Никто

      В полуразмазанной мыльным светом темноте бара было еще с три дюжины человек, включая старшего помощника, сидевшего за одним из столов в центре зала, и их несостоявшуюся подсадную утку: балансировала стул на двух ножках. Как всегда. Она вообще ровно сидеть не умела — не была способна. У нее видите ли дефицит внимания, что бы это ни значило. Так она раньше говорила. Бекман, разглядывая ее тонкий баланс и глубокое опьянение Шанкса, долго думал, можно ли было обойтись без этого для них обоих травматичного эксперимента с картами.              — Ты, как сама говоришь, допусти на минуту, что ты своими руками подожгла шлюпку. Как ему оставалось тебя принимать после этого?              — Никак, — согласилась она.              Проверять, что она — это она, можно было несколькими способами. Можно было не заморачиваться вообще — есть гарантированные способы причинять боль. Но для этого на корабле было слишком много посторонних, а кроме того, этот способ шел вразрез с презумпцией невиновности — то есть не допускал варианты, что это не обман. Шанкс мог бы вывести любого человека на чистую воду только игрой Воли, если бы не испытывал такой гнев. Можно было долго допытывать то, что было и не было на корабле. Велика вероятность ошибки. Можно было напомнить ей, на скольких языках она говорит. С их стороны это было бы не проверить. Только Бонк, который знал что-то из ее песен, до сих пор оставшихся без перевода в его репертуаре, мог бы оценить на мелодичность язык, которого не знал, исключительно в силу музыкального слуха. И можно было сыграть в карты. Шанкс согласился, только потому что был уверен, что она не выдержит ни одной проверки.              На взгляд Бекмана — не убили, и слава богу. На вопрос еще можно было и с другой стороны смотреть. Со стороны Шанкса.              — Никак, — повторил он. — А что про это, — он качнул головой на Шанкса, сидящего неподвижно с ромом. — Там не просто смерть невинного человека, а по его вине, вперемешку с проваленным обещанием. Он и тогда-то непросто отошел, а тут он готов был убить тебя на месте. И сделал бы это. Но ты его хорошо расшатала перед игрой. Умно.              — Бекман?              — М?              — А с картами — это ты придумал?              — Да.              — Спасибо.              Бекман покачал головой. Выходило, что эта слегка истеричная, не умевшая держать языка за зубами женщина, которой хватило ума материть их капитана при посторонних — при Фениксе, при мальчишке каком-то, при Висте и прочих — отошла от произошедшего раньше их капитана. Ей хватило раз прокричаться — и вуаля, спокойная, трезвая, в состоянии смотреть Бекману в глаза, рассуждать об этой ее презумпции невиновности, как будто ничего не было. Капитан вот не просыхал третий день. Потому что алкоголь — депрессант, как давно известно их команде. Команда все еще ходила под зонтом указания считать за постороннего. Ей по-хорошему здесь и делать нечего.              Бекман допивает свой ром, собирается пойти взять еще бутылку.              — Слушай, Бекман. Я понимаю, что ваши обещания, мечты и мишура вот эта вся — бесценная, но… — произносит она, разглядывая дальний угол помещения. Бекман глядит на нее сверху вниз. Сейчас она скажет что-то, о чем судить не имеет никакого права. Бекман заранее готовится удержаться от замечаний. Она поднимает взгляд и, похоже, передумывает распространяться на эту тему. Здраво. Бекман уходит к бару. Возвращается — ее след простыл.              Только бы не вляпалась под дуло пистолета нечаянно.                     Когда команда Красноволосого ввалилась всей своей массой в бар, владелец заведения разговаривал с поставщиком, а потому пропустил момент, когда можно было впарить им целую партию выпивки «в путь». Девочка за баром работала недавно и умаялась подливать Рыжему. Надо было просто перед ним выставить бочку саке, но она наливала им ром: вышло, что когда он вернулся к бару, команда Рыжего уже на ногах не стояла.              