Никто

      Никто. Никто. Она себе это сто раз напомнила по мере того, как расходилась пьянка на Онигашиме. Никто из команды Рыжего не выходил за пределы человеческого.              Нет, конечно, сначала ее шокировал Бонк. Он был похож на бандита. Не говоря уже о Воющем Габе, который был похож на йети. Но команда Красноволосого по сравнению со зверями была вполне себе человекоподобной.              Перед ней сидел молодой человек с безразлично вытянутым лицом, который видимо не преодолел готическую фазу в своем переходном возрасте, и раскладывал перед ней пирамиду карт. Не тех карт, которые бы успокоили ее шальные нервишки, если прогнать их идеальным фаро двенадцать раз. Карты напоминали таро и зависали в воздухе в треугольной фигуре изображениями к мастеру. Тот читал символы, задумчиво разглядывал закономерности и то и дело поглядывал на нее из-за карт.              — Ты не выберешься отсюда живой, — заключает он исходя из пирамиды и показывает ей карту с вершины. Там многозначительная фигура смерти.              — Да. Я знаю, — отвечает она, глотает ром. Пират принимается за расшифровку второго сверху ряда пирамиды. Она делает вид, что не замечает, что где-то внизу, в саду, дерутся нечто, похожее на динозавра, и какая-то рогатая девица. На крыше пагоды спокойнее. Что этот человек нашел на самом видном месте такое уединение, даже символично.              — За тобой будет погоня.              — Это вряд ли.              — Вероятность девяносто процентов.              Она хмыкнула. Кайдо предложение о пьянке принял при одном условии: никакого Вано. Пьянствовали на Онигашиме. Правда, Кайдо с Рыжим пьянствовали отдельно. Обсуждали какие-то свои императорские дела, похоже. Можно было бы прибиться к своим, все-таки подлизаться к Ясоппу и прикурить у него парочку косячков, можно было бы кататься у Лаймджуса на плечах и подровнять ему кончики или можно было стоять и высокомерно курить с Бекманом. Бекман болтал с каким-то латексным недоразумением, у которого почему-то были крылья и время от времени горело пламя за спиной. Шанкс объяснял: пламя его регенерирует, поэтому он никогда не пьянеет, и рецепт алкоголя, который способен ввести его в опьянение, давно утерян где-то на просторах опоясывающей мир красной горы. Она ни единому слову не поверила, и спрашивать у этого трехметрового страшного помощника ничего не спешила. Для этого нужно по меньшей мере вооружиться громкоговорителем, учитывая его рост. А меж тем столы все ломились от еды, и гейши играли на сямисэнах, и истовость этой пьянки опрокинула во что-то близкое к белочке.              Вот и сидела с пиратом чужой команды. Отдаленно под описание человека этот недопанк подходил. И красился недурно.              Пусть Рыжий ее потом ищет-свищет. Тем более Онигашима небольшая, и отсюда, где они сидели над самым замком на крыше с тарологом, видно все ее оконечности. Она опьянеет посильнее и вернется туда — пьянкой надо насладиться, в конце концов. У нее последние дни отпуска в пиратской идиллии, может же она напиться и надеяться, что Рыжий ее отсюда вытащит на ручках в тот момент, когда ему надоест.              Ее персональная гадалка на вечер сидела, задумавшись.              — Ну что там?              — Мои карты, похоже, устали, и надо сменить колоду.              — Говори.              — После смерти тебя ждет большая карьера и чувство утраты.              — Утраты чего?              Он оборачивает карту к ней рубашкой. Потом показывает на ней изображение, близкое к Поцелую Климта.              — Возлюбленного, — говорит пират. Она берет карту, долго разглядывает картинку.              — Да, смени колоду, — отвечает она немного погодя. Свешивается с края крыши. Ром кончается.              Хоукинс откладывает карты, достает другие, она просит эти рассмотреть символизм изображений, Хоукинс жестом приглашает ее взять карты в руки. Длинные и плотные, больше игровых, они мягко ложатся в ладони, но так же трепетно скользят в тасовке, расходятся в веере, с шелестом падают в левую руку в водопаде, что Хоукинс поднимает на нее взгляд, оторвавшись от своих гаданий, и она, выкрутив карты на ногте, предлагает ему вытянуть одну.              