Никто

      Они долго стояли на границе деревни, в которой остановились, и все тянуло выйти на мост вдалеке, что пересекал наполовину замерзшую речку, но Шанкс покачал головой.              — Есть чужие святыни, на которые путь чужакам закрыт, — сказал он.              — Ты же пират, у тебя не в крови грабить чужие святыни? — спросила она.              — Это кладбище самураев. Там нет ценностей, кроме их мечей, служащих им надгробными плитами. Забрать их мечи — все равно что украсть их имена из истории.              Она подняла на него взгляд.              — Я не знала.              — А мы крадем только сокровища, — сказал он. — И то не все.              Она завернулась в накидку и отступила на шаг к нему, потому что ветер прошивал насквозь до дрожи. Шанкс стоял в плаще поверх кимоно, все же открывающего его грудь, и ему, полураздетому, казалось, холод совершенно нипочем. Она перестала удивляться климату этого мира, так что и в терморегуляции этого человека наверное нет ничего удивительного. Главное встать поближе.              — Чет.              — Чет.              — Нечет.              — Чет.              А потом очередь дошла до Рыжего, и он вместо того, чтобы назвать чет или нечет, оборачивается на нее. У нее от долго сидения на мягких подушках, подложенных перед низким столом, за которым идет игра, затекают ноги, и она стоит позади Шанкса, сидящего среди местных громил бандитской наружности, глядит за игрой. Не за самой игрой — в ней ничего замысловатого нет. Шанксу в нее откровенно говоря играть должно быть скучно, он же предвидит все исходы с помощью хаки. Но тем не менее отшлифованных деревяшек, заменявших в этом незамысловатом казино фишки, у него не больше, чем у остальных игроков.              — Что скажешь?              — Я знать не знаю. Кости — не карты. Не угадаешь.              — В этом и смысл. Так что скажешь?              — Не знаю. Нечет.              Страна, в которой они находились, традиционностью пропиталась вся насквозь, отдавала причудами средневековой Японии и женское слово в казино не имело веса.              — Нечет, — повторяет за ней Шанкс. Слушать женщину — это дело проигрышное, и Шанкс получает ворох неодобрительных взглядов, но его ставку принимают. И продолжается:              — Чет.              — Чет.              — Чет.              Самому Шанксу до проигрышей дела нет, он по большей части занят тем, чтобы когда она разделяла пальцами его волосы, пока поглядывала за игрой, слегка наклонять голову и подаваться на нее, если она вдруг переставала.              Ему до проигрышей никогда не было дела, иначе он бы с ней в карты не играл. Или как ему в голову пришло позволяеть ей играть миллионами с той женщиной с дьявольским фруктом удачи? Вопросы, которые останутся без ответа.              — Ставки! — кричит шумный, драматичный заводила, исполняющий роль крупье: с эффектным размахом снимающий глиняную чашку с костей. — Нечет!              Кто-то грохает ладонью по столу, один закуривает кисеру, а Шанкс пьет саке, отсалютовав игроку напротив, что тоже ставил на нечет, пока перед ними складывают в ровные столбики фишечки.              — Следующий раунд! — вопит крупье, но Шанкс оглядывается по сторонам, поднимает на нее взгляд.              — Мы закончили, — говорит он.              Они выходят на улицу. Выходят за несколько минут до того, как туда врывается три громилы наполовину в животном обличье, за чем Шанкс наблюдает с другой стороны улицы.              Цветочная столица никогда не спит, как и положено любой столице. За низко висящими вывесками ятая, укрывающих посетителей от шума улицы, цепные псы Кайдо не заметят йонко. Лапшичник готовит свою лапшу, Шанкс как обычно зацепляется с ним языком насчет того, что двадцать лет назад соба была лучше, глотает саке и расплачивается выигранными деньгами.              — Так вы приезжие, стало быть?              — Да.              — Какая редкость! И что вы делаете в Вано?              — Достопримечательности осматриваем.              — Обязательно сходите на поединки сумо, поглядите на замок ойран и пройдитесь по улице ятаев, — он собирает лапшу на тарелку, посыпает луком и специями и ставит на стойку перед ней, а Шанксу доливает саке. — Ваша соба.              Она забрала глубокую круглую тарелку с лапшой. Даже пахло остро. Вкусно. Она взяла палочки.              — На поединках сумо мы были, — сказала она. Шанкс покачал головой. — А вот замок ойран.              — Ты же понимаешь, что это, — он прикинул, как выразиться, — публичный дом.              — Да я и так по публичным домам как по музеям, Шанкс, — сказала она.                     Ойран — не жалкая юдзе на одну ночь. Ойран — другая категория женщины. Ойран предназначена для поклонения. Ойран — икона моды и стиля, утонченного вкуса, тонкими пальцами перебирающая струны сямисена даже не сняв маски кицуне — играет вслепую такой бой, что ускоряется сердцебиение. У Ойран — своя прислуга. Ее обслуживают несколько гейш помладше, пока она делает свою работу: развлекает клиента. А что клиент явился не один — Ойран все равно.              Ойран разливает саке. Ойран прикрывает лицо веером, когда смеется. Ойран не касается еды белыми руками. Ойран поглядывает напуганно из-под своей маски, когда клиент отворачивается, и поглядывает на часы. Ойран ищет взглядом взгляд той женщины, что сидела напротив нее за столом с видом, будто видит сквозь ее маску.              Ойран набивает трубку табаком. Ойран танцует. Ойран отводит гостя в спальню. Ойран опускает кимоно с плеч, а потом встречается с ним взглядом.              — Прости, Ойран, — произносит он со слабой улыбкой, и Ойран прощается с жизнью, но стоит гордо и отказывается пасть ему в колени. Ойран чувствует, что Орочи ее раскусил. Ойран только тревожится за Дендзиро.              Ойран теряет сознание.              С кисеру в руках в дверях изысканно обставленной в императорском стиле спальни появляется она, и Шанкс отрывает от Ойран взгляд.              — И нужно было так жестоко?              — Я был мягок, — сказал Шанкс. — Смотри, даже не успела испугаться, — говорит он, опускаясь перед девушкой на корточки. Приподнимает маску, слышит, как позади него встают, до него доносится запах дыма. — Ойран слишком много выпила. Ей следует отдохнуть, — сказал он, поднимаясь. — Идем.              Замок Ойран в их распоряжении. Вообще в таких случаях следовало бы сказать, что со своим нельзя. Но Шанкс обладал удивительным даром убеждать людей. И вот они в замке Ойран без самой Ойран. Предоставлены себе сами.              Шанкс дает ей докурить трубку, стоя к ней вплотную и выводя пальцами длинные полосы по животу: от самого низа до основания ребер — там, где под грудиной едва заметная ямочка. Табак прогорает быстро. В голову ударяет не опьянением — ударяет тем, как Шанкс целует ее больше и дольше, чем прежде. Шанкс целует ее так, что дыхание захватывает. Что, надоело играть в поддавки и позволять ей помыкать им, как вздумается? Целует жадно: целует шею, равнодушно к стонам от того, как вместо влажных губ кожи касаются зубы. Вереницу следов от укусов он подводит влажной чертой языком, и когда кимоно падает с плеча, откровенно говоря этой влажной полоске холодно, а там, где Шанкс целует, горячо от его дыхания и прикосновений сухой ладони.              Его прикосновения мягче безупречного шелка кимоно. Его действия решительнее его приказов на собственном корабле. Ей ничего не остается кроме как утонуть в этой темной, такой спокойной с виду воде, раствориться, смешаться с илистым дном, запрокидывать голову, уже привыкнув, как его щетина почти царапает мягкую кожу шеи.              Его прикосновения могут довести до тремора в коленях, до дрожи в голосе, его прикосновения могут успокоить до состояния разваренного персика. Могут оставить синяки у нее на бедре, могут сорвать такие вскрики, после которых хочется закрыть рот ладонью, потому что в замке Ойран безупречная тишина, только ее ладони заняты — она хватает его за плечи, сминает их, чтобы прижиматься ближе, и, чтобы приглушить звуки, стонет ему в шею.              Замок Ойран накрыл легким покрывалом ночи, когда с ее бедра стекало семя, смешанное с перламутром ее соков, капало каплями с половых губ Шанксу на живот. Благоразумие ее покинуло давно. Смерть на горизонте суток избавляет от таких глупостей как предохранение или половое воспитание, оставляет только сухой — или не вполне сухой — остаток удовлетворенного желания, свидетельство которого Шанкс пальцем размазывал вдоль внутренней стороны ее бедра. Прошибало на какие-то глупые смешки — то ли потому что щекотно, то ли потому что по-настоящему хорошо. Сидеть вот так верхом на Шанксе и думать о ерунде, о которой вслух стыдно признаться, в духе:              — Сколько детей ты оставил в море.              Или:              — У вас принято носить обручальные кольца на левой или на правой руке?              Шанкс отвечает, и она не слушает, сидит, разглядывает его лицо, набивает трубку табаком и позволяет себе курить, сидя на нем верхом. Шанкс скоро понимает, что она полностью игнорирует содержание его слов, фокусирует на ней взгляд, манит к себе пальцем. Она опускается, чтобы его целовать, и он вдыхает дым трубки прямо из ее легких, и ночь над замком Ойран растворяется в табачном дыме.              