– Ты как солнышко, особенно когда смеешься. Такой яркий и теплый, располагаешь к себе, – поясняет Гермиона.
Нотт смотрит в золотые глаза, спускается ниже к родинкам на щеке – созвездию Ориона, еще ниже – на ее губы. Задерживает дыхание.
– Тео… – зовет она по имени, и Нотт понимает, что его имя никогда не звучало так.
Он прикасается к ней, осторожно и неторопливо.
Замирает, позволяя ей сделать шаг.
И она делает – тянется и целует первой.
– Санабитур, Теодор! – голос Гермионы разрывает воспоминание. – Черт тебя дери, я сама убью тебя, когда доберусь! Доберись сначала, хмыкает он про себя; выдать слова вслух у него не получается. – Санабитур, – выдавливает он, и боли в теле прекращаются. Кровотечение останавливается, но силы покидают ослабленное тело быстрее, чем Теодор контролирует. Он так и остается сидеть на коленях, медленно моргает, слушает, как все четверо за барьером упрямо пытаются разрушить защитные чары. С каких пор Уизли владеет настолько мощной магией? Что за руну он использовал в наложении чар? Нотт думает, что обязательно восхитился бы, не будь обстоятельства столь ироничны.
– Ориону соответствует туризас, – вспоминает Грейнджер. Нотт чертовски любит руны; ее слова подкупают.
– Что там говорила профессор Бабблинг? – он смотрит на потолок – такой же белый, как и комната. – Мощный поток жесткой энергии? Одна из самых сильных рун защиты.
– Туризас, – шепчет Нотт, поднимает на Гермиону обессиленный взгляд. – Туризас, уруз… Защитные чары… Уизли связал барьер с защитными рунами. – Руны! – Паркинсон хватается за голову. – Без них не снять заклинание! Теперь Грейнджер смотрит на него с отчаянием. – Где руны? – спрашивает Поттер у Джиневры, но та лишь пожимает плечами. – Я не знаю, – отвечает. – Возможно, у Дафны. Гермиона оборачивается на рыжеволосую подругу и одаривает ее злобным взглядом; «подруга» превращается в «бывшую подругу», но легче от этого не становится. Нотт утирает кровь из-под носа и вздыхает. – Ничего, – перебивает Пенси. – Драко сейчас выпытает информацию у этой стервы, и тогда… – Теодор не слышит последнюю фразу, потому что волна красных искр впивается в его тело. Он кричит и переворачивается на спину, извиваясь в конвульсиях. Уизли подбирается к Нотту неторопливо, с уродливой гримасой наслаждения на лице; гриффиндорец смотрит озлобленно и с явным безумием, словно маньяк, сошедший со страниц страшной книги. Гермиона визжит, разбивая ладони о барьер; ее голос – последнее, что держит Нотта в сознании. Он сжимает палочку и сжимает зубы; пытается отбить очередное заклинание, но круциатус Рональда оказывается сильнее. Электрические разряды вколачиваются в тело Нотта ржавыми гвоздями; ему кажется, что он слышит хруст костей и то, как рвутся сухожилия. Крики и голоса, яркие вспышки – все мешается в одно единственное различимое понятие слепой боли. Теодор пытается отползти к барьеру, Теодор пытается хоть немного передохнуть; но проклятие не дает ему передышки. Он стонет и корчится, пальцами зарываясь в сырую землю; сминает несчастные ромашки в кулаке, чувствует, как горячие слезы бегут по щекам. – Я не стану этого… ни за что, отец! – шепотом возмущается Теодор Нотт. Ему семнадцать лет в этом году, у него скоро день рождения и он хочет спаниеля в подарок. Но летние каникулы начались паршиво; хотя паршиво – это мягко сказано, когда на пороге твоего дома появляется четверо Пожирателей Смерти. Это мягко сказано, когда один из них – мерзкий Авгус Руквуд – пытается прижать Кантанкеруса Нотта шантажом и угрозами. Это мягко сказано, когда на руке твоего отца появляется черная метка; когда тучи заволакивают небо над домом, и день превращается в ночь. И ночь остается ночью. И вечная ночь разрывает юную душу на части. Теодор хотел спаниеля на день рождения, а получил порцию желчи, обмана и предательства. Его близкий друг убил профессора Дамблдора в Астрономической Башне. Темный Лорд возродился из пепла и возродил своих приспешников. И теперь Теодор Нотт стоит посреди пустого холодного зала и пытается доказать отцу, что не