Люд говорил, они за две недели обплыли мир дважды по кругу, неудивительно, что свалились вот так запросто.              Капитан этого сброда, склонившись над баром, кажется, уснул, опустив лоб на тыльную сторону ладони, в которой при этом держал пузатую бутылку. Выпил столько, что человек нормальный на его месте бы уже червем по полу ползал, ловил алкогольное помутнение сознания в самом клиническом смысле. А Рыжий сидел скалой. Старший помощник на удивление тоже пьян: обычно это второй человек, с которым говорит хозяин. Это бы означало, что за партию они заплатят процентов на тридцать меньше. С Бекманом было сложно торговаться, его мина суровая не давала дышать спокойно, пока с ним говоришь. А теперь торговаться не с кем. Из прямо сидящих только какая-то женщина перед баром по правую руку от капитана — и та сидит с ромом. Видать, победа Дозора на войне подсветила давно начавшийся процесс хиления пиратов: проститутка — и не у дел.              Хозяин остановил девочку-бармена, несущую кружки на кухню, кивнул на посетительницу взглядом: сказала, что явилась с Рыжим и еще долго о чем-то говорила со старшим помощником. Хозяин хмыкает, проходит за бар, ставит перед ней тарелку с фруктами.              — О, закуски. Благодарю, — оживленно приподнимает она брови.              — Ты тоже из Красноволосых? — спрашивает хозяин. Она поднимает на него взгляд.              — С чего взял?              — А обычно все посторонние, как они заваливаются, — шмыг за порог.              — Зато они очень щедры платить за тех, кто останется, — пожала она плечами и пригубила рома.              — Ты не ответила.              — Не ответила, — она берется за дольку апельсина.              Что-то хозяин раньше ее не видел, но по дерзости, видать, знается с офицерами. Раз говорила с их квартирмейстером, может, и ей получится продать. Женщины торговаться не умеют, он сорвет большой куш на такой сделке, а пусть она потом перед их капитаном объясняется. Раз такая из себя вся дохера загадочная. Или того лучше — перед капитаном Дозора за всех Красноволосых сразу. Те разбираться не будут, в команде, не в команде. На плаху, и с концами. Тем более Дозор нынче воодушевлен прибытием крупной шишки на остров.              — Как там запасы Рыжего на корабле?              — Запасы чего? Пороха? Каннабиса? Терпения?              — Пойла, ясен хрен.              — Не знаю, я не кухарка.              — Но ты с ними плаваешь?              Она опускает подбородок на ладонь.              — Что хочешь, старик, говори прямо, я пьяна и намеков не понимаю.              — В тот раз Рыжий взял партию рома на шестьсот тысяч и саке на полтора лимона. Предлагаю повторить, но что-то ваши все в отрубе.              Она задумалась.              — И часто Рыжий раскошеливается?              — Да раз в сезон хотя бы, уже как лет шесть, — это он приукрасил, конечно, ну ничего. Что женщина может знать о деньгах и о делах Рыжего? Спит, может, с кем-то из них. Может, и корабля-то их не видела.              — А чек есть? Чек, договор? А натуральный объем какой? Вы эксклюзивный поставщик или рядовой?              — Шутить изволишь? Какие договоры с пиратами?              — Такие, которые налоговая не видела, — продолжает она щебетать. Ее это забавляет. Что там она мелет, хозяин понимает через слово. — По идее, подсудность контрагента не ведет к ничтожности сделки…              — Не было договора, — прерывает ее хозяин. Показывает себе на голову. — Вот тут у меня все. Взяли: рома шесть бочек. А саке восемь.              — Сущий грабеж, и Рыжий на это согласился?              — Бекман на это согласился, — многозначительно говорит хозяин. Если она их хоть сколько-то знает, должна понимать, что на самом деле командой управляет Бекман. Рыжий — идиот. И раз Бекман согласился, она должна язык-то прикусить.              