Никто

      Реклама Предупреждения: помойка кинков. Вот они слева направо: дэдди книг, романтизация насилия, собственно, само насилие, суецыд и его попытка, алкоголизм, арбуз, эмоциональные качели, принуждение к кексу. Приправлено hurt/comfort без comfort в полном смысле слова. Без шуток, это прям триггер ворнинг. Пожалуйста, берегите свои эмоции и целостность морального кодекса и не читайте, если вас отталкивают предупреждения. Бенн Бекман / ОЖП Шанкс / ОЖП (недодружба, перепокровительство, односторонний (?)) NC-17              Воспаление легких              Вдох ее тяжелый, со стоном, чуть не с возгласом, приоткрытый рот, хватающий воздух, капли соленые, капающие с подбородка, тонкие пальцы, схватившие Бекмана за запястье, вцепившиеся ногтями в грубую кожу рук старпома. Хочет вырваться, борется, но Бекману все равно, даже не трудится напрячь Волю, чтобы не ходить исцарапанным.              — Сука, — сквозь слезы, истерично, на дыхании рваном, но с таким исступлением, что Шанкса пробирает: по-хорошему, до волны гусиной кожи, прошедшей по спине. Как проникновенно искренни бывают женщины, когда в их устах — чистая ненависть.              Шанкс успел разглядеть ее всю целиком, успел даже подумать на этот счет грязно: не в таких обстоятельствах бы глядеть на женщину, стоящую на коленях, на ее изнемогающее дыхание, на ее стремление навредить мужчине.              Бекман к ней пощады не знает.              Едва она успевает сделать два судорожных вдоха, старпом снова окунает ее в ледяную морскую воду с головой.              Она бьется, захлебываясь, выпускает руку Бекмана, держащего ее за густые темные волосы, пытается нашарить дно. Ей это не поможет, конечно. Когда она начинает вся содрагаться от того, что не может вдохнуть, Бекман снова вытаскивает ее из воды.              Второй подход заметно убавил у нее сил, и она не бросается на Бекмана с ногтями — теперь у нее в приоритете надышаться, прежде чем снова оказаться в воде. Она поддается его руке, оттягивающей волосы, чтобы запрокинуть голову, ругается полушепотом в небо, дышит вслух. Прогресс, но тут они с Бекманом солидарны: еще не тот эффект. У нее в приоритете должно быть в первую очередь удержать язык за зубами.              Не успевает она вдохнуть дважды, снова оказывается под водой. Сумела только набрать воздуха, прежде чем Бекман по локоть опустил ее в воду. Быстро соображает, не боится воды панически, раз сообразила задержать дыхание, а не биться в воде безрезультатно, но Бекману ничего не стоит дождаться, когда ее легкие не выдержат, и она выпустит воздух. Крупные пузыри схлопнутся, она дернется, судорога прошьет ее всю насквозь, и когда ей будет уже совсем невмоготу — тогда Бекман еще отмерит несколько секунд. Долгих. Медленных. Для закрепления материала. Тех секунд, в которые она, и так уже едва не захлебнувшаяся, должна давиться водой.              Бекман вытаскивает ее на воздух. Она гнется от кашля, сплевывает воду, и старпом отпускает ее волосы, перехватывает ее за шею, за шкирку, так что когда она пытается повалиться на колени, ей приходится устоять. Бекман дает ей надышаться. Столько, сколько ей угодно, ровно до тех пор, пока она опять не начнет бросаться на ветер бранью, за которую не может ответить. Тогда все по новой.              Шанкс видел, как ее губы шевельнулись, повторяя свое «блядство» излюбленное, но вслух она ничего не сказала. Ей повезло, что Бекману не видно, потому что мокрые волосы опали и скрыли ее лицо. Ей повезло, что Шанкс готов закрыть на это глаза.              — Что сказала? — спросил он с берега. Бекман перевел на него взгляд.              — Ничего хорошего, — сказал он. Да, если бы что-то, за что она не боялась бы снова кануть в черную от холода воду, не постеснялась бы сказать вслух. — Да?              — Ничего, — выдыхает она, все еще не отдышавшись. Голос ее не слушается, едва-едва слышен. Ее нрав ее тоже не слушается, расплывается своей надменной натурой в контрастной всему ее существу умоляющей интонации. — Ничего не сказала. Ничего.              Повторяет. Боится снова бороться с удушьем в воде. Боится снова бороться с хваткой бекмановой. А еще боится, что это зайдет дальше, и она не отделается дыханием измученным и мокрыми тряпками: отхватит по полной программе от тяжелой руки старшего помощника.              Бекман отпускает ее шею, перестает давить пальцами меж позвонками, толкает ее под поясницу, чтобы она вышла вперед него из моря. Она выходит. Встает перед Шанксом.              — Просто матом не ругайся, — мягко произносит он.              — Ты думаешь, мне без мата вам сказать нечего? — спрашивает она.              