Хоукинс тянет.              Она складывает колоду, срезает верхушку, перетасовывает быстрыми резанными движениями и выбрасывает перед ним еще три карты.              Это не игральная колода. И она не стремилась вытащить четыре дамы.              Хоукинс переворачивает их всех и долго смотрит, подтянув их к себе ближе длинными пальцами.              — Что ты там увидел?              — Что я совершил ошибку и мое предательство дорого мне обойдется, — сказал Хоукинс. Поднял на нее взгляд бесцветных, безрадостных глаз. Она забыла как видеть такие лица: у Красноволосых на борту даже Бекман выглядел поживее.              — Да брось, колода устала.              Хоукинс глубоко погрузился в свои мысли и принялся выкладывать пирамиду из второй колоды.                     Не то что бы Шанкс испытывал благоговейное почтение перед условиями, которые Кайдо выставлял. Нет, определенное уважение к неприкосновенности чужих территорий надо было иметь, конечно, но он же не тащит команду творить разбой. Ему нужна свобода передвижений для себя. И для нее. Но ее пока устраивала свобода передвижений по замку, утонувшему в пьянстве.              Как-то вышла из зала, столкнулась с ним на улице и была так пьяна, что долго убеждала его в том, что она безумно счастлива, что они — люди. Прямо потрясала за воротник, потом одумалась. Это была чистейшая правда, и Шанкс это принял за комплемент, а потом их все равно напоили до полусмерти.              — Как они не померли от панкреатита, эти звери? С такими вакханалиями? — чуть не шепчет она в темноту ночи.              — Здесь целебные источники. — Смерть от панкреатита она и его команде пророчила.              — Где?              — Показать?              — Покажи.              Шанкс показывает знаменитые бани Онигашимы. Надо отдать Кайдо должное за гостеприимность старой школы: двери бань были открыты, и гейши с безупречно выбеленными личиками провели их к источникам. К большим темным бассейнам, освещенными приглушенно-мутными лампами в духе Вано, над которыми поднимался кустарник и бамбук в выложенных камнем клумбах.              Она долго стоит над каменным водоемом в халате, поглядывая в темноту совсем черной воды. Шанкс окунулся сразу, чтобы водой смыло с лица следы дел и опьянения, забрал назад смоченные водой волосы и сидел в горячей воде, разглядывая, как она кутается в тонкую ткань халата. Но босой ей стоять холодно, и она сбрасывает халат и ступает вниз, пока не опускается под воду по самые плечи. Забирает волосы, накрутив их на длинную заколку, которую ей судя по всему оставила какая-то из гейш.              Трезвеет почти мгновенно: Шанкс ей много выдумок рассказал, но что источники не дали в свое время Кайдо очень некрасиво спиться — чистейшая правда.              Трезвеет — целует.              — Надо с пьянством прекращать, — говорит она. Шанкс смеется, она улыбается, а гейша из прислуги приносит поднос с саке: две чашки и кувшин.              — Не сегодня.              — Завтра?              Шанкс подает ей чашку. Завтра они оба будут не на Онигашиме. Они чокаются, она выпивает саке вслед за ним, хотя никогда толком его не пила.              Ночь на Онигашиме чернее, чем во всем Гранд лайне. Снейк говорит, на Онигашиме лучше всего видно звезды. Она долго сидит, запрокинув голову и разглядывая небо в черноте. Шанкс машинально водит ей пальцами по плечу. В густом паре от горячей воды ночь замедляется, наконец, после трех дней безостановочного разгула, и Шанкс целует ее плечи и шею, пока она не оборачивается к нему лицом.              — Знаешь что? — спрашивает она. Шанкс проводит ей пальцами по линии челюсти к кончику подбородка. Поднимает брови. — Мне нехорошо в горячей воде, — говорит она. Шанкс отпускает ее.              Смотрит на то, как она поднимается. Накидывает на плечи халат и снова разглядывает его сверху вниз. Тонкий шелк белого халата прилипает к мокрой коже, и она проводит руками по вискам, будто забирает и так убранные волосы. Немного мутный взгляд подсказывает, что ей действительно нужно остыть, но она не хочет оставаться одна.              — Ты же не уйдешь, верно?              — Нет.              