Она откашливается, наклоняется к бару. Подзывает хозяина пальцами. Хозяин наклоняется. Надеется, что сейчас они найдут общий язык.              — Погляди-ка на старшего помощника, пожалуйста, — она показывает на него рукой.              — Ну.              — Видишь, что у него на голове?              — Ну. — Он не видел. Понятия не имел, про что она говорила.              — Седина, — произносит она таким тихим шепотом, что хозяин чуть на бар не ложится, чтобы ее расслышать. Он что-то понять не может, к чему она ведет. Она продолжает сочувствующим тоном: — Это он поседел от того, сколько людей грохнул вот этими самыми руками.              Хозяин чувствует собравшуюся на виске холодную каплю. Тогда она выпрямляется. Говорит вслух:              — Грабеж сущий, я тебе говорю. По бутылкам будет дешевле купить — одна штука — тысяча, сорок штук, то бишь бочонок, — сорок тысяч, шесть по сорок — двести сорок, а не шестьсот. — Хозяин махал на нее руками, чтобы говорила потише. Но она продолжала, зараза: — Будь даже по тысяче двести за бутылку, то есть на двадцать процентов дороже, вышло бы не больше трехсот. И это по розничной цене. Проблемы у тебя с оптовым предложением, старик. Что у Бекмана нет времени копеечки считать, не значит, что ты вечно будешь навар делать, дядя.              — Потише, госпожа, потише! — громким шепотом шипит старик. Глядит на сидящего неподвижно Шанкса — но тот вроде спит беспробудно, хотя сидит ровно. Она тоже глядит.              — Еще раз предложишь такое вслух, я Бекману-то объясню математику. Он с тебя пять шкур сдерет, — говорит она. — Налей мне лучше вот чего: кофейного сиропа, рома, льда и сливок.              — Я что тебе, мороженщик? У меня сиропа нет.              — Сделай для меня, будь добр. Может, пара стаканчиков — и я забуду, как считать цифры в уме.              Хозяин махает на нее рукой, идет смешивать сахар и кофе и заваривать то зелье, которое она надиктовала. Ставит перед ней молочный стакан. Она тянет эту мешанину.              — В порядке разминки для ума давай пораскинем мозгами. Шесть лет подряд четырежды в год ты грабил, напоминаю, йонко, никак не меньше, чем по триста тысяч за раз — и это только за ром.              — Нет-нет, госпожа, на самом деле покупки были реже.              — Так договоров-то нет. Я сужу по первому твоему слову и иначе судить не могу. Сделаем допущение, что саке дороже, вроде из Вест блю. Значит, наваривал ты больше. Скажем, по пятьсот. Итак, шестью четыре, да по восемьсот. Чуть меньше двадцати миллионов выходит незаконного обогащения.              Хозяин сглатывает. Навар его она, конечно, сдержанно посчитала, но сумма выходила более чем внушительная. Без бухгалтерии хозяин как-то и не думал никогда, сколько денег он делает всего.              Она мерит его взглядом долго.              — Нет, вижу, не восемьсот, больше. Ну да ладно. Двадцать миллионов. Можно еще инфляцию накинуть — закрытая финансовая система, госрегулирование обращения, может, процента полтора годовых, но даже так мало не покажется. Полтора в шестой — это… — она задумывается считать, но старик машет руками:              — Не нужно.              — Не нужно, — соглашается она легко. Слишком легко. — Я пьяна, считать не могу нормально. Сделаем так. Завтра ты свою поставку бесплатно сделаешь. И обязуешься на безвозмездной основе поставить столько, пока двадцать — двадцать пять миллионов в номинальной стоимости не накапает. Или можешь вернуть Рыжему наличкой, дешевле выйдет.              — Да, госпожа. Лучше поставками.              Она ставит пустой стакан на бар, откидывается на спинку барного стула. Только лед на дне болтается.              — Повтори мне, будь добр. Никак не могу напиться по-хорошему, видишь ли.              