Никто

      В курилке в четверг в первом часу ночи стояло шесть человек: два директора, менеджер проекта, двое стейкхолдеров от клиента и она. Стреляли все у директора. Она давала прикурить.              — И что, и вы так каждый четверг? — спрашивает клиент.              — Нет, — качает головой директор. Боится упасть в грязь лицом. И вообще-то директора на винных четвергах обычно не бывают. Винные четверги — это для работяг.              — Да. Каждый божий четверг. Если бы не винный четверг, я бы уволилась еще два года назад.              — А как тогда по пятницам?              — Встаешь в полдесятого, принимаешь таблеточку, прыгаешь в такси и к пол-одиннадцатого на месте, — буднично отвечает она.              — Так вот чьи чеки по такси я подписываю каждую пятницу.              — А, это только я так делаю? Хотя вообще-то не только в пятницу. — Коллеги смеются, она тушит сигарету о тоненький каблучок, бросает бычок в урну. В джинсовой юбке узкой разрез почти неприличной глубины — позволяет выполнять такие трюки. Хоть в баскетбол играй. Хоть в море плавай. Зареклась она в плятьях на винные четверги являться. Теперь платье — это только на день рождения. Только вот клиент отчего-то тянет ей носовой платок. — В чем дело?              — У тебя кровь, — он проводит пальцем вдоль верхней губы. Она забирает платок, чувствует тепло на верхней губе. Проводит складкой — и правда кровь.              — Нет, нет, только не это.              — Не что? Ты в порядке? Может, скорую?              Не поможет ей скорая. Если она правильно помнит, сейчас шандарахнет как следует, потом будет очень больно. Вот в этот момент надо будет сделать что-то, чтобы не попасть под удар, иначе ей точно пизда.              — Не поможет, — говорит она сорвавшимся голосом и прикрывает глаза. В ушах гремит свист, шумит как будто помехами, трещит разрядом молнии.              А потом все.              Дрянная, гадкая погода, ливень стеной, ветер ураганом. Море бурлит, как на сковородке, завязывает волны узлами.              Она чувствует, как оказывается подвешенной в невесомости, и от следующего удара между огромной шипастой дубиной и Грифоном ее спасает только сила притяжения: она начинает падать. Так медленно, что видит четко: Рыжий летит со взглядом бешеным, зверушка в форме китайского дракона извергает пламя, в небе подвисла какая-то латексная птица, с Ред Форса стреляет Ясопп, Бекман стоит на огромном судне под черным флагом, Рокстар дерется с какой-то телкой. Дерутся все.              И это не считая свиста ядер.              А она кричит, потому что не видит, куда падает, материализовавшись в воздухе, знает, что когда Шанкс и Кайдо ударят, пиздец настанет ей. А еще она разобьется о бурлящее море. Надо повернуться солдатиком. Постараться. Пролететь мимо летящих друг в друга снарядов пушечных.              Секунда — она входит в воду. Секунда — удар происходит. Ее на глубине метра так с четыре начинает ломать. Кровь не перестает идти носом. Даже воду пробивает ударной волной. Она пытается всплыть. Водой щиплет глаза. Что хуже, ее снова перемалывает от их ударов чудовищных. Она успевает вынырнуть только на мгновенье, чтобы вдохнуть, но море накрывает ее огромными волнами. Сверху казалось, что они поменьше, а они с два ее роста. Ебаный же в рот, как не утонуть.              Вода градусов так шесть. Хуже, чем на серфинге на Камчатке. Там было одиннадцать. Пиздец.              Ладно, плавает она хорошо. У нее набор классической офисной крысы с доходом, который она не успевает тратить в рабочие дни и поэтому обращает в дорогие хобби: серфинг, теннис, скалодром. Питается только плохо. Поднырнуть под волну, дать ей прокатиться гребнем, потом снова вздохнуть. Главное — не тратить силы. Тогда она сможет провести в море хоть несколько часов. Если не околеет. Или кровью не истечет.              Следующее всплытие на поверхность удалось удачнее. Получилось надышаться, оглядеться, оценить обстановку. Даже проследить за тем, как Кайдо обвивает телом мачту, пламенем орошает небо. Движений Шанкса не видно. Хотя кажется, она знает, что он где-то там, между струями огня. Следующая волна бурлящей махиной катится к ней. Может, к Ред Форсу? Волна идет к нему, кстати.              Она вдыхает поглубже, дает волне подхватить себя и унести в сторону корабля Красноволосого, дальше — внутри потока размеренным брасом, когда поднимет на поверхность — сориентироваться, скорректировать направление, наверху дать несколько махов кролем, а потом снова уйти под воду и дать ей себя тащить.              