитать сокрытые мотивы, потом подсаживается ближе и касается его руки. Он сглатывает и радуется, что непреложный обет не оставляет следов. – Ты свое уже выстрадал, Тео, – говорит она. Мягко, убедительно – так, что он почти ей верит. – Я не хочу, чтобы ты винил себя больше, чем заслуживаешь. – Все-таки заслуживаю? – Я серьезно, Тео. Обещай, что будешь осторожен. – Мне принести непреложный обет? – шутит он. Очень плохо шутит он. – Ты такой дурачок, – говорит Грейнджер и мягко усмехается. Треплет рукой его кудри, засматривается, наклоняется ближе. Он проводит рукой по ее щеке, ему все еще больно, но ради нее он готов терпеть любую боль. Гермиона целует его осторожно, губами собирает кровь из разбитой раны, ладонями гладит его затылок, плечи, щеки. Нотт вдыхает ароматы и выдыхает пустые обещания. Он не сразу понимает, что Грейнджер продолжает орудовать палочкой, и что кости в его теле снова срастаются, боль становится тише. – Оставь нос, – Теодор улыбается ей в губы. – Будет, что вспомнить. Гермиона осуждающе качает головой. – Когда мы будем жить на краю света, а вокруг нас будут бегать внуки и собаки? – спрашивает она шутливо, но шутка звучит слишком хрупко. – Именно, – кивает Нотт. – В Австралии? Лицо Гермионы меняется, появляется мягкость, появляется надежда, появляется любовь, присущая ее карамельным глазам. – В Австралии, – говорит она и прижимается к нему. Нотт просыпается посреди ночи и замечает, что Гермиона спит. Сладко спит в его руках, свернувшись калачиком; хмурится во сне, неразборчиво говорит – она встревожена, и Нотт это знает. Но он не может ей помочь, не в этот раз. Он не хочет ее будить, поэтому не отворачивается; зарывается носом в растрепанные кудри, размеренно вдыхает. Его раны почти не болят, только запах запекшейся крови напоминает о глупости, которую он совершил, поддавшись импульсу. Импульсивный кретин. Он абсолютно уверен в том, что если маггловские ад и рай существуют, его не примут ни туда, ни сюда – с пометкой слишком неуправляемый отправят регистрировать мертвые души в приемном пункте. В голове крутятся сотни мыслей о том, как можно обойти данную клятву, чтобы никто не пострадал. Но «буду хранить тайну», «справедливая дуэль» и «не причиню ей боли» звучат слишком продуманно. И в коем-то веке в голове у Нотта нет ни одной гениальной идеи; все, о чем он может думать – стоит ли писать завещание на случай, если в Уизли так и не проснется Ронни-Бонни, и дуэль все же состоится.