Когда рот ее незакрывающийся замолкает, хозяин выдыхает с облегчением. Легко же он отделался. Велит барменше присмотреть за посетительницей и дать ей, чего попросит, хоть весь бар в один стакан смешать. Сам он оглядывает спящих прямо в баре посетителей. Да, потребовала бы она двадцать миллионов деньгами — он был бы банкрот. А так можно растянуть. Дозор в войне победил, но крысы еще зубы не обломали. Ничего, это вопрос нескольких месяцев. Пусть раскатывают губу, пока все головы не сложат. Он раздувает ноздри в гневе. Ударить бы суку, чтобы не трепалась. Только вот помимо гнева еще чем-то тяжелым отдает. То ли подурнело ему от избытка чувств, то ли смешки за баром раздаются. Мужские.              Она сидит, склонившись над стаканом. Дурноту в помещении игнорирует.              — Ловко она тебя, — произносит низкий, как будто спящий голос. У хозяина дрожь пробегает по спине. Рыжий опускает бутылку на бар, пальцами массирует брови. Так это всего лишь Рыжий? Слава богу не Бекман.              — Так ты слышал?              — Слышал.              — Я все верну.              — Естественно. Естественно, вернешь, старик, — довольно отзывается Шанкс, и от его улыбки хочется под стол съехать, да там и посидеть, пока пираты Красноволосого не разойдутся. Это же только Рыжий, что ж так приложило-то? Девица поднимает на него уставший взгляд. — Подай-ка рома. А может два.              Старик подает две бутылки рома трясущимися руками, только бы Рыжий убрался. Он поворачивается к ней.              — Пойдешь со мной. — Он бросает ей одну бутылку. — Поговорим.              Она бутылку подхватывает, но качает головой отрицательно, показывает только что поставленный перед ней коктейль.              — Дай пять минут, ладно? Пять минут — и куда скажешь.              Шанкс глядит на то, как она допивает стакан, с ощутимым непониманием ее вкусовых предпочтений.              — Давай, скажи, что в месте откуда ты родом, в порядке вещей ром с молоком смешивать.              — Не с молоком. Со сливками.              — Дорогая, — щелкает он пальцами занятой уборкой девочке. Хозяин понять не может, почему он едва-едва стоит на ногах, как будто его прессом придавило, а официантка ходит спокойно и как будто не чувствует. Она оборачивается. — Сделай для меня тоже.              Она кивает, уходит с подносом посуды. Через минуту возвращается со стаканом для Шанкса. Они чокаются с девицей. Распивают молча по стакану, пока стрелка часов не отмеривает пять минут, а потом уходят, не сговариваясь.              — Не так плохо, как я думал. — Знаешь, как называется? — Как? — Белый русский, — доносится их негромкий диалог.              Шанкс пропускает ее вперед себя в двери.              Хозяин упирается руками в бар, унимает дрожащие руки. Чтоб эту девицу Дозор схватил. Он добьется, чтобы за нее награду влепили. Нет, чтобы ее взяли сегодня же. Рэкетирша малолетняя. Он собрался с силами, сжал зубы и ушел в подсобку, где были улитки.                     Шанкс собственноручно влил в нее полбутылки рома. Поскольку Королевская воля на нее как не действовала, так и не действует, изрядная степень опьянения была единственным способом вытащить из нее правду, который Шанкс мог себе позволить. Она сидела, опустив голову на ладони, на стуле.              — Посмотри на меня.              — Я не могу, я упаду.              В комнате пошленькие шторы закрывали узенькие окна, тошнотно розовые обои до уровня пояса отделялись от белой стены деревянным молдингом. Мебель потертая стояла в лучших традициях борделей, и тем не менее место, в котором они находились, звалось гостиницей.              — Ты сидишь.              — Шанкс, клянусь тебе, не могу поднять голову, меня вертолетит. Я свалюсь со стула, ты будешь отдирать меня от ковра.              — Что бы это ни значило.              — Вертолет — это такая летающая машина, поднимающаяся за счет винта, — она показала пальцем круговые движения в воздухе.              