примет черную метку. Ни за что не примет, потому что он – не убийца. Он никогда и никого не убивал, и не станет. Уж лучше умрет сам, чем позволит себе убить другого. По крайней мере, так он думает, пока отец все еще прислушивается к его словам. Август вальяжно расхаживает по залу, трогает своими жирными пальцами канделябры и зеркала, разбивает фарфоровую статуэтку, пугает старую нянечку Теодора неуместным безумным смехом. Тео косится на Пожирателя, но не боится его; он верит, что под протекцией отца ему ничего не угрожает. – Тео… – раздраженно выдыхает Кантанкерус. – Драко Малфой принял свою метку еще в начале учебного года. Он с гордостью выполнил задание… – С какой гордостью, о чем ты вообще? – дерзко перебивает Теодор. – Думаешь, Драко об этом просил? А если и просил, то я – нет. Избавь меня от этого… – Я не могу! – отец оборачивается на Августа, тот улыбается беззубым ртом. – У нас нет выбора, Тео. Мы можем либо примкнуть к рядам Темного Лорда, либо… – Я выбираю либо, – твердо заявляет Теодор. – Теодор Нотт! – голос Кантанкеруса грубеет. – Я не желаю слушать эти детские отговорки. Ты не понимаешь, что… – Нет, это ты не понимаешь, – Тео разводит руками. – Если от этого зависит моя жизнь – пускай! Мне… – Ну сколько можно трепаться, тухлые яйца Мерлина, – влезает Руквуд. – Я устал слушать это нытье. Папа, хочу пожрать, папа, хочу посрать. У тебя что, пиписка отсохла, мальчишка? Пожиратель приближается к Ноттам и недовольно хмыкает. Теодор морщится, потому что от Августа несет потом и старой одеждой. – Это личный разговор, – отвечает юноша и вытягивает губы трубочкой. – Еще выгни бровку, принцесса, – напирает мужчина. – Может, тебе подтереть мамское молоко с губ? – Не стоит, Август, – лебезит отец. – Теодору нужно немного времени, он должен подумать… – Подумать над чем? Стоит ли надеть подгузник? – Он не был к этому готов, он… – Ну хватит! – Руквуд раскидывает руки в стороны. – Я устал слушать это дерьмо. Если папенькин сыночек хочет читать книжки и трахать наивных девочек, то роскошь нужно заслужить… – Ты не имеешь права раскрывать свой рот в моем доме, – грубо обрывает Теодор. Мгновенная тишина вдруг приносит с собой неприятное ощущение напряжения. – Немедленно извинись, – сквозь зубы выдает Кантанкерус, и Тео впивается в отца вопросительным взглядом. – Извинись, малыш, пока я не заставил тебя пожалеть, – шипит Август. Тео на него не смотрит; смотрит на отца и сжимает кулаки. – Я не стану, – отвечает. – Извинись! – Нет, я не стану! – Немедленно извинись… – Я. Не. Стану, – повторяет он, выдерживая строгий отцовский взгляд. – Ты так и не обучил щенка манерам, Кантанкерус? – усмехается Руквуд. Отец вдруг меняется в лице, и строгость превращается в холодное бессердие: – Теодор Нотт, это приказ. Немедленно проси прощения. Тео смотрит отцу в глаза и думает, сколько еще существует способов предательства. После семнадцати лет, что он прожил в Нотт Мэноре, он не узнает человека перед собой, и эта боль вгрызается ему под кожу. В тот момент Теодор еще надеется, что несчастий можно избежать, если проявить твердость. В тот момент Теодор еще верит, что у него есть право выбора, и он выбирает показать зубы. – Почему, – спрашивает, – я должен? – кивает на Руквуда. – Потому что ты – мой сын, и ты будешь уважать мое слово, – Кантанкерус звучит совсем не так, как Тео привык. Отец звучит холодно и жестко, и это не сулит ничего утешительного. – Я уважаю твое слово, – Тео дерзко задирает подбородок. – Но я не уважаю слабость, которую ты проявляешь. – Ты задрал меня, пасаненок, – скулит Август и обнажает палочку. – Проси прощения или будешь лизать мои ботинки! Теодор тоже успевает достать оружие; смотрит неотрывно на противника, а кровь закипает у него в венах. Он крепко сжимает древко и гордо держит подбородок; он превосходный дуэлянт, он одолел даже Драко и Блейза на финальной сдаче. – Хватит! – выкрикивает Нотт старший и встает между противниками. Нянечка входит в зал с подносом, но испуганно вскрикивает. Серебряный поддон со звоном падает об