Шанкс глядит ей в лицо. Губы посинели, она продрогла до нитки, искупавшись в море с головой в осеннюю предрассветную холодрыгу, плечи ее сжались, и зубы стучали, но она чуть не плакала от злости, от бессильного гнева, который ее глаза цвета моря в дурную погоду подсвечивал насыщенной голубизной. Ею она уставилась ему в глаза и сверлила с сухим вызовом. Удивительно, как страх в ней сочетается с бесстрашием. Не глупостью, не безумием. Сухой принципиальностью, идущей вразрез с чувством самосохранения. Эта же принципиальность не дает ей устраивать скандал, только вот эти молчаливые тяжелые сцены, когда они мерятся невыносимостью взгляда.              — Думаю, есть что, но ты не сможешь. Язык твой вперед головы думает, как у шлюхи подфонарной, — говорит Бекман, закуривая сигарету.              Шанкс видит, как ей хочется сказать свое протяжное «пизда», обругать их обоих, броситься с ногтями на него или на Бекмана, кричать в голос. Изругать их так грязно, как они не слыхали. Обида женская, что с нее взять. Глубокая, больная, особенно потому что лживая.              — Ну скажи. Мне, — говорит Шанкс, показывая ей пальцами, чтобы наклонилась к его уху. Бекман у них, конечно, главный поборник здоровья языка. Это позволяет ставить женщину перед выбором между смертью и эротикой.              Она сцепляет зубы, чтобы не расплакаться от беспомощности. Но брови ее поднимаются, глаза наполняются влагой — она ничего с собой поделать не может. Шанкс глядит на ее слезы с удовлетворением. Как давно он этого ждал.              — Я вам обоим скажу. Вы лжецы, — говорит она голосом низким, потому что всеми мышцами тела удерживает себя, чтобы не плакать здесь перед ними взахлеб, хотя лично Шанкс этого добивался уже несколько дней подряд. Гордость ее красивая, безупречная, эталонная. Бесспорно, одна из самых красивых вещей, которые ему приходилось видеть. Чем там их мир живет, что она так умеет? — Лжецы, — повторяет она шепотом.              — Это почему? Я не солгал тебе ни разу, — сказал Шанкс. Не может сдержать улыбки в том, что говорит. Думает, что это так всполыхнет ее гнев, что она не удержится, но вместо этого он видит, как она, роняя слезы немощные от несправедливости, улыбается — криво, но так красноречиво снисходительно, чуть-чуть не умиленно.              — Ваша свобода пиратская — ложь. Свободны вы никогда не станете, какими бы дохуя…              Закончить он не успела.              Шанкс отвесил ей пощечину прежде, чем Бекман среагировал на ее злословие.              Она сплевывает кровь, поднимает на него взгляд — и видит в нем наверняка то же, что видели многие до и многие после, только обычно люди таких взглядов не переживают. А эта глядит в глаза серые, стирает кровь с губы.              — Об этом не смей заикаться.              — А это уже мне решать, — шепчет она. Оставляет кровь течь ручейком с губы на подбородок, капать с острого лица вниз на крупную гальку, на которой она стоит босая. Шанкс только сейчас понял, к чему это она про свободу. И он пожалел, что не дал ей договорить.              К вечеру она слегла с воспалением легких.              О символизме              Шанкс сидел перед ней, держа ее руку в ладони, разглядывал ее кольца.              По порядку.              На левой руке.              На второй фаланге безымянного пальца тоненькое золотое. Она сказала — ей его подарили на четырнадцатилетие, и потому оно было ей маловато.              На среднем кольцо изгибалось к костяшке пальца острием. От этого казалось, что палец ее бесконечный. Когда она показывала известный жест, которого, благо, не видел Бекман, потому что сидели они вдвоем на темном камбузе, выглядело особенно эффектно. Сделала на заказ с первых заработанных денег.              На правой руке.              На мизице — аккуратное, женское, впору символизму девичества, колечко с полупрозрачным розовым камнем нежной огранки. Мамино на обручении.              На второй фаланге безымянного пальца тоненькое золотое. Она сказала — в восемнадцать она потеряла то, что ей подарили на четырнадцатилетие, и сделала копию, а первое потом нашла. И носила теперь оба как знак своего несвоевременного везения.              На большом — широкое золотое кольцо, похожее на мужское. В честь первого секса с женщиной. До сих пор самого «интимного и свободного», как она сама сказала.              — И что, ты…              — Да я как угодно.              Шанкс глядел на нее недоверчиво, но не было лжи в ее полном дыхании и уверенно лежащей ладони. Он коснулся пальцами запястья — ровный пульс. Хотел спросить, что черт возьми женщина может дать пальчиками и холодными вещами, чего не может дать переполненный живой любовью и желанием, пульсирующим под горячей кожей, мужчина. Но не стал. Это могло закончиться тем, что он решит ей еще что-то доказывать, а что-то доказывать ей он устал.              И среди этого золота на правой руке на указательном пальце было еще одно. Состоящее из полупрозрачных стеклянных бусин, нанизанных на эластичную леску, что скрепляла их в кольцо. Шанкс крутил его долго. Долго думал, в чем подвох. Его не было. Это просто были стекляные бусины. Бисер. Детская игрушка. На рыбацкой леске.              