Опьянение смазывало четкость ее движений, усаживало ее, как сломленную куклу, на первую горизонтальную поверхность, но не мутило ее сознания. Шанкс был уверен, она ему и в таком состоянии может напридумывать чего угодно, а он не отличит лжи от правды. Бесило. Забавляло.              Чем бы ни была чудная машина вертолет, ощущение, когда тебя раскручивает поперек всего пространства, в котором тебе нужно идти прямо, он знал хорошо. В этом состоянии ей бы вообще слов не связывать.              — Еще? — предлагает он бутылку.              — Ни в жизнь. Как пытка апельсинами блядская.              Шанкс отпивает сам.              — Пойми, я просто верить тебе хочу.              — Я обещаю говорить только правду и ничего кроме правды, только не спаивай меня больше.              Шанкс подтаскивает второй стул, садится напротив.              Она смотрит на него скозь пальцы. Что-то из ее убеждений все же не дает ей сидеть в позе отпущенной марионетки на очной ставке. Она вдыхает глубоко, собирается с силами и выпрямляется. Закидывает нога на ногу. Взгляд мутный-мутный. Шанкс хочет отнестись к этому серьезно, но не получается. Они мерят друг друга взглядами, в итоге обоих пронимает смешками.              — Давай рассказывай, что за восстания и мертвых.              — Нет, давай по-другому, — Шанкс разводит руками приглашающе — пусть уже что угодно расскажет, лишь бы внесло ясности во все, что происходит. — Во-первых, — начинает она. — Когда ты начинаешь всерьез флексить вот этой своей Волей, от которой небо пополам и все как по швам трещит, — мне больно.              — Продвинутая Королевская Воля, — объясняет Шанкс. — Почему сразу не сказала?              — Побоялась.              Шанкс вскидывает брови удивленно.              — Это схера ли?              Она закрывает лицо рукой, долго массирует краешки бровей над переносицей.              — Как тебе объяснить? Вроде как, кто я такая вообще, чтобы вы с этим заморачивались? — неуверенно сказала она. Неуверенно, потому что подобрать слова не могла. — И я думала, что ты сделаешь? Перестанешь сражаться? Нет, конечно. В общем, мне было проще умолчать, я побоялась.              Ей было проще — это она хорошо сказала. Шанкс даже оценил искренность. Разглядывал ее: выглядит заморочено, как будто ей самой себе сейчас многое сложно объяснить. Шанкс машет рукой.              — А во-вторых?              — Во-вторых? — переспросила она. Потом вспомнила, что начинала рассказывать. — Да, во-вторых. Когда мы должны были плыть к Белоусу и там у вас происходил какой-то дохера серьезный разговор.              — Ты тогда кровью истекла. До смерти, — сухо напомнил Шанкс. Она покачала головой.              — Нет, я просто домой вернулась. Вот так просто, даже не проснулась от боли — а поверь мне, я просыпалась, когда ты с Тичем дрался, например.              — И ты была жива?              — Вернулась туда, откуда исчезла, с лагом в несколько минут: тоже кровищей изрядно истекла и перепугала охрану бизнес-центра, но в целом ничего, — пожала она плечами.              — Чтоб ты знала, мы тебя со всеми почестями — и в океан.              — Да, я помню, — усмехнулась она. Когда Шанкс об этом говорил тогда, на камбузе в присутствии пиратов Белоуса, описание собственных похорон здорово вернуло ей трезвость ума. — Ну и в-третьих. Был обычный винный четверг, — начала она уже знакомую Шанксу песню. — И кровь из носу, и вот это все, моргнула — я опять между тобой и этой синюшной ящерицей. Благо, в море свалилась. А там — на Ред Форс. Ну и потом очнулась, вы уже куда-то на парусах летите. Ну, думаю, настучу я тебе по голове за фокусы, да силенок не хватило.              — Хонго говорил, ты полтора литра крови по палубе разлила. — Она покачала головой. Они замолчали. Шанкс глотнул рома. — Я велел тебе ни слова не говорить, чтобы если ты подсадная, то не знала нихера — ни про войну, ни про ее исход, не могла передать информацию.              Она замолчала. Глядела на него загружено. Шанкс ожидал от нее сопротивления по этому вопросу. За скоропалительность и радикальность решений. Надо будет объяснить — он объяснит. Они здесь для того и сидят — объяснять друг другу очевидные вещи.              — Это здраво, Шанкс, — сказала она. Подняла на него взгляд. — Страшно быть в этой ситуации, но я тебя за это не виню. И ты дал мне шанс.              Раздражало. Когда она так делала. Когда она говорила вещи, которые Шанкс готовился ей внушать. Отчасти потому что нужно было внушить их себе. Но ладно. Теперь еще один вопрос на этот счет, и он предпочтет к этой теме больше не возвращаться:              — Ты могла ошибиться в счете в картах? — хотелось верить, что нет. Если бы только она сказала нет, сказала, что это был трюк, чтобы вывести его из себя, было бы здорово.              — Могла.              Шанкс уставляется в пол куда-то позади ее стула, глотает ром. Она молчит, дает ему взвесить цену своих поспешных решений, которые чудом не привели к плачевным исходам.              — Шанкс, если позволишь, — он переводит на нее взгляд, вскидывает брови, чтобы она продолжала. — Я ничерта не знаю про Волю и про то как она работает. Но у меня навязчивая мысль.              — Какая?              — Что механика «сильнее ебнуть — пизже будет» не рабочая.              — Учить меня будешь?              — Если хочешь. — На что Шанкс рассчитывал, по привычке давя на нее авторитетом и намеками, что много на себя берет. Не ведется она на это. Никогда не велась. Он усмехнулся.              — Попробуй.              Она долго разглядывала, как Шанкс улыбается своей наивности. Забавляет ее. Собралась.              — Я объясню. Сама твоя Королевская Воля, когда ты старика в трактире кошмаришь или когда валишь с ног дюжину-другую солдат — ее я не чувствую никак. Умом, глазами понимаю, что ты ее используешь, но не чувствую.              — Так.              — Чувствую — и очень тонко — когда дерешься. Могу по ощущениям не только сказать силен ли твой противник, но и награду назвать. И всех родственников его в пяти коленах.              Шанкс посмеивается, отпивает рома.              — В битве я использую Королевскую Волю как Волю вооружения. Тогда она и причиняет тебе боль, — объясняет он.              — Уверен?              — Проверим? — Шанкс думал, что она испугается. Откажется. Но она расправила плечи. Опьянение срывает ей пробку ее опасливости здравомыслящей.              — Давай.              — Распугаем соседей мальца, — говорит Шанкс. — Ну ладно.              Он садится к ней ближе, сперва наливает руку вооружением. Теперь с Королевской Волей. Непривычно использовать ее только для показательного номера. Кажется, так легко выплеснуть ее из сосуда, что разобьет стекла, разгромит стены, и эта малышка перед ним свалится замертво. Кажется, Шанкс тревожится за эту демонстрацию больше ее объекта.              Королевская Воля наполняет ладонь. Растекается до кончиков пальцев поднятой перед нею руки. Она смотрит, как вслед за вооружением напряжение над ней наливается черной энергией, начинающей искрить и наполнять комнату стихией — штормом на ладони, ветром, поднимающим ей волосы и пошленькие шторы, до мелкого дребезжания тонкого стекла в иссохших рамах. Королевская Воля не любит быть запертой в сосуде. Рвется прочь. Шанкс от игры контроля улыбается. Поднимает взгляд на женщину перед ним.              — Дело не в твоей Воле, — говорит она. Может, уже давно решила для себя, что Воля ей не опасна, и теперь тянется рукой, чтобы коснуться смертельной концентрации энергии на самых кончиках пальцев Шанкса.              Нет, так экспериментировать он ей не даст.              