пол. – Хватит! – повторяет отец и отводит палочку сына рукой. – Я не позволю этому безумию происходить в моем доме! Немедленно исправься, юноша, – говорит он Теодору в своей самой серьезной манере. Тео думает, насколько далеко он готов зайти и решает, что может бросить вызов судьбе. – Я скорее буду вылизывать ботинки этого ублюдка, чем добровольно приму участие в этом дерьме, – смело заявляет он и разворачивается, чтобы уйти в свою комнату. – Что ты только что..? – заводится Руквуд. – Август… Август, пожалуйста, – теперь Кантанкерус нервничает, и Теодора бесит эта хлипкость. Он фыркает и ускоряет шаг, чтобы поскорее избавить себя от окружающего идиотизма. – Как ты посмел назвать планы Темного Лорда? – орет Руквуд и прежде, чем кто-либо успевает среагировать, волна империо прилетает в спину младшему Нотту. Воздух выбивает их легких, и мышцы каменеют; сознание начинает вырисовывать серые картинки, воспоминания и слова теряют значимость. Волна ужаса холодными мурашками разбегается у Теодора по рукам, но он не может контролировать это чувство. Он вообще ничего не может контролировать. – Умоляю, Август… – пытается отец. – Заткнись! Моя очередь воспитывать твоего отпрыска, – Пожиратель усмехается. – Сюда иди, щенок. Немедленно. Теодор кривит губы из последних сил, но ноги его не слушаются. Пожалуйста, думает он, пожалуйста, сопротивляйся; борись! Но эта борьба заведомо окончена. Он понимает это, но отказывается признавать. – Быстрее! – подгоняет Руквуд. Младший Нотт ускоряется и останавливается рядом с Пожирателем. От запаха грязного тела Теодора выворачивает, но получается лишь слегка нахмуриться. – Что, не нравиться? – брызжет слюной Август. – На колени встал. Теодор косится на отца; его мышцы пронзает физической болью с каждой попыткой сопротивляться проклятию. – Август… Послушай, это необязательно, – пытается отец. – Заткнись, я сказал! Я и тебя воспитаю, только позже, – плюется Пожиратель и смотрит на пленника: – Встал на колени, щенок! Теодор сжимает кулаки и стонет от беспомощности. Тысячи мыслей в его голове сменяют друг друга, и вихрь эмоций разрывает грудную клетку. Он опускается на колени и гордо смотрит Пожирателю в перекошенное лицо. – Лижи, – усмехается Руквуд, – мои ботинки. У Теодора обрывается сердце; он пытается встать, но вместо этого начинает задыхаться. Смотрит на мучителя с ненавистью, но тело послушно склоняется над грязной громоздкой обувью. – Так-то лучше, – гогочет Август, когда Теодор касается языком кожи его изношенных ботинок. – Знай свое место. Хорошо запоминай, это твой самый первый урок. – Это унизительно, – процеживает Кантанкерус. В самом деле, думает Тео. Горячая ненависть к отцу разливается в юной груди. Пока единственный сын корчится в боли и вылизывает сапоги конченного ублюдка, Кантанкерус стоит в стороне, словно трус, и выдает случайные реплики. Теодору кажется, что он не заслужил такой участи. – Умоляй о прощении, – говорит Руквуд. – Умоляю, простите, – охотно выдает язык. Нотт морщится и впивается ногтями в ладони. – Не верю в твою искренность. Проси лучше. – Умоляю, простите меня за… – горло раздирает, как при внезапной ангине. – Простите за мою… дерзость. – Дерзость, – Август забавляется. – Что же, неплохо. Теперь признайся в любви и верности своему Лорду, щенок. Тео сжимает губы – их пронзает ядовитыми иглами, но он не сдается. По щекам у него бегут слезы, по телу – горячие волны, но он сопротивляется. Он решил, что будет бороться до конца. – А ну выполняй, засранец! – Руквуд пинает его в грудь, и Тео падает на холодный пол. – Признаюсь в любви к… – он закашливается, отползает от мучителя. – В любви к Темному Лорду и в… и в вер… – стонет и снова замолкает. – Теодор, умоляю, – это говорит отец, но его голос дрожит. – Всего слово. Теодор поднимает на отца затравленный взгляд; пытается противиться проклятию, которое вгрызается ему под кожу. Он хочет сказать одно слово – одно единственное слово. Нет. Он не станет клясться в любви убийце и предателю, он не станет. Он скорее умрет, позволит