Бог знает, с чего Рыжие решили, что в такой битве им нужно будет вытаскивать кого-то из воды, но с корабля свешена лестница.              Она подтягивается на нижней ступени, ее волной пришибает к борту. Разбила бровь, теперь кровь течет из носу, и еще вдоль глаза к щеке. Когда волна отступает, она подтягивается и лезет вверх по лестнице. Ломает безбожно, немного хуже чем в треклятую менструацию. Она переваливается через борт корабля. Родная палуба безлюдного Ред Форса, пока команда машется похоже насмерть под дирижирование своего капитана монстрячего. Здесь, лежа на палубной доске, ее как будто даже не перемалывает как зерно в кофемолке. Больно, конечно, но не до крови из глаз. Только из носу. Как хорошо, что ей прямым ударом, как в тот раз, не прилетело. Спасибо богам этого бестолкового мира, что материализовали ее в воздухе. Да, кажется на бедре будет обширный синяк до самой пятки от того, как она свалилась в воду, но не страшно.              После воды холодно до тряски в зубах. Майка с тонкими бретелями не помогает нихера, а из офиса она выходила без пиджака. Как и в тот раз. Может уже бросить курить?              Ред Форс раскачивает безбожно, она поднимается, чуть-чуть не впечатавшись лицом в борт, проскальзывает к лазарету. Где-то тут у Хонго раньше были вата и тряпки, которыми можно стереть кровь. Корабль подкидывает на волне, неожиданной болью от очередного удара Шанкса и Кайдо подламывает коленки, она с криком валится на пол перед зеркалом. Капает кровью на пол. В глазах темнеет, и она не теряет сознания только потому что вцепляется пальцами в тумбочку с причиндалами для первой помощи. Сколько она так просидела, пока спазм не отступил? Полминуты? Или двадцать? Черт знает. Когда становится полегче, перед ней уже лужа крови. Ебаный в рот, она же сдохнет нахер.              Хонго, похоже, не просто врач, он там с кем-то тоже машется. Капельничку с физраствором ей поставить некому. Она трясущимися руками отрывает ваты, вставляет тампоны в нос. Берет в руки полотенца, выходит из лазарета, перебежками, чтобы соответствовать амплитуде волны, влетает в камбуз. Там у Лакки есть запас льда. Заворачивает в полотенышко, прижимает к брови. Валится на пол прямо перед фурнитурой, холод отвлекает от зудящей задним фоном боли, которой ее обычно колбасило до криков. Если она помрет от болевого шока, ей вот этот лед вообще не поможет, конечно.              — Господи, пусть само как-нить разрулится, — шепчет она в потолок, крестится. Сидит меж кухней и островом, пока корабль мотает и пока изнутри рвет от каждого столкновения Шанкса. Заебал. Почему словами нельзя такое решать?              Она опять теряет счет времени. Когда приходит в себя, вместо льда уже только мокрое холодное полотенце. Качка не такая безумствующая, и она, вцепившись в ручку прикрученного к полу ящика, просто до крови прорезала ногтем ладонь, пытаясь удержаться. Она достает из носа вату: кровь даже не подсохла. Значит, еще пойдет. Влажным полотенцем стирает кровоподтеки, подсохшие ручьи крови на подбородке.              А чего это так спокойно, а Рыжий и команда все еще не пьянствуют? Что, доигрались? Померли что ли? Тогда бы вышло, что она одна на корабле-призраке. Умора.              Она поднимается на едва стоящих ногах, уперевшись руками в бар острова, переводит дух. Слабость эта растреклятая, когда крови вытекло по ощущениям, литров восемь, чуть-чуть не усаживает ее обратно. Она закрывает лицо руками. Кислород наконец поступает в мозг в достаточном объеме, темнота проходит, она выдыхает судорожно, унимая прыгающую диафрагму, и почти ровным шагом выходит из камбуза.              На палубе слепит солнце — как оказалось, стоит в зените — хотя дрались они кажется глубокой ночью, и буря висела так низко черными тучами, что было едва видать.              На палубе команда носится с парусами, корабль идет на полный ветер. Она закрывает за собой дверь, упирается в нее спиной, оглядывая суету на палубе: народ настолько занят тем, чтобы выжимать из ветра узлы, что им в общем-то все равно, что из дверей камбуза на палубу вышла убитая, бледная, как простыня, жаба с кровью, засыхающей в мокрых соленых волосах. Тушь у нее потекла, наверное, и тени. Как-то об этом она не подумала. Где там старшие офицеры, кому можно передать, что она снова зайцем у них на корабле по милости не рассчитывающего силу капитана. В тот раз она зареклась его поучать, но в этот она ему все скажет.              