Было ощущение, что это последняя ночь.              Эта глупая мысль, помимо прочих, пробежала в голове, когда Шанкс забрал трубку из ее рук, давая основание думать, что докурить ее не придется. Она склонилась над ним, чтобы поглядеть вблизи на его лицо. Еще раз попробовать подумать, что в этом человеке заставило ее сдать ее принципы. К ее чести, не без боя. К ее чести, ненавсегда.              Останься она с ним еще немного — в сторогости его обещаний, в безпасности его опеки под измазанными кровью парусами его корабля, — она бы стала думать всерьез о всяких безвозвратных решениях. Только бы не забывать делать вдохи, сосредотачиваясь на том, как он сжимает ей талию, чтобы прижать ее ближе, пока она машинально целует ему плечи.              Только бы ночь не заканчивалась подольше.              Она просыпается с чудовищным чувством наготы. Оно приносит пробуждение. Она глядит влево: гейши подготовили принадлежности для утреннего умывания: кувшин, вода, набор полотенец, гигиена. Сносно. Глядит вправо — туда, где перегородки выходили на балкон над городом. Над столицей стояла какая-то беспросветная тьма. Бекман, не показываясь на свету на улице, стоял у самой перегородки спиной к комнате.              Шанкса не было.              Она села на футоне, уперевшись сзади руками, подтащила к себе одеяло, прикрыла им грудь и уронила голову на руки. Белье пахло Шанксом. Волосы пахли табаком. Не было похмелья, но была какая-то горечь в груди. Какая-то тревожная, обидная горечь.              Бекман обернулся, она почувствовала его взгляд. Подняла на него глаза.              Надо было спросить, где Шанкс, но Бекман может сказать, что Шанкс уже дерется с Кайдо. Это было бы правильно, если они не хотели стереть Цветочную столицу с лица земли. Услышать это она не хотела, поэтому вопрос проглотила в молчании.              — Шанкс сказал приглядеть, — сказал тогда Бекман.              — Да? За чем конкретно ты, Бекман, собираешься здесь приглядывать? — спросила она.              Бекман усмехнулся, потом молча кивнул в сторону открытой створки: там в воздухе стояла холодная влажность и тучи скручивались густой ватой над самыми крышами низеньких домиков. Небо давило на город. Бекман бросил ей плащ Шанкса. Тот висел у него под рукой на ширме. Если припомнить вчерашний вечер, там они его и оставили.              Она поглядела на пасмурную, темную погоду, когда посреди дня было так чугунно темно, и непрерывно колотил дождь, что она сначала подумала, что стоит поздний вечер.              Бекман закурил и снова отвернулся к балкону. Она поднялась, в дальнем углу спальни обнаружила сложенную одежду. Похоже, в спальню проник не только Бекман, но и прислуга. Она накинула плащ. Что бы там ни было на улице, оно подождет. Трусы всему голова, дело известное.              Она подошла к балкону, застегивая рубашку и выглянула под навес. Над Цветочной столицей стояло грозовое, штормовое безумие. Как когда между островами с разным климатом сталкиваются два фронта и устраивают в море настоящий апокалипсис. Людей не было на улицах, и порывами ветра улицы продувало насквозь. Облака заворачивались воронками где-то в отдалении над самой окраиной города.              И что-то там было еще. Что-то, что творило эту микроклиматическую катастрофу. Что-то, от чего захватывало дух, слегка покалывало пальцы. Что-то, от чего Шанкс сорвался из ее постели, не попрощавшись?              — Бекман?              — Что?              Надо найти в себе силы спросить, где Шанкс. Лучше она будет знать, что он ушел, чем нет. Надо найти силы.              — Потеряла?              Она так погрузилась в ударившую голову тревогу что от руки, коснувшейся плеча, дернулась и, отступив, угодила Шанксу, вошедшему в комнату, как в паутину. Его рука обхватывает ее за плечи, притягивает себе, и она прижимает к себе его руку, спиной подавшись на него. Так спокойно.              — Дьявол, — почти одними губами ругнулась она. Потеряла. Шанкс с тихими медленными смешками наклоняется к ее волосам, целует шею, потом поднимает взгляд на Бекмана.              — Где мы прокололись?              — На поединках сумо.              — Вот оно что, — тянет Шанкс. Сжимает ей плечо, смотрит на то, как бушует непогода. — Вчера, значит? Почему так долго?              — Отправил предупредить, — сказал Бекман. — Но вам было не до того.              — Не до того, — согласился Шанкс.              Она долго смотрела в черноту опустившихся туч. Казалось, в кучных сгустках облаков мелькают кольца огромного синего тела ящера из легенд и мифов. Гибкое туловище, выгибаясь восьмерками, следовало к городу прямо по воздуху. Вдалеке. Дыхание перехватило, и Шанкс должно быть почувствовал это, потому что его рука почти касалась ее шеи.              — Он мне нравился больше, когда был пьян и весел, — сказала она.              — Страшно?              — Не страшно.              Это вообще-то говоря правда. Не страшно, это другое. Это какое-то детское импульсивное состояние, когда ты резко передумываешь идти в сад, когда стоишь одетый в коридоре. Когда резко передумываешь ехать в аэропорт за три часа до вылета. Шанкс поворачивает ее к себе лицом. Она крутится на пятке. В его лице немного самодовольное выражение. С насмешкой над ее недоверием его обещаниям.              Если она сейчас попросит у него еще день отсрочки, он ее послушает?              Она смотрит ему в глаза. Шанкс часто так глядит в ответ — разглядывает, как когда смотришь на что-то, что тебе принадлежит. Тебе и никому другому.              Она открывает рот, чтобы сказать ему. Пусть она прозвучит инфантильно. Пусть. Но не успевает.              — Прощай, — говорит он негромко.              Это слово совсем выбивает почву из-под ног, и когда Шанкс целует ее в губы и буквально выпрыгивает в окно, она даже ему не отвечает.              Через несколько секунд небо озаряет темная вспышка, и ее грохот смешивается с разрядом молнии и громом. Дождь начинает лить такой сплошной стеной, что через квартал уже не видно города.              — Бекман?              — Что?              — Бекман, это неправильно, — говорит она. Своим слова сама не верит, а Бекман верит и того меньше.              — Что неправильно?              — Бекман, останови бой между ними, ты же можешь вмешаться, дьявол, ты же можешь, — она слышит, что кричит. Слышит, что кричит, и нужно перестать. Но ее захватывает с головой волной какой-то детской, наивной, беспочвенной истерики, в патологической неготовности примириться с решением, которое уже давно принято, у которого нет никакой рациональной альтернативы. Накрывает так всерьез, что ее выводит из себя озадаченное лицо Бекмана, который ее истерик и видать-то не видел никогда, и когда она ударяет ему по груди ладонями — во всяком случае пытается — он берет ее за запястья руками, которые легко и непринужденно освободил, прикусив сигарету.              — Не могу.              — Бекман, останови их. Останови их, черт возьми, это неправильно, — и из рук Бекмана уже не выкрутиться, и он не делает ей больно, но она в мертвом захвате.              Его лицо расплывается в соленой воде, что-то, что он говорит насчет того, что они оба знают, что это не так, заглушает грохот на улице, и удар волны от столнкновения воли разрывает тонкие перегородки, вздергивает полы плаща у нее на плечах, а еще ударяет тяжело и тупо в затылок, подкашивает ноги. Даже кровь не пошла, просто сознание выскочило пробкой, и она почувствовала, как виснет у Бекмана на руках.              Тогда его хватка ослабляется, она выкручивает руки, в глазах не вода, а слезы. Какие-то совершенно беспомощные слезы, что она сделала большую ошибку, она опять не сказала Шанксу того, что должна была сказать. Она не сказала ему, что она согласна тянуть это время, ей к дьяволу не нужно, чтобы ее заперло в ее мире навсегда. Она не сказала, потому что снова побоялась — и Шанкс за такие причны умалчивать придушил бы ее к чертовой матери. Она побоялась услышать в ответ, что ее место — ждать его редких появлений или вечно быть пассажиркой на его корабле.              Бекман ослабил хватку, она вцепилась в его запястья, пыталась рассмотреть его лицо через пятна, сердце гремело громче раскатов грома вдалеке, громче визгов людей.              — Бекман, дьявол, скажи ему, — сказала она и сильные руки мужчины над ней поддались, дав сотрясти их. Какого дьявола она лежит. Какого дьявола так тихо? — Скажи ему.              — Тихо-тихо.              — Скажи ему.              — Убирай, очнулась.              — Как очнулась?              — Вот так, очнулась.              Она оглядывает натяжной поток, искуственный свет, дико режущий глаза, белые стены, халаты, грязно-синие латексные перчатки, в которые она вцепилась, лицо в медицинкой маске над ней. Она попыталась вскочить, но ее удержали за плечи.              Нет.              Нет, нет, нет, только не это. Она закрывает лицо, путает волосы