Она опускается вниз, садится на край источника, опустив стопы в горячую воду. Крупные капли текут от шеи к груди, к пупку. Где-то там их можно подловить языком, накрыв ее талию ладонью, подтянув к самому краю. Она дает ему целовать ей ребра, даже не оправляется, когда халат падает с плеча. Шанкс поднимает голову, когда ее пальцы мягко касаются его щек. Она его целует.              Эта женщина его целует.              Что еще она ему позволит?              Позволит перехватить инициативу в поцелуях. Позволит вытащить длинный штырек, который держит все ее волосы в одном узле. Он распадется ей на плечи сухими прядями. Позволит острием заколки провести линию посередине груди до пупка, и прикосновения пробудят волну гусиной кожи у нее на руках и бедрах. Позволит отвести ей ногу в сторону, чтобы целовать коленку сбоку, ловя губами мурашки, закинуть себе на плечо, пока губы поцелуй за поцелуем следуют по внутренней стороне бедра.              Не позволит коснуться рукой. Накроет его ладонь, когда он потянется большим пальцем развести половые губы, своей, поднимет к себе на живот.              Посыл ясный: руками не трогать. Запрещено.              С каких пор Шанкс ищет позволений?              С этих самых.              Ей от того, как легко он управляем, смешно, она упирается позади себя рукой, чтобы слегка откинуться назад и чтобы Шанкс, целуя ее лобок, опустился губами ниже и влажным языком провел меж складок чувствительной кожи, пока в уголке не коснулся губами клитора. Ее мягкий долгий выдох красноречиво отчерчивает ее ожидание, ее пальцы убирает ему прядь волос с лица.              Она хочет его видеть.              Как он влажно языком обводит клитор, как тянется к нему губами, чтобы целовать, вытягивая, слушая ее шумное дыхание и поддаваясь ее руке, что машинально массировала ему кожу головы. Не давала оторваться. А Шанкс и не собирается.              Шанкс хочет ее на вкус пробовать.              Почувствовать на языке вязкое, влажное, каплями показывающееся из влагалища. Когда смазанные языком соки отдаются на кончике языка телесным теплом, он скажет, как говорит на кухне — мало. Языком толкнется внутрь влагалища, и тогда вдохов будет недостаточно. Сорвет куш. Стон.              — Шанкс, не здесь. — Она могла бы приказывать, но она просит.              Он поднимает голову, чтобы поглядеть на нее. Стирает медленным жестом с губ влагу — нет, только слюна, а к тому, за чем он охотился, он отнесся очень бережно.              В такт ее дыханию опускается и поднимается ее живот, она запрокидывает голову, чтобы отдышаться. Она тянет время не специально, а только потому что оно ей самой нужно, прежде чем вернуться к ее излюбленным трезвым рассуждениям. Чтобы понять, что он ждет от нее отмашки. Что он сложил свои капитанские полномочия, когда она осталась обнаженной, и ему теперь все равно — хоть весь мир пропадом, а пока она не скажет, он не двинется. Его тянет от желания сорваться и взять, что хочется, но держаться сложно и сладко. От теплого света фонариков на ее лице даже не различить, смутилась ли она.              Она отползает, поднимается, запахивает халат. Сквозь полупрозрачный мокрый шелк видно очертания ее груди и темного соска. Прикусить бы его, пока не запросит прекратить.              — Ну что замер?              — Смотрю.              Она бросает ему полотенце. Шанкс поднимается из воды, она оглядывает его с головы до ног, помогает завязать полотенце на бедрах, Шанкс наступает на нее, а она не отшатывается, назад не шагает. Стоит, подняв подбородок, чтобы смотерть ему в лицо, ладони у нее на талии поддается. Бери — целуй. Бери — целуй. Ее ладони ложатся ему на живот. Он на нервах, он всеми мышцами тела борется с собой, и ее пальцы обводят отразившийся рельеф.              Стоят друг к другу вплотную, Шанкс щекочет пальцами ей шею, чтобы она не опускала головы.              — Насмотрелся?              — Нет.              И не насмотрится за эти несколько дней, что у них остаются в запасе, но он будет использовать каждую секунду.              Это ее «не здесь» — целое испытание, но когда она оказывается в постели, Шанкс свое получит. Получит с ее полного позволения.              