Она оторвалась от двери, оглядела палубу, обернулась — на юте, где капитанский мостик поднимался над дверями в камбуз и кают-компанию, видно две высокие фигуры. В плащах. Страсть какие все на пафосе.              Она обходит перила лестницы, ведущей на ют, цепляясь руками за ограждения, поднимается на мостик.              — Рыжий, как же ты меня заебал, — говорит она громко. Капитан оглядывается. Бекман забывает вытащить изо рта сигарету. Лакки Ру перестает жевать кусок мяса. Хонго просто пялится. Пока им сказать нечего, она преодолевает последние ступени. Стирает полотенцем мокрым ровно под глазом — и правда, тушь мажет. Она смеется. — Пизда. Как же ты заебал, Рыжий. — Она поднимает взгляд на Шанкса. Тот все еще смотрит на нее. Прерванный разговор офицерский напряженно подвисает в воздухе.              Она глядит на пиратов, не может понять, почему им сказать ей нечего.              — Ау. Четыреста пятнадцатая база, ответьте. Четыреста пятнадцатая, почему не отвечаете, ответьте, — она упирается релинг, стоять ровно не может, садится на перила, что отгораживают мостик от главной палубы. Все-таки на верхней губе тепло. Кровь не перестала.              Хонго от тишины оправляется первый.              Ему проще — он врач. У него базовое мышление работает упрощенно: видит, человек едва на ногах стоит, дыхание сбито, как воздуха не хватает, взгляд в расфокусе, шатает как в тошноте — у него первая мысль не то, что человек этот должен был быть мертв. У него первая мысль — диагноз. Крови много потеряла. Вторая мысль не что ее тело горело на шлюпке у всех на глазах — уточнение диагноза. Он подходит к ней, берет запястье: сердце стучит, ударов с сотню будет. Губы сухие, вид предобморочный. Третья мысль не что она рукам его врачебным поддается как та, которой он лично констатировал смерть, потому что доверяет ему как специалисту в вытаскивании ее из острых геморрагических шоков — лечение: растворчик соли бы ей в вену, да прилечь. Оклемается.              Потом очухивается капитан.              — Живая? — спрашивает он у врача.              — Да живая, — недоуменно отвечает Хонго. На его памяти мертвые не обругивают живых и не рекомендуют лечение себе сами. А она выдает:              — Ясен хуй живая. Живее всех живых, как Вова Ленин, только физрастворчика бахнуть, и нормально, — улыбается она. Ей чтобы это произнести на одном дыхании, приходится потом опустить голову и восстанавливать вдохи, как после марафона. — С чего вы меня в мертвецы прописали?              — С того, что умерла, — отвечает Бекман.              У него мышление прагматическое: констатировать факты, напоминать об их незыблемости. Чтобы крыша не съехала. Если они хотят в Маринфорд успеть до того, как Белоусы и Дозор друг друга окончательно перебили, надо бы поспешить, конечно, а не стоять тут над этой женщиной, чье тело они две недели назад сожгли в шлюпке в открытом море, что дым до неба вскинулся, и которая теперь, видите ли, получила кровопотерю.              — Да?              — Сомнений нет.              У нее сомнения насчет своей смерти, очевидно, были. У Шанкса были сомнения насчет того, что она была жива, у Хонго — что физрастворчика ей хватит, а у Бекмана — что они успеют в Маринфорд.              Она тянет руку, чтобы отмахнуться, но кажется совсем путается в пространстве. Тонкие руки едва-едва с третьей попытки хватают Хонго за запястье. Она смотрит невидящим взглядом, пытается сфокусироваться, но кажется не видит ничего кроме цветных пятен.              — Нет, так дело не пойдет. Кэп, разбираться потом будем. Она ж опять… — И он, не договаривая, берет ее за руку, стаскивает с релинга, с которого она чуть-чуть спиной вперед не опрокинулась на главную палубу, подхватывает на руки и несет в лазарет.              Тогда становится проще и капитану: у Хонго безоговорочная монополия на спасение жизней, и если он говорит отложить выяснение обстоятельств, Шанкс откладывает. Переглядывается с Бекманом и со Снейком. Оглядывает команду.              — На Маринфорд. Полный ход, — произносит он команду. Негромко — на палубе тишина. Непривычно слышать, когда Шанкс так отдает указания. Тон его тихий, когда в холодном спокойствии можно разобрать, почему он носит титул йонко, шпорит команду. Народ просыпается от непонимания, начинает суетиться, Снейк берет дело в руки.              