Шанкс схлопывает Волю в ладони, не позволив коснуться почерневшей в алых разрядах руки. Смотрит ей в лицо. Разглядит ли она в его глазах то осуждение за неосторожность пихать руки в мясорубку? Нет. Похоже, нет. Она поднимает на него взгляд. Удивленный этой опеке. Уверенный в своей правоте.              — Не доводи до греха, — тогда предостерегает Шанкс. Но она качает головой.              — Дело не в самой Воле, Шанкс. — Она морщится, не успев проверить свои безумные мысли, что напугали даже его. Откинулась на спинку стула снова. — А том, что когда ты ее используешь на самом деле против кого-то с такой же Волей, ты не можешь ее контролировать так, как сейчас. Если сильно чокнуться двумя полными стаканами, то все расплещется. А если еще и руки трясутся — тем более.              Он хмыкает, поднимается со стула, обходит ее, раздвигает шторы. Как изящно она назвала его алкоголиком.              На горизонте начинает желтеть тонкая кромка.              Шанкс чувствует, как она глядит ему в затылок. Поворачивается, упирается задом в подоконник, глотает ром, пока она, поднявшись, подходит к нему, чтобы стоять ближе к открытой форточке, откуда дует свежестью с моря. Шанкс отставляет недопитую бутылку к горшку с давно мертвым фикусом. Что она стоит к нему почти вплотную, да еще перед окном, дает заглянуть ей в лицо, в глаза уставшие от бессонной ночи. Шанкс убирает ей волосы с лица за ухо, чтобы пряди не оттеняли светлых глаз. Еще так ее серьги видно: кольцами. Взгляды его она держит стойко, изысканно.              Как же нужно ее притащить в казино, до боли в желудке.              — Королевская Воля — то, что используешь в самой тяжелой ситуации. С Кайдо, с Ньюгейтом, с адмиралами. В таких битвах без грубой силы обойтись нельзя. Ты не права.              — Может быть, — пожимает она плечами.              Как бы прямо она ни стояла, она была пьяна и, поднявшись, ощутимо напряглась, чтобы бороться с мифическими вертолетами. Шанкс подхватывает ее под локоть.              Вопрос теперь делился на две части. Первая и основная, волновавшая Шанкса прежде: как его Королевская воля заставляет ее вываливаться в мир с неба. Вторая, на первый взгляд менее важная, но если задуматься на минуту, более фундаментальная, чем любые техники и приемы: значит ли то, как она реагирует на Волю, что он неправильно ее использует. Как использовать ее, чтобы она не выплескивалась из стакана, когда Шанкс блокирует чужой удар? Потому что если ром разливается, значит ты уже давно перебрал. Шанкс не чувствует это сам, но теперь есть кое-кто из плоти и крови, кто может ему об этом сказать. Интересная теория. Хорошая метафора. Надо постараться не убить ее прежде, чем он разберется. Надо постараться сделать так, чтобы по неосторожности она не убилась сама.              — Во всяком случае ты права не во всем, — поправляется он. Она слушает чутко, глядит, кажется, исподлобья, но без вызова. Шанкс знал, как выглядит вызов в ее глазах: не так. Далеко. — Пока плаваешь на моем корабле, никогда впредь не умалчивай о том, что будет стоить мне моих обещаний, — произносит он. Может, на нее не действуют какие-то их фокусы, но глубокую серьезность в его голосе она слышит. Чувствует кожей. Видит в глазах. — Не заставляй меня в тебе сомневаться.              — Хорошо. Прости, Шанкс.              Он качает головой. Ответ его устроил. Такой, которого можно добиться разговорами всерьез один на один. С побочными действиями в форме того, как близко она стоит и как Шанкс снова видит вблизи черты ее лица, и глаза, и губы. Но когда она с минуту дожидается от него еще вопросов, ей надоедает, она уходит умываться. Шанкс допивает ром.                     