И было еще на лодыжке. Не кольцо — цепочка. Шанкс отпустил ее руку, поманил пальцем. Любопытство это пьяное, когда тебе нужно все руками потрогать и посмотреть вблизи, она удовлетворяла с материнским терпением. Поднимается из-за стола, разворачивает стул, чтобы сесть с Шанксом по одну сторону, опускается и ставит перед ним ногу, уперев ее в стул у него между ног. Шанкс проводит пальцами ей по икре, подхватывает цепочку пальцем — простая, тоненькая, изящного ладного плетения.              Одно не то: замочка нет. Нет, он не может быть настолько пьян. Шанкс берет ее лодыжку, подтягивает ее к лампе на столе, поглядев, чтобы она со стула не опрокинулась при этом. И скоро находит место спайки. Снять цепочку было невозможно, только порвать. Он поднимает на нее взгляд.              — Давай, удиви меня.              — Это сложно объяснять.              — До утра еще долго.              Она сидит, откинувшись на спинку стула. Чтобы платье не топорщилось, подняла вторую ногу, сложила их у Шанкса на коленях. Он подает ей ее ром, что она оставила на той стороне стола.              — Это обещание вечной любви, от которой я отказалась.              Шанкс смотрит на нее из-под упавших на лицо волос.              — Это не объяснение.              — Да, не объяснение.              — Начерта заковывать себя в золото, как в кандалы?              — Я не могу распоряжаться чужими обещаниями. Вот и все.              Шанкс не хочет допытывать ее расспросами. Они чокаются. Шанкс допивает бутылку, она делает глоток, потом сидит с темной бутылью в обнимку и безмолвно смотрит на то, как он пальцами вращает холодную цепочку у нее на лодыжке.       Оба              Ей было деться некуда. Отступает, метает взгляды злые, а шагает неуверенно, боясь споткнуться, пригнувшись, чуть не плача. Все же запинается, чуть-чуть не валится на стол сама, упирается задом в широкую дубовую столешницу. Крутит головой отчаянно, но бежать ей некуда. За столом — пираты. Перед столом — пираты. За спиной у Бекмана — пираты.              В ловушке.              — Нет, пожалуйста, нет, — говорит она. В голосе еще нет того сбитого дыхания, которое накрывает женщину в ее положении. Она еще поборется. Не победит, не высвободится, но бороться будет отчаянно.              Бекман берет ее за талию, подсаживает на стол. Она противопоставить его рукам сильным ничего не может, но вот пощечину отвешивает звонкую. В кают-компании раздается приглушенный возглас удивления, смешки.              — Какова, а.              — Зря это ты.              Команда ждет, что он ударит ее в ответ, но женщин Бекман не бьет.              — Бекман, черт тебя дери, не смей, — шипит она, пытается влезть на стол с ногами, отступить к его середине, чтобы пираты, обступившие его со всех сторон, не могли до нее дотянуться.              Он только удержал ее под коленки, что она рухнула на стол, не успев встать. Негромкий полог разговоров превосходит ее крик и звук удара острого локотка о столешницу.              Кто стоял с ними — тут же за плечи роняют ее на спину, каюта гудит, на ней с треском рвут рубаху, топ. Она отзывается криком, сначала тянется прикрыться, но ей бьют по рукам, тяжелые грубые ладони моряков сминают аккуратную грудь, как привыкли хватать тросы, держаться за оружие — крепко, до последнего, насмехаясь над упругостью ее форм и мягкостью ее кожи.              Она цепляется ногтями в сильные запястья склонившихся над ней пиратов, но и руки ей скоро заламывают за стол. Должна быть благодарна, что просто заламывают, а не вяжут стальным тросом, которым ей изодрало бы предплечья и запястья в кровь, потому что Бекман не был намерен сдерживаться.              Как она хочет вывернуться из этого положения, лягается ногами. Но левую голень ловит пират с угла стола, другой она упирается Бекману в грудь и тут же понимает, как ошиблась. Его хватка железная ее парализует всю, и она боится шевельнуться, потому что думает, что Бекман просто сломает ей ногу за то, что она его ударила, ради забавы. Она плачет, мотает головой, губы ее шевелятся в мольбе неразборчивой, которую неслышно из-за возгласов и смеха команды.              Бекман дает себе насмотреться в ее глаза, на разбитые волосы, на влажные дорожки к вискам. Смотрит ей в лицо, чтобы она, не в силах ничего разобрать в его выражении, помимо дурного намеренья, боролась со сводящим судорогами страхом. Готовится к худшему и даже притихает на мгновенье, застыв неподвижно.              Бекман проводит ладонью по перламутровой коже, щекочет свод стопы и целует ей пальцы. Сильным, плавным движением разминает стопу. С непривычки она дергается и рассыпается в хныкающих стонах, но Бекману удержать ее тонкие лодыжки ничего не стоит. Он подходит вплотную, упираясь стояком ей в промежность.              — Нет, нет, — читает он по губам.              