разорвать себя на части. Он слишком гордый, слишком упрямый, слишком самоуверенный. Его мысли полны гнева, его рот полон грязи. Он унижен, обманут и втоптан в чужое дерьмо. Но он ни за что не станет класться в любви Темному Лорду. Ни во имя отца, ни во имя самого себя. – Какой упрямый засранец, – мерзко фыркает Руквуд и закатывает рукава. – Ну хорошо, хочешь поиграть – давай поиграем. Я научу тебя хорошим манерам… Круцио! Если физическая боль разрывает мышцы, то та боль, которую испытывает Теодор, рвет на части сознание. Оно разлетается на тысячи осколков, воспоминаний и переносит его далеко за пределы Нотт Мэнора. Он больше не маленький наглый мальчишка, он больше не верит в науку, он больше не говорит с отцом на откровенные темы. Теперь все, что представляет его жизнь – несчастное существование под чужим сапогом. И единственный человек, которому он пишет письма – мать; но Теодор знает, что с того света почту обратно не высылают. Ценник, к сожалению, завышен. Память переносит его в разрушенный зал Хогвартса; вокруг гремит война. Теодор смотрит в спину своему мучителю. Август Руквуд не видит его за своей спиной; Август Руквуд не ожидает удара в спину. Последнее, о чем думает Тео – кто окажется под стеной в момент взрыва. Ему это не важно, ему абсолютно наплевать. Все, что его волнует – мерзкое выражение лица Августа Руквуда, сломавшего ему жизнь. И Тео произносит заклинание совсем без жалости; он прекрасно осознает последствия своего выбора, но не осознает, что Август – не единственный, кто стоит близко к чертовой каменной стене. Чертов Хогвартс, думает Нотт, лучше бы он никогда не… Но тогда он не встретил бы Гермиону Грейнджер, а без нее его душа никогда не начала бы заживать. Ее голос доносится до сознания поначалу очень тихо, но звук нарастает с каждой секундой. Нотт открывает глаза через силу и поворачивает голову вбок: Драко держит Дафну за руки со спины, а Гермиона угрожает Гринграсс палочкой и холодной расправой. Отголоски круциатуса разбегаются электрическими волнами по кончикам пальцев, и Теодор морщится. – Расскажи, каким заклинанием ты его убил, – требует Уизли, склонившись над противником. – Каким заклинанием ты убил Фреда? – Хочешь испытать его на мне? – саркастично интересуется слизеринец. – Я испытаю на тебе все самые страшные проклятия, ублюдок, можешь не сомневаться, – сквозь зубы цедит Рон. – А когда я закончу с тобой, я разберусь со всеми причастными. Теодор всматривается в перекошенное веснушчатое лицо, затем бросает беглый взгляд на Гермиону – со спины ее кудри выглядят неряшливее, чем обычно. – Что это было за проклятие?! – орет Уизли. – Я бы рассказал, – выдавливает Нотт; крепче сжимает пальцами древко собственной палочки, – но детям с такими играться нельзя. Экспеллиармус! Вместо палочки отлетает сам Рональд, переворачивается в воздухе и глухо падает на землю. На шум оборачиваются те, кто стоит за барьером. До Теодора долетают обрывки ссоры: – …попробуй, грязнокровка, получишь плюс сто очков Гриффиндору, – смеется Дафна. Смеется мерзко, хрипловато, нагло – так, что становится понятно: она не станет сотрудничать, точно не по своей воле. – Уймись, чтоб тебя! – выкрикивает Драко. – На кону не твоя похоть, а его жизнь! Дальше Нотт не слушает: его внимание концентрируется на Уизли, который ползает по земле и шарит руками – ищет свою палочку. – Акцио, – манит Теодор, и в его руках оказывается чужое древко. Рональд издает приглушенный раздраженный рык и пытается встать на ноги. – Хватит, ты проиграл, – заявляет Нотт, но чувствует, как подкашиваются ноги и как рука начинает трястись. В нем почти не осталось ни магии, ни сил, ни желания сражаться дальше, но он стоит – храбрится, разыгрывает из себя воина; глупит. Рональд сплевывает на землю и закатывает рукава рубашки. – Если мне придется вырвать тебе сердце голыми руками, я сделаю это, – отвечает он и стремительно разбегается в сторону Теодора. – Матерь божья, – Нотт успевает даже усмехнуться прежде, чем ему прилетает мощный удар в челюсть. Он заваливается почти