Бекман после обеда явился к старику хозяину заведения, где они спились за ночь так, что толком никто не помнил, что произошло. Капитан вообще исчез. Девица, должно быть, нашла место ночевать поприличнее. Она еще тогда так приноровилась делать — на светлых улицах, в людных местах. В конце концов и ее стало забавлять, как почтенные дамы и джентльмены расступались перед ней, когда Бекман заходил за ней при ружье. В этот раз не сказала, правда, где будет. Надо будет поднять Ясоппа — он ее найдет, если только ее не грохнули.              Старик уже подготовил бочки рома и саке на погрузку, оставалось рассчитаться. Увидев в дверях Бекмана, старик подпрыгнул с места.              — Почем на этот раз, старик? — спросил Бекман от входа. Времени на это тратить не хотелось.              — Нипочем. То есть безвозмездно.              Старик такого слова определенно не знал до вчерашнего вечера.              — Что задумал? — прямо спрашивает Бекман. — Что не так с поставкой?              — Да все так, просто как постоянным клиентам: дарю.              — Вскрывай бочки, — велит Бекман, недослушав. Грязь какая-то. Старик не противится, достает нож для пробки, берет инструмент. Значит, дело не в алкоголе, в чем-то другом. Так юлил бы. Плавали, знаем. — А Шанкс где?              — Да черт их знает. Просвистели с этой мне все уши, выпили по отраве и убрались. Я и знать не знаю куда, что я, слежу за ними, что ли. Как ищейка?              Хозяин сел перед бочкой, на которую указал Бекман — случайную — достал краник из одного из карманов фартука, пустил ром в чистый стакан. Подал Бекману. Ром как ром. Но что темнит старик — кристаллически ясно. Он качает головой.              — Пойдет. Ладно, старик. Пусть так.              Пока хозяин закупорил бочку, Бекман закурил и глядел вверх по улице, откуда спускался Шанкс, держась теневой стороны и пряча лицо от солнца. Не проспавшись толком. Но страшно довольный.              — Как жизнь, старик? — Шанкс остановился перед составленными бочками. Бармен кисло морщится.              — Где младшенькую оставил? — спрашивает Бекман. Надо отправить за ней кого-то, чтобы не задерживаться здесь долго. Гюней не ждет. Зрело там что-то некрасивое.              — Отсыпается. После пытки апельсинами. — Шанкс оглядел бочки. — Это все нам даром, я надеюсь. Восстанавливается справедливость?              — Даром. Одно упускаю: это на какую радость? — У капитана, несмотря на похмелье, настроение приподнятое. На то должны быть причины.              — А, он не сказал? Мошенник он, Бекман. — Шанкс хлопнул старика по плечу. — По скромным расчетам нашей общей подруги нас надули миллионов на двадцать. Так она сказала? Хотя на мой взгляд, ты еще счел это сдержанным подсчетом.              — У меня нет таких денег, — сразу палит старик. Бекман хмыкнул. Как быстро старик сдался.              — Да? Так вот откуда щедрость? — Бекман выдыхает дым сигареты. — Старик. За такой обман можно и жизнью поплатиться.              Старик струхнул, как будто присел, стал ниже сантиметров на десять.              — Не надо жизнью. Если меня убьют, девчонке тоже не сдобровать, — кричит он чуть не на всю улицу. С лица Шанкса сходит улыбка. Бекман достает сигарету из зубов. — На острове есть кому вам наподдать-то! Есть!              — Повтори, что сказал.              — Повяжут девку. И вас всех повяжет Дозор рано или поздно, после войны-то все на свои места встанет! — закричал старик истерично, но только запал у него быстро кончился, когда Бекман стряхнул пепел с сигареты. Он попятился, уселся на бочку саке.              Шанкс стоял, качая головой. Бекман затянулся напоследок сигаретой до самого фильтра, бросил ее в сток.              — Старик, — говорит Шанкс. Оглядывает улицу. Переулок технический. Крики разве что ворон с мусора спугнули. — Ты не прав трижды. Ты не прав, считая, что есть предел пиратской мечте. Не прав, пытаясь обмануть тех, кто тебя сильнее. Но это ерунда, это все можно решить. Расплатишься ты не за это. Расплатишься за то, что решил играть жизнью близкого мне человека.