Но деться ей некуда, и чужие руки у нее на груди, пальцы, сжимающие соски, наклонившийся над ее лицом пират, сжимающий ей горло и целующий ее грубо, грязно, не дают ей ни кричать, ни дернуться, она не знает, что из этого ей неприятнее, с чем из этого бороться в первую очередь, и в итоге бросает бороться со всем.              Бекман дает стянуть с нее брюки, белье и ухмыляется, глядя на гладкий лобок, как у подростка.              — А говорила тебе двадцать лет с хвостом. Не двенадцать? — смеется он, неторопливо расстегивая ремень и ширинку штанов.              Эта женщина полна обманов. Бекман смачивает большой палец слюной, капающей ей между половых губ, проводит влажным пальцем от влагалища до клитора, тянет время совсем немного, чтобы у нее перестала пульсировать жилка на внутренней стороне бедра, напряженно отведенного в сторону. Пристраивается горячей головкой.              Теперь время ответить на пощечину — хлестко бьет ладонью по ягодице, что она вся дергается и плачет в голос. Чтобы унять жжение тут же проводит по месту удара с нажимом, жмет мягкую, податливую плоть, проводит рукой по ноге, легшей ему на плечо, приподнимает пальцем запаянную цепочку, поворачивается к ней губами, обдавая горячим дыханием, с тянущим желанием глубоким резким движением толкается внутрь.              Закричала. И, испугавшись собственного крика, с грохотом свалилась с койки.              Кто-то так дернул гамак из старой парусины, что она просыпается рывком, то ли от чувства падения, то ли от застрявшего в горле крика с ощущением, что больное горло першит и требует глотка воды. В глаза пихают режущую светом лампу, она ничерта не может понять, не может очнуться от острого ощущения, что грубые руки тянут и щипают соски и чьи-то сухие тонкие губы никак не могут оторваться от цепочки на лодыжке, пока ее втрахивали в стол.              Только вот она не на столе. На полу. Свалилась со спального места. Зубы трясутся. А над ней — пятеро громил. В плечах что твой шкаф, с ручищами шире ее бедра, стоят в спальных сорочках и колпаках, но зато с мечами, ножами и шпагами. Без порток, а в шляпе. Один вон вообще прихватил горшок цветочный вместо оружия. Один хрен, он этим горшком может ушатать запросто. Любого. И еще слышны тяжелые шаги в узком коридоре. Возвышаются над ней, смотрят сверху вниз, пока она отползает к стенке, жмется в угол.              Сон в руку?              — Не надо, я прошу, не надо, — шепчет она. Не хотела шептать, хотела сказать вслух, уверенно, могла бы еще обогатить это дело «ублюдками» и «сволочами», добавила бы «валить им нахер из ее каюты» и «не пялить зенки» на ее бедра голые. Но голос подвел. И язык подвел. И пираты над ней стояли устрашающими темными силуэтами, глазами хлопая.              В дверях появляется Хонго. Разводит руками столпившихся в каюте пиратов, смотрит на нее, льнущую к углу в паническом бегстве ползком.              — Ты головой ударилась? Что вопишь, как резаная? — спрашивает корабельный врач. Видит, что свет ее слепит, рукой опускает лампу в лапах стоящего по его правую руку пирата.              Она все не может отдышаться от охватившей паники. От паники, давящей грудь и диафрагму, перемешанной с тупым, вязким чувством сырости и тяжести внизу живота. Между ног, проще говоря. Блядский цирк.              Она вдыхает судорожно, чтобы не расплакаться. Хонго оглядывает ее — ругается, конечно, но взгляд его врачебный — единственный, не внушающий страха. А эти лица она только что видела над собою, разложенной для хорошенького гэнгбэнга в кают-компании.              — Кошмар приснился, — шепчет она врачу. Вопросы врача лучше не игнорировать.              — Кошмар приснился? — спрашивает он ее недоуменно. Опускается перед ней на корточки, наклоняет ее подбородок книзу, заглядывает в глаза, убрав ей с лица волосы. Убеждается, что у нее крыша не съехала или что она кровью не исходит. Потом оборачивается на команду.              — Ну что столпились, это женская каюта, — говорит врач пиратам. — С некоторых пор.              — Так в порядке все? — спрашивает пират с лампой у врача. Потом смотрит на нее. Она ловит его взгляд и затылком прижимается к стене, чтобы расправить грудь и дышать было легче. Под таким углом свет не выхватывает от его лица только грубых черт, и взгляд пиратов не выглядит жутким. Смягчается в теплом пламени. И когда сабля не торчит наизготовку, как-то легче дышится. И вообще легче дышится, когда начинаешь проводить черту между сном и реальностью. — У тебя, — делает он акцент, кивая на нее головой, — в порядке все? Мы же за оружие похватались от твоих визгов. Мало ли что там с тобой могло приключиться.              Она сжимает зубы. Плакать хочется и смеяться. Страшно и смешно.              — В порядке, — произносит она на выдохе.              — Да в порядке. Сабли отставить, — говорит Хонго.              