Шанкс переглядывается со старшим помощником, и Бекман видит в его лице: мысли капитана еще тяжелее, чем можно было представить.              — Условимся, что мертвые из гроба не встают, — говорит, дымя сигаретой, Бекман. Шанкс медленно качает головой.              — И кто это тогда? Подсадная? Кто придумал — совсем страх потерял, ублюдки.              Бекман клонил не к этому, конечно, хотя и такой вариант исключать сложно.              — Имею в виду, она могла не умереть.              Шанкс никогда не списывает слова Бекмана со счета в силу слепой убежденности. И в этот раз, прежде чем ответить, долго взвешивает мысли про себя.              — Хонго сказал, она была мертва, в его слове я не сомневаюсь. Ее тело было в таком факеле посреди моря — на ней ни ожога, ничего. Появилась аккурат перед войной. Как удачно. — Он поднимает взгляд на Бекмана. — Исключено.              — Что ты хочешь делать?              — Выведу на чистую воду. Язык отрежу. Голову вышлю тому, кто послал. Допрыгались.                     Марко стоял посреди лазарета на корабле Рыжего, оглядывая койки с людьми, которых только что своими руками с того света вытащил. Работа по спасению товарищей отвлекала от факта, сколько из них спасти не удалось и уже никогда не получится. Товарищей? Братьев. Отца. Хонго мыл руки от крови, и Марко понимал, почему врача легко обвинить в бессердечности — ему дела не было до всей этой кровищи, утекающей в сток. Людей шить — как штаны штопать: получилось — хорошо, не получилось — бог с ними.              Нахер, срочно переключиться с этого говна, а то он за себя не отвечает. На что тут можно в лазарете поглядеть, чего он не видел еще? Ран, ожогов, швов. О, вон ту койку не видел. С капельницей. Кто там такой лежит с изысканным вкусом? Волосы длинные падают с подушки. Изо вроде своими ножками ходил по палубе.              — Пошли отсюда, Феникс, здесь больше ничего не сделаешь, — сказал Хонго. Марко кивнул на постель.              — А это кто, йой?              Хонго произвел на лице замороченное выражение.              — Это головная боль капитана, — сказал он.              — Я здесь останусь, — говорит Марко. Хонго до него дела нет. Велит не натворить глупостей и выходит из лазарета.              Марко смотрит на капельницу: пакет с соленым раствором уже подошел к концу, надо перекрыть. Он подходит к постели, но зажим уже закрыт. Удивленно вскидывает брови: женщина.              — Долго стоять надо мной будешь? — спрашивает она, не открывая глаз. Марко хмыкает.              — Ты кто такая?              — Мужчины представляются первыми в месте, откуда я родом, — говорит она. Теперь только открывает глаза. Смотрит на него. Не узнает.              Шанкс ее на войну притащил или что? У Рыжего совсем крыша съехала?              — Марко, — называется он. Она качает головой. Имя ей ни о чем не говорит.              — И что, Марко, тебя трясет, как первоклашку перед линейкой? — спрашивает она.              Поднимается с постели, убирая с себя покрывало: Марко видит высокий разрез ее грубой юбки, тонкие лодыжки с золотой цепочкой. В ушах кольца диаметром с две фаланги. Тушь стекла с лица и застыла разводами. Бровь разбита. Это она с Рыжим что-то не поделила, интересно?              Он качает головой. Говорить он не собирается. Но что потряхивает его, она права. Он машинально складывает руки, хрустит запястьями, пальцами по очереди. Она оглядывает лазарет.              — Что-то людей тут прибавилось, — констатирует она озадаченно.              — Да, — подтвердил Марко.              Сел к ней на постель. Можно было сесть на кресло у стола в углу, но там тряпки кровавые, Марко уже воротит от них. Она садится с ним рядом, свесив ноги, аккуратно снимает с трубки капельницы пластырь крепящий. Вытаскивает иглу. Поднимается, босая идет к ящичку с первой помощью, закрывает рану ваткой. Иглу бросает в стакан с дезинфектором. Заглядывает в зеркало, отшатывается от собственного вида, посмеивается. Умывается долго, смывая темные пятна туши. Вытирается полотенцем, которое вытаскивает из недр ящика. Да она тут как дома.              — Душок тут смертный, пошли отсюда, — говорит она. Марко поднял на нее взгляд. Да какое право она имеет так говорить? — Где мои туфли? — она возвращается к постели, приседает, достает туфли из-под кровати и распрямляется на коленях перед Марко, чтобы взглядом добиться ответа. Марко дать ответ готовился.              — Нет, — чуть-чуть не хрипит он, но отвечает прежде, чем ей в лицо заглянуть. А когда заглядывает, видит не то, что ожидал. Не насмешку, а спокойное, хотя холодное выражение, как когда ты вообще не должен был участвовать в той череде событий, в которой оказался, а теперь должен деликатно, но решительно бороться с ребячеством окружавших тебя людей.              Она поднимается, встает в туфельки остроносые. Стоит перед ним. Марко сжимает зубы, поднимает взгляд. Был бы перед ним Хонго или еще кто из Красноволосых, он бы драку устроил. Она стоит с лицом безразличным до того, сколько и каких именно людей лежало здесь в стабильно тяжелой ситуации здоровья. Из каких помыслов она хочет вытащить и его отсюда? Ему не стоило так рычать на нее.              — Пойдем, — произносит она негромко, мягкой рукой касается его плеча. И Марко, сам не зная почему, поднимается и выходит вслед за нею.              Они пересекают корабль, она идет мимо пиратов Белоуса, что были на борту, каблуками стучит по доске, что на них оборачиваются.              — Куда ты идешь? — спрашивает Марко. Она оборачивается.              — По башке Рыжему настучать. Ну или наоборот. Что-то нехорошо, — говорит она неопределенно. На палубе светло и солнечно, в противовес тому, как беспросветно и безнадежно на самом деле обстояли дела. Она откашливается, оглядывает палубу и, заметив юнгу, свистит ему через два пальца. — Где Шанкс? — спрашивает она у мальчишки.              Тот смотрит на нее, будто призрака увидел. Сглатывает.              — Они с Бекманом.              — Где?              — Там, — указывает мальчик на навигаторскую рубку. Она собирается широко шагнуть в ту сторону, но Марко ее останавливает.              — Ты не хочешь влезать в тет-а-тет разговоры между капитаном и старшим помощником, йой, — говорит он. Она смотрит на него из-под бровей. — Поверь мне.              — Дьявол бы их взял обоих, — морщится она. Но совету следует. Смотрит на юнгу. Стоит перед ней с видом, будто уже сболтнул лишнего. Марко это видит. Нашкодившие юнги везде одинаково выглядят. И она видит. Похоже, знает их неплохо. — Поверить тебе с чего, напомни? — обращается она к Марко, упирается о борт, усаживается на него, свесив ноги. Туфли подвисают у нее на носочках.              — Я был старшим помощником в своей команде, — отвечает Марко немного запоздало — потребовалось собрать сил, чтобы проговорить это ровно.              — Неплохо для первоклашки, — говорит она.              — Начерта ты меня сюда вытащила?              — Солнечный свет полезен для менталочки.              — Да что ты знаешь?              Она поворачивает к нему голову.              — Скажу, что знаю, ты меня за борт выкинешь, — усмехнулась она.              — Рискни.              — Видит бог, я не хотела этого говорить. Тебя воротит от запаха крови, у тебя сердце не на месте и руки хирургические дрожат, в лазарете полсотни твоих товарищей при смерти, а в трюме похоже еще столько же мертвых. У тебя руки чешутся пойти нарваться на неприятности. Давай договоримся, поверишь мне на слово, что твоей менталочке солнечный свет не повредит, и будем квиты, слушать умные советы друг друга, как не отхватить пиздов на этом корабле. Гнев имеет свойство проходить и сменяться менее разрушительными вещами, — подытоживает она.              Марко долго смотрит на нее. Переваривает. Да, за борт ее выкинуть могло бы быть решением. Самое мерзкое, это бы означало, что она права: на проблемы он нарывается. Она держит его взгляд. Марко отводит глаза первым, она никак не реагирует на капитуляцию — ей подтверждения ее правоты и не нужно — только обращается к мальчику:              — Не объяснишь, что произошло?              Она вскидывает брови, когда молчит он слишком долго. Вероятность получить ответ на ее вопрос стремительно падает. Юнга мотает головой. Вот сейчас он объяснит, где он там напортачил. Марко глядит на него из врачебного интереса.              — Капитан запретил говорить. — Она смотрит на юнгу, как мать на дурно себя ведущего дитя. — Строго-настрого.              — Тебе?              — Всем.              Тут сухо, невесело рассмеялся Марко. Она вскинула брови. Повернулась к нему. Марко глядел в одну точку немного в стороне, чтобы солнце не слепило, но теперь обернулся к ней.              — Головная боль. Так он в этом смысле, — припомнил Марко слова врача.              — Ты у нас тут понимаешь, что у этих людей на уме. Что это значит? — спрашивает она. Марко разводит руками.              — Что ты пиздов отхватишь вне зависимости от моих советов.