сразу, не успевая среагировать: его тело изнывает от боли, мышцы сводит судорогой, а голова наливается свинцом. Он хочет считать удары, которые наносит Уизли, но сбивается со счету – усталость душит его лапами. Рональд выбивает свою палочку у Теодора, поднимается с колен и нацеливает оружие на врага. – Покайся, – требует он, – и я прекращу твои мучения. – Нет, Рональд! – визжит Гермиона, где-то совсем близко. – Опусти свою палочку! – требует она. Теодор переводит заплывший взгляд в сторону и видит, как разрушаются барьерные чары. – Моя умница, – усмехаясь, проговаривает он и смотрит на Уизли: – Я говорил, что Грейнджер – умница? Моя умница. – Захлопни пасть! – орет Рон, и даже веснушки на его лице бледнеют от злости. – Моя… – шепчет Нотт и закатывает глаза. В его голове зреет план, и он пытается играть на публику столько времени, сколько потребуется. – Тео! Нет! – слышатся всхлипы со стороны. Теодор молится, чтобы Уизли растерялся хотя бы на мгновение, и небеса отвечают на его молитвы: Рональд делает неуверенный шаг назад, словно не понимает, стоит ли ему продолжать нападения. Одного шага хватает, и Тео успевает перекатиться со спины на живот, подняться на четвереньки и отправить в противника волну жалящих проклятий. – Сукин сын! – выкрикивает Рональд. – Редукто! Последнее, что успевает Теодор – защитное поле: вокруг него образуется сфера, и заклинание отскакивает. В следующую секунду Уизли валится с ног, потому что его тело связывает десяток крепких веревок – чужое вмешательство. Время для Теодора разделяется на до и после, потому что после остается за гранью его понимания. Он помнит, как ползал по траве и как поскуливал; помнит, как перекатывался с бока на бок, зажимая руками ребра; помнит свои рваные вздохи и яростные всхлипы; помнит чужие – а может и его собственные – слезы. Он с трудом открывает глаза, когда его защитное поле рассеивается и встает с четверенек на колени. Не сразу понимает, что – или кого – ищет затуманенным взглядом; но, когда находит, из раненной груди вырывается нечеловеческий болезненный стон. Она лежит на земле, лицом вниз, и ее непослушные кудри путаются в примятой траве. Лежит неподвижно и неестественно, и боль крошит Теодора изнутри. Он пытается выкрикнуть ее имя, но не может – горло саднит, режет ножами. Захлебываясь отчаянием, он ползет в ее сторону – на четвереньках, на коленях, забывая про то, что сам истекает кровью. Забывая про то, что секунды его жизни сочтены. Он нарушил клятву – он сделал ей больно. Он причинил ей столько боли, что теперь расплатится за это жизнью; но сначала он должен быть уверен, что она жива. Воспоминания мелькают перед глазами яркими вспышками: Уизли орет заклинание, Нотт отражает чары и проклятие летит в другую цель. В цель, которая стремительно приближается в сторону Теодора. Возможно, он даже слышал ее крик – он этого не помнит. Теперь он подползает к ее телу, отбрасывает палочку и берет ее на руки. Он плачет – слезы вперемешку с кровью капают на бледное девичье лицо. – Гермиона? – едва слышно шепчет Нотт. Она не отвечает на его шепот. В его памяти всплывает знакомая комната: серые стены, приглушенные свечи, белые прозрачные балдахины над кроватью. Женское тело, обернутое в саван, украшенное белыми каллами – холод мурашками разбегается по его рукам, отрезвляя сознание. – Гермиона! – кричит он и трясет ее так яростно, что тут же теряет силы. Падает на землю, прижимает ее к себе, вдыхает любимый аромат – сахарная малина и мандарин, начало осени. Его самые счастливые дни. – Пожалуйста, – умоляет он, – пожалуйста. Пожалуйста… Гермиона, пожалуйста! Из груди вырывается отчаянный всхлип; она стоит перед ним в синей футболке – в его любимой футболке, и смущенно улыбается. Им подыгрывает граммофон, за окном занимается рождество. – Тео, – тяжелая рука Драко ложится Нотту на плечо, но Нотт не реагирует. Он продолжает всматриваться в любимые черты девичьего лица; он продолжает плакать от бессилия. – Пойдем, малыш Тео, – говорит отец и берет его на руки. Выносит из комнаты, пока