Пираты расходятся. Хонго поднимает ее под локоть, босую ведет на камбуз. Она не сопротивляется — уснуть она все равно не уснет, и тряска в руках не проходит, а холод на палубе отрезвляет, жжет легкие, и ногам сразу становится холодно.              — Дам тебе валерьяны, чтобы не померла тут от разрыва сердца. Что за кошмары тебе такие снятся? Где это видано, чтобы полкоманды перебудить своими воплями. Ты помнишь, что ты кричала? Умоляла ведь, «нет, нет», прекратить, перестать. Ты помнишь, что тебе там такого привиделось? Убивал тебя кто, что ли? Резал? Говорил тебе, пей лекарства по схеме, а не когда башку сносит, — ворчливо читал нотацию врач.       Мозгоправ херов. До гордого звания терапевта ему далеко — те по крайней мере предупреждают о «насыщенности снов», когда прописывают курсы пакостной отравы, зовущейся нейролептик. Открыл перед ней двери на камбуз, толкнул вперед себя, она опустилась на первый стул, убрала с лица волосы.              Хонго отчего-то замолчал.              Она, уперевшись поначалу глазами в стол, подняла на него взгляд. Хонго стоял и мерил таким же врачебным взглядом, как и ее, обернувшегося на них Бекмана в спальных штанах без верха и ботинок своих тяжелых, что держал в руке стакан воды. Старпом глядел все на женщину. Виски его взмокшие, дыхание его неровное. Хонго качает головой.              — А ты что здесь делаешь? Тоже корня валерьяны дать? — спрашивает Хонго. Он из ящика достает капли в склянке, принимается пересчитывать их по одной, чтобы впарить этой женщине дозу лошадиную. — Вы минки какие что ли в полнолуния так истерить? Ладно эта, ты-то, Бекман, что здесь делаешь?              — Кошмар приснился, — отвечает Бекман глухим, низким голосом, чересчур басоватым для его тона, как будто только что вышел из секс-марафона. С Шанксом разве что. Только тот дрых без задних ног, даже не перевернулся, когда корабль подорвали крики его хрупенькой игрушки. Хонго качает головой.              Женщина пьет разведенное в воде успокоительное.              Бекман все глядит на ее лодыжки — туда, где тонкая цепочка так ощутимо холодила во сне губы, когда он целовал острый бугорок масляной косточки.       Латинская музыка              Что она спала ночи через раз, было очевидно всей команде. Не потому что чуткость шкалила — вахтенные вечно видели, как она болтается ночью по палубе. Как-то втащили ее на воронье гнездо, да там и оставили. Утром, когда она не явилась к завтраку, ее обыскались, и Шанксу вахтенный Клок даже доложил, ощутимо испытывая страх перед ответственностью за потерю капитанских инструментов, что девочка исчезла. Шанкс посмотрел на Ясоппа. Тот покачал головой, призадумался.              — Не, на корабле где-то.              — Опять лунатила, похоже, — махнул рукой Шанкс Клоку, чтобы не брал в голову ерунды. Найдется, когда проголодается. Или когда проспится. Может, нашла тихое место. Или может все-таки закусила таблетками свое бережно скрываемое горе.              Нашлась к полудню, когда проснулась в вороньем гнезде. Поднялась из-за бочки и свистнула через кольцо пальцами так, что ее свист перепутали с Шанксовым. Шанкс и сам по привычке подпрыгнул. Команда сбежалась на палубу, готовая драться.              Сняли ее безбедно. Инцедент был исчерпан.              Не спала и на суше. Иногда дремала днем.              А в последнее время стала засыпать в кают-компании без видимых на то причин.              Без видимых, но со слышимыми. Шанкс подозвал Бекмана к закрытой двери кают-компании во втором часу утра. Бекман встал справа от иллюминатора в двери.              Из каюты слышался неуверенный гитарный перебор. Вполголоса распетые женским голосом строчки:       — Quantas noivas ficaram por casar Para que fosses nosso, ó mar.       Замолкает, остается только мягкий звон струн. Потом голос Бонка, тихонько обещавший, что аккорды он подберет. Забирает у нее инструмент. Снова начинает перебор. Аккорд, аккорд. Более четкий, вписывающийся в ритм, но по-прежнему едва слышный из-за двери, неторопливый и мягкий, как гнущаяся к полю трава в муссоны. Она подсказывает, напевает, в этот раз что-то, в чем ни слова не разобрать.              Шанкс глядит на Бекмана.              — На каком языке она поет? — спрашивает тихо старший помощник. Шанкс пожимает плечами.              — На каком угодно из тех, что ей известны.              — Не один?              — Наверняка.              Они стоят оба, слушают, как она объясняет, о чем говорят слова. Бекман закуривает.              Потом поет Бонк. Не голосит маршевый бой с кровавым сюжетом, как требует любая приличная пьянка. Низким, густым, как хорошее масло, голосом нараспев приятно тянет что-то безметежно мягкое, мелодичное, ложащееся на едва слышный перебор. Шанкс упирается спиной о стенку, Бекман молчаливо выдыхает дым по ветру. Мотив вводит в глубокую задумчивость и бальзамом сглаживает усталость в уме. По ночи растекается умиротворенный, загадочный, как затравка для притчи или как лунный свет, покой, наливающий тело свинцовой, подслащеной тяжестью. А потом все затихает, свет в кают-компании гаснет неожиданно, и Шанкс с Бекманом пытаются убраться в сторону, очнувшись оба от наваждения, но Бонк открывает дверь почти сразу.              — О, кэп. Доброй ночи, — здоровается он.              Ниоткуда показывается мартышкин хвост, и Монстр забирает у музыканта гитару, утаскивает куда-то под паруса. Шанкс и Бекман оба молчат долго, и они втроем стоят в ночной тишине. Наконец, Шанкс заглядывает в кают-компанию. Девица спит поперек дивана. На столе ни рюмочки, ни бутылочки. Ни склянок Хонго. Только женское тело, свернувшееся на узкой сидушке, укрытое по заботливому предусмотрению Бонка плащом, что Бекман оставил на камбузе после ужина.              — Как ты ловко.              — Колыбельные — искусство древнее, — говорит Бонк. — А музыка — большая сила.              Шанкс одобрительно качает головой.              — В каюту ее, может, — говорит Бекман.              — Бог с ней, пусть спит, — отвечает капитан.              Наедине              — Боишься?              — Боюсь.              Бекман смотрит на нее. Говорит, что боится, но сидит с прямой спиной, нога на ногу, болтает виски в стакане со льдом.              — Не похоже.              — Притворяюсь.              — Успешно.              — Надоело.              — Да?              — Конечно.              — Почему?              Теперь она на него оглядывается. Они сидят за одним баром на табуретах. Такое располагает к разговорам с незнакомцами, которых ты не хочешь запоминать, узнавать их лиц, видеть их выражений и даже знать, слушают ли они тебя всерьез. Разговаривать за баром с женщиной — неправильно.              — Больно. Тяжело. Сил никаких нет.              — Можешь перестать.              — И что тогда?              Тогда ничего. Все будет точно так же, но вместо высокомерной, последовательной, мнительной внимательной женщины, которая может ненавидеть его за убийства голыми руками и все же беспрекословно выполнять его указания, чтобы не умереть, они получат трухлявую, беспомощную, неуправляемую плаксу. Но в сущности это не изменит ее положения на корабле.              — Может, будет легче.              Она качает головой, опускает ее на ладони, забирает волосы с висков и прячет их за ухо, чтобы не падали на стойку. В баре и людей-то почти не было. Безлюдное, тихое место в закутке на периферии города.              — Не будет. Будет то же самое. Та же кровь, тот же корабль, та же смерть. Будут люди умирать, и меня будет тошнить до крови, а потом Шанкс будет заливать это ромом, а Хонго будет поить меня таблетками. Только плаксиво, хило, слюни и сопли вперемешку, расхлябанная, непригодная дряхлая кукла с подломленными коленками.              — Да.              — Пизда.              Она допила виски. Бекман покачал головой. Она права. Они думали одинаково.              — Думаешь, гордость твоя сдалась кому-то?              — Мне сдалась, — смотрит в деревянный узор стойки через дно пустого стакана. Но в голосе послышалась слабина. Дрожь, проступившая на мгновенье, которая вывела ее из равновесия больше, чем все, что она слышала. Когда она сама потеряла веру в то, что говорит, услышав за собой отсутпничество. Ей приходится повторить для уверенности: — Мне, Бекман.              Бекман поднял руку, чтобы бармен обратил внимание. Он сразу обернулся. Когда Бекман качнул головой на пустой стакан перед женщиной, бармен повторил. Бекман только сейчас понял, насколько она зависима. Когда перед ней поставили стакан, она как будто просияла, взялась за него двумя руками, покачнулась на табурете и сделала глоток.              — Пойдем-ка.              — Куда?              — Куда? Куда скажу, туда и пойдешь. Вставай.              Бекман поднялся сам. Она посмотрела на него из-под упавших на лицо локонов.              — Переспим, наконец?       Отвернулась к бару, тогда Бекман стащил ее с табурета под локоть. Не грубо, но так, чтобы она чуть-чуть не повалилась на не стоящих ровно ногах. Чтобы увидела, как она опьянела. Что она не стоит без чужой помощи, что ее ноги заплетаются.              Но она нашла выход. Уперлась задом о стул, тогда встала прямо. Стаканчик забрала. Подняла подбородок, смотрела Бекману в глаза. Мыльный-мыльный взгляд изнуренного трезвым сознанием человека. Белые-белые зубы выученной улыбки беззаботности. Тонкие-тонкие руки. Румяно-пепельное опьянение на бледном уставшем лице.              — Хочешь, чтобы на тебя на корабле смотрели косо?              — Еще более косо, чем сейчас? Кусок мяса.              — Твои слова. Не мои.              — Ты не отказался.              — Хочу, чтобы ты сама одумалась.              Она морщится. Болтает виски, чтобы лед разбавил градус, допивает все одним глотком.              — Ладно, я не всерьез. Ты мне в отцы годишься.              