Чтобы потом лежать и целовать ей грудь, пока она водит пальцами ему по левому плечу. Морит спать — прямо так, особенно под ее молчаливое тихое дыхание, убаюкивающее, как колыбель, что он даже не слышит отзвуков гремящей по всей Онигашиме вакханалии.                     Она проснулась на футоне под тихой крышей, и какая-то бабулька варила в котелке рис и жарила на чугунной сковородочке тонко нарезанную говядину, а Шанкс сидел в открытых дверях, выслушивая что-то про невыносимость внуков. Если, натянув одеяло повыше, поглядеть на уголок улицы, в раскрытых перегородках будет видно что-то похожее на Летний сад в начале октября. Деревья стояли в рыже-золотых кронах и, казалось, должны были вот-вот начать опадать, но порывы ветра не срывали крупных листьев.              Шанкс сказал, в Хакумае вечная осень, но ночью цвета кленовых крон было не разобрать, тусклый перламутровый свет звездного неба окрашивал мир в бледную сепию, и иссини черно-белый Хакумай ночью встретил только своей тишиной, шелестом листвы, одинокими храмами и домой какой-то старушки, которая дала им ночлег.              Шанкс — хитрый сукин сын.              Он развел Кайдо на пьянку, только чтобы когда она разойдется в свой масштаб, тихонечко найтись с навигатором и прыгнуть в лодку. Снейк прикинул, как через неспокойное море добраться до Вано на веслах и сам же это дело исполнил, в общем-то, почти не гребя: их подхватило течение, что Снейк определил, как он сам сказал, по цвету потока, хотя стояла ночь и вся вода выглядела как чернильная клякса с белой пеной на гребешках. Вот так запреты Кайдо соваться в его Вано были Рыжим проигнорированы беззастенчиво и изящно.              Шанкс был хитрый сукин сын, и у нее не было сомнений, что он так все планировал примерно со времени, когда сразу после Гран Тесоро прямо сказал: наведаемся к Кайдо на пьянку.              — А Хоукинс мне погоню нагадал, — сказала она, припоминая их посиделки с картами. Видимо, когда их пропажу заметят, Кайдо будет не в восторге.              — Не сказал, когда начнется? — спросил Шанкс.              — Нет.              Хакумай принял чужестранцев мягкой прохладой ранней осени, гравийными дорожками, и на утро, когда она проснулась на футоне под тяжелым одеялом, показался в своей пушкинской осенней красоте.              Бабулька оставила обед на низеньком столике и сказала, что отправляется в город за продуктами. Поверх кимоно надела накидку, замоталась шарфом, велела Шанксу быть как дома и вышла на улицу, мелкими шагами в узком кимоно последовала по отсыпанной мелким камнем дорожке куда-то в сторону от ее скромного жилья.              Она поднялась на футоне, Шанкс обернулся на нее. Сидел тут в кимоно на левом плече. Только вместо катаны абордажная сабля. Он не зря ее прихватил.              Она забрала заколкой волосы, поднялась, наклонилась над ним, чтобы целовать его вместо пожелания доброго утра, он потянулся за ней. Сладкие, конечно, безумно спокойные эти поцелуи, его мягкость перед ней, перед ее руками, его повиновение ее словам, но за Рыжего дают награду четыре ярда не просто так.              Это было не свидание в тихой глуши. Вернее, свидание, конечно. Но Кайдо среагирует на это бегство как на личное оскорбление, и они сцепятся где-то над Вано. И тогда Шанкс сделает то, что обещал, даже не поговорив с Кайдо насчет тех сторон Воли, что ему открылись. Хитрец, провокатор. Не просто пират, не просто машет саблей ради развлечения, он умен и умеет прикрывать это пьянством, глупостью или податливостью женщине.              Шанкс дает ей себя целовать, и она целует. Дьявол, а беда в том, что она видит его насквозь, и это не вызывает в ней отторжения. Больше.              — Шанкс?              — М? — он с готовностью поднимает подбородок. Она стоит, наклонившись над ним, держит его лицо в ладонях. Шанкс улыбается лукаво. Что у нее есть ему сказать, чего он еще не знает? Ничего.              — Я только один раз скажу, послушай внимательно.              — Слушаю. Внимательно.              На улице свежо, и немного влажный и пахнущий свежей смолой воздух лижет слабым ветром шею. Тишина, покой и благодать. И йонко, сидящий на полу у ее ног. Ну где она еще на это посмотрит?              