эльфы занавешивают семейные портреты белыми простынями. Он просыпается на больничной койке и видит перед собой ее озадаченное лицо. – Куда ты? – жалобно хныкает Нотт. – Мне надо идти, я должна… – Пожалуйста, – просит он. – Останься. Ненадолго. – Пожалуйста-а, – выдавливает из себя он, и ресницы Грейнджер вдруг подрагивают. – Тео… Тео! – Драко пытается помочь, но Нотт ревностно прижимает ее ближе. Всматривается в ее лицо: Гермиона морщится и медленно приходит в себя. – Тео, – хрипло зовет она и тянется ладонью к его щеке. – Я здесь, – отвечает он и снова всхлипывает – глупая улыбка не сходит с его губ. Он бегло оглядывается на Драко, на Пенси; Нотт видит Поттера и девчонку-Уизли, их встревоженные лица, и осознание окатывает его волной. Он снова смотрит на Гермиону, но уже не так уверенно. Гриффиндорка пытается подняться, хмурится так, словно готова вынести ему приговор. Пусть выносит, думает он, вряд ли Гермиона способна сделать ему больно. Гермиона – не Теодор, а он свою клятву нарушил. – Что с тобой? – с тревогой спрашивает она, когда он заваливается на бок. Паника отступает, проходит и жар; Нотт чувствует, как его тело заполняется едким холодом. – Все в порядке, – он силится улыбнуться; силы его подводят. – Тео? Тео, что с тобой? – теперь с болью сражается Грейнджер: она пытается подняться, а Нотт ложится в траву рядом с ней. Смотрит на нее снизу вверх, и смешок срывается с его губ так же просто, как табачный дым. – Я сейчас помогу, – она надевает серьезную маску. – Скажи, где болит. – Нигде не болит, – отвечает он. Краем глаза замечает Поттера и Уизли – они приближаются неспешно, виновато смотрят под ноги. Они знают, где у него болит; знают, что ему уже не помочь. – Гермиона, – зовет Джиневра, но Гермиона не обращает на нее внимания. Гермиона начинает паниковать. – Тео, пожалуйста, – просит она и умоляюще смотрит на Пенси – та садится рядом и берет руку Нотта в свою. – Тео? – зовет Паркинсон, как будто это что-нибудь изменит. – Что это было за проклятие? – выкрикивает Грейнджер и глазами пытается отыскать Рональда. – Что за проклятие он нанес? – Это не… – Теодор заходится кашлем, слова даются ему с трудом. – Это не его проклятие… – Да в чем же дело, мать вашу? – ругается Драко и хватает Поттера за грудки. – Отвали, Малфой! – кричит Джинни. – Заткнитесь, все вы! – вторит Пенси. Пенси добавляет что-то еще, но Теодор не может разобрать последние фразы. Его взгляд фокусируется на уставшем лице Гермионы. Он сделал ей больно. Он чуть не забрал ее жизнь. – Тео, пожалуйста, пожалуйста, скажи, в чем дело, – умоляет она. По бледным щекам бегут прозрачные слезы и пачкаются в каплях его крови. Он тянется к ней рукой, дрожащими пальцами проводит по любимому созвездию. – Бетельгейзе и Ригель, – выдавливает он из себя. – Вечный странник Орион. – Прекрати! – Гермиона прижимается к его груди – слушает, как угасает его сердцебиение. – Прекрати сейчас же! Сознание путается и граничит на лезвии реальности – Нотт теряется в моментах, минутах и днях. Он пытается вспомнить, с чего все началось, но помнит лишь угасающий карамельный взгляд. – Обет, – наконец хрипло шепчет он. – Прости… – Нет… Нет! – выкрикивает гриффиндорка, когда наконец понимает смысл сказанного им. – Ты обещал мне! Ты дал мне слово, Теодор Нотт! Ты не можешь так поступить! – Тише, Грейнджер, не шуми, – он прикрывает глаза. Тишина заполняет собой все вокруг, и Теодор наконец улыбается. Он лежит на широкой кровати, нежится в солнечных лучах и листает детскую книжку. Картинки плывут, но ему не жаль – он все равно не умеет читать. – Ну хватит, Тедди, – мама улыбается и треплет его по волосам. – Пора идти. – Но я не хочу! – он супится и дует губы. Мама ласково смеется. – Тебе пора, малыш, – настойчиво повторяет она и показывает ему стопку нераспечатанных писем: – У мамы здесь еще много дел. – Тише, Грейнджер… – просит он, когда на его остывших губах замирает трепетный поцелуй. – Ты – моя защитная руна, – сквозь рыдания признается Гермиона, и ее голос окончательно теряется в пустоте.