У Бекмана не остается сомнений: она его провоцировала, только чтобы получить возможность допить стакан. Ей не пошло, она вся скукожилась, вдохнула сквозь зубы. Бекман теперь понимает, почему когда Шанкс пытается с ней закуситься, чтобы вывести ее из себя, у него все идет не по плану. Он под локоть уводит ее в комнаты наверху.              — Ты пьяна.              Открывает перед ней двери, она упирается рукой в косяк.              — В говно, Бекман. Я даже не могу идти, я не могу стоять, я усну за баром, а иначе свалюсь в канаву по дороге до койки, и вы отплывете наутро без меня.              Это она преувеличивает. Она никогда не пила до беспамятства. И даже если вдруг сегодня на дне стакана найдет то забвение, которого там ищет, то и в канаве Ясопп геолоцирует ее с точностью до квадратного метра. Но раз выбрала скользкую дорожку жалости к себе, Бекман ее по ней проведет.              Она проходит в комнату. Сосредоточенно следит за углами мебели. Без эксцессов проходит к окну, распахивает его.              — Останешься здесь. Скот пасти. Напитки носить.              — Я застрелюсь, — решительно, просто. Как дважды два. Как замачивать сковородки.              — Струсишь.              — Нет. — Ее это зацепило. Бекман ухмыляется.              — Так значит, думаешь, застрелишься?              — Моя жизнь — единственная, которую я могу прекратить, — говорит она. Тон ее посерьезнел, понизился, подбородок она опустила, брови хмурила. Не преминула напомнить Бекману, кто из них тут имеет моральное превосходство. Наконец-то она подняла ставки.              — Слабаки не выбирают, как умирать. Не выбирают, как жить. Твое актерство дешевое, твои слова громкие ничерта не стоят. Курка не спустишь матом, смерть не разыграешь театром. Струсишь.              Она смотрит на него исподлобья. Опять этот взгляд, когда ее гнев остыл, и осталось только холодная, тихая заводь тревожной, непредсказуемой злобы. Потонет она в ней с головой, как в песке зыбучем, не выберется.              — Дай-ка пистолет, — говорит она. И она считается гением карточных игр с таким дешевым блефом?              Бекман достает пушку из-за пояса, протягивает ей, но когда она неожиданно хватко для разморенной виски женщины берется за рукоять, придерживает его. Решительность ее нехорошая. Устроит пальбу — Дозор набежит. Остров чужой, они причалили на несколько суток экстренно, кондиция корабля требовала плотницких рук.              — Не поранься, — говорит Бекман. Она улыбается ему. Берет пистолет, наконец отпущенный старшим помощником. Бросает мимолетный взгляд на предохранитель, отходит от Бекмана на два шага.              — Никогда. — Шаг. — Не бери. — Шаг. — Меня. — Шаг. — На слабо.              Она смотрит на него, качая пистолетом в руке, как будто привыкая к распределению его веса.              — Никогда не бери меня на слабо, — повторила она.              Бекман среагировал медленно, потому что обычно мгновенная реакция предполагала мгновенный тригер: летящий удар, стремительную атаку. А тут девица легко и плавно сняла пистолет с предохранителя, запрокинула голову, неторопливо примерилась дулом к подбородку, недурно сориентировавшись стрелять так, чтобы пробило мозг. Степенно и размеренно, что Бекман не сразу сообразил, насколько нешуточны ее намеренья.              Она уже давила на крючок, когда Бекман подорвался. Выстрел не остановить уже, оставалось только не дать ей под него попасть. Он ладонью налетел на нее, оттолкнув назад, чтобы когда она выстрелила, пуля улетела в потолок и застряла в балке.              Не тут-то было. Второй патрон оставался в заряде. Она отлетела к стене, но удержалась на ногах. Бекман уже не стал дожидаться, пока она повторит выстрел. Поймал ее правое запястье, вывернул руку, заломив за спину, ровно «до щелчка», то есть до сдавленного вскрика, когда боль пронизывает ее плечо и локоть, развернувшийся неестественно на грани вывиха, чтобы она выронила пистолет из левой руки. Только вот она его не отпустила.              — Черт возьми, Бекман, пусти, — кричит она, но тянется за ним, чтобы избежать боли, и Бекман тянет ее вниз, держа запястье вывернутым под углом.              Она стреляет вторым зарядом в пол, прямо позади себя, да с левой руки. Додумалась же. Бекман отступает на шаг, ослабляет хватку на секунду, а ей этого оказывается достаточно. Она выворачивается из его захвата. Влезает на стол, спускается с другой стороны, перезаряжает пистолет — где и нахваталась, это Ясопп что ли придумал учить истеричку обращаться с оружием?              Здесь деликатно не выйдет. Бекман наливает руку свинцовой Волей вооружения, стол сметает в сторону, качая головой, когда она снова упирается подбородком в пушку, хватает пистолет за дуло, сминает его потяжелевшей от Воли рукой, а саму ее впечатывает в стенку, сжав горло у самых ключиц.              