Судя по всему, нигде и никогда. Насмотреться надо сейчас. Она целует его снова. Она из мира без забот, может же она в самом деле просто целовать человека, с которым чувствует себя в безопасности. Шанкс не дает съезжать с таких громких заявлений как послушай меня внимательно. Не напоминает, но заглядывает ей в лицо так, что уже не отвертишься, надо договорить.              Тянет сказать эвфемизмом. С Шанксом хорошо. Так хорошо, что хочется тянуть дольше. Глупо было бы привлекать его внимание и потом отделываться такими мелочными полуправдами.              — Ну что?              — Ты черт. — Шанкс смеется. Она его целует. — Я люблю тебя. Живи с этим как хочешь.                     Что Кинг появился на той стороне веранды, не знаменовало ничего хорошего. Бекман курил, и гейша, что стояла к нему вплотную, покосилась на старшего помощника своего господина чуть ли не раньше, чем Бекман сам его заметил. Во всяком случае, чем заметил характер его намерений.              Шел восьмой день на Онигашиме. Бекман, по правде сказать, думал, что пропажу Шанкса заметят ну хотя бы на шестой день, но капитан идеально подгадал момент, чтобы улизнуть. Благо, Бекман не знал, который, поэтому когда Кинг встает над ним с видом, будто его рост должен устрашать кого-то кроме этой девочки в кимоно, на его вопрос:              — Где Красноволосый?              Бекман может ответить вполне честно:              — Дьявол знает.              — Лучше бы ему быть на Онигашиме, — начинает Кинг, но его предупреждение перекрывает вой и грохот с вершины замка:              — Я убью Рыжего, — драконий рев разнесся, кажется, на добрые мили вокруг замка, и Кайдо был так пьян, что не разбирал своих и чужих. Содрогнулся воздух, небо как будто грохнулось ниже, налилось чернотой, и от волны воли у гейши подкосились коленки. Она свалилась Бекману под ноги. Кинг достал меч из ножен.              — Если Рыжий ушел один, оставил всю команду в заложниках на Онигашиме.              Бекман затянулся сигаретой до конца и бросил бычок в сторону.              — Если так рассуждать. Вся Вано в заложниках у Шанкса.              Дракон поднимался над замком, и Бекман засмотрелся на то, как кольцами скручивается его длинное змеиное тело, когда Кинг, не дожидаясь, нанес удар. Бекмана увела Воля наблюдения, он перескочил перила ограждения и, подхватив на плечо гейшу, спрыгнул на уровень ниже. Там бросил ее на руку одному из пиратов зверей прежде, чем уйти от летящего следом в пике Кинга.              Подраться с Кингом — это святое.              Гнев Кайдо успокоится, когда он протрезвеет. На утро, когда трезвость всех разнимет и растащит по углам бороться с зудом в голове и тяжестью в желудке, Кайдо соберет своих офицеров и исключительно из уважения Кинг притащит на это совещание Бекмана и еще Ясоппа.              — Где ваш Рыжий? Пусть его найдут. Найдут и передадут — и я ему покажу.              — До первой крови? — спросил Кинг. Это обычное условие их поединков. Бекман покачал головой.              — Да я его прикончу. — Кайдо потянулся за бутылкой саке, которую носил на поясе, но Бекман бы предположил, что она пуста. Слишком легко болталась у него на поясе.              — Это вряд ли, — говорит Бекман. Поворачивается к Кингу. — До крови, конечно.              Кайдо, конечно, знает, что до крови. Просто для ясности.              — Только найдите его, только найдите этого подонка в моей стране.              — Я не знаю, где он. Не показывается, — разводит руками Ясопп. Кайдо поднимает на них взгляд человека, которому не дали опохмелиться и уже погрузили его в пучину бед и разборок.              Бекман пожимает плечами. Найти Шанкса будет непросто. Он может скрыться от любой слежки, это Бекману было известно очень давно. Ясопп, конечно, мог бы отследить девицу, из-за которой Шанкс, собственно, все затеял. Кайдо об этом может и не знать. Но вот когда они разошлись и на Онигашиме начался медленный отходняк после этой запойной недели с хвостиком, Бекман закурил.              — А она где?              — Да в Ринго, похоже, — отвечает Ясопп.              — Как будут в столице, дай знать, — попросил Бекман. Ясопп покачал головой.              — Понял.