Помимо того, что Воля внушает ей какой-то иррациональный страх и она отпускает пистолет — скорее от неожиданности, как когда хлопают дверью, — она еще затылком прикладывается к стенке; несколько мгновений Бекман чуть ли не держит ее на весу, пока ее взгляд не собирается снова в осмысленный и она не встает твердо на ноги с опустошенным, как вакуумная камера, как чистое стекло, выражением обесцвеченного бледностью лица.              Пистолет брякает металлом о пол. Смятое дуло торчит в сторону.              Бекман следит внимательно за тем, как меняется ее выражение. В глазах ее меркнет безумная решительность, остается только мутный посеревший взгляд в пол — туда, где непригодное теперь орудие неудавшегося суицида символизировало проваленный шанс на сиюминутное избавление. Разглядев такую беспардонную сдачу всех ее святынь, начиная от гордости, заканчивая многозначительным молчанием и прямым взглядом, Бекман отпускает ее.              Стоит над ней, ждет, что она еще что-то выкинет, но она опускается на пол, сжимает кулаки, и с губ ее срывается такой болезненный, протяжный стон, как будто она все же повредилась от выстрелов.              — Что непонятного в словах не поранься? — спрашивает Бекман. Но разве ж она ответит?              Она плачет, сложившись карточным домиком на полу перед ним, беззвучно корчится, сжимает кулаки, скребет ногтями по полу. Давится слезами, потому что все еще не может переступить через гордость, что вредит ей, загоняет ее в ловушку, откуда нет выхода.              Волосы длинные беспорядочно разбросала по половицам. Плечи дергались в безмолвных спазмах.              Бекман опускается перед ней на стул, проводит ладонью ей меж лопаток, подхватывает за плечо, вынуждает подняться перед ним на коленях. Она разгибается, сжав плотно зубы, ее колотит мелкой дрожью так, что Бекман ладонью чувствует, как ее трясет всю насквозь.              Она поднимает на него взгляд. Не может вдохнуть, чтобы не расплакаться в голос. Не может выдохнуть.              Бекман убирает ей волосы с лица, проводит ладонью по щеке. Сломленная, совершенно переломанная в мелкую крошку женщина, пытающаяся удержаться от слез, как если бы битый кувшин пытался превзойти себя и не разлить на пол молоко.              — Ну хватит, — говорит он. Проводит ей под глазом, стирая горячую слезу. Она всхлипывает. Слезы собираются снова на толщинке века, наполняют радужки влажных глаз кричаще-голубым отсветом, на ее бледном лице теперь, кроме них, никуда не посмотришь. — Ну хватит, солнце. Есть битвы, которые не стоят того, чтобы в них бороться.              Она начинает хныкать, прячет глаза. Стон за стоном обращается в плач. Натуральный, бессильный. Сгибающий ее пополам, что она упирается локтями ему в колени, прячет лицо, слезы ее капают на пол и ему на руки.              — Почему я? Скажи мне, почему, Бекман, — шепчет она неразборчиво, глядит сквозь него. У Бекмана ответов нет.              Она закрывает лицо руками, пальцами тянет волосы, что Бекману приходится накрыть ее ладони своими. Сжимать ее пальцы вместе, чтобы она не переломала их в попытке перещелкать все косточки до болезненного излома. Пока она наконец не перестанет сопротивляться его рукам, которых все равно не поборет, пока она не перестанет пытаться выкрутить руки из его захвата, пока не опадет перед ним.              Бекман остается в комнате с плачущей наизнос женщиной. Выставляет трусоватого владельца заведения, чтобы не задавал глупых вопросов про пальбу и крики, не давая заглянуть ему за плечо, где она, посреди разбитой комнаты опустившись на коленях перед деревянным потертым стулом, притихла на минуту, задавив протяжный стон. Посетитель уходит.              Похоже, только Бекману позволено стать свидетелем ее несомненной, обнаженной, ничем не прикрытой слабости, от которой она не ищет помощи и не ждет понимания — только плачет несколько часов к ряду. Ей уже все равно, кто, держа ее в охапке, гладит ее спину ладонью, кто путает пальцы в ее волосах, кто сжимает ее плечи, чтобы унять в них судорожное вздрагивание, кто покачивается с ней из стороны в сторону в темной комнате, как с ребенком, и позволяет ей прятать лицо и сушить горькие слезы о его рубаху. Ее сдавленное, неуемное, полное горя смятение — все целиком в ее опустевших глазах, которые она не может поднять, в ее притихшем злословии, в ее надломленном голосе:              — Почему я? — и в бессилии перед всем, что с ней происходит, которое размывает ее слова, как волна песочные замки, и ей ничего не остается — только искать утешения в тяжелых руках, что долго являлись ей в дурных снах, что могли гнуть металл и ломать кости, что едва не разбили ей голову и едва не утопили ее в ледяном море.              Утром, когда они отплывают, она снова шипит что-то Шанксу про его штанишки и поднимает тосты, сидя с головорезами и убийцами за одним столом.              Не просит у Бекмана молчания.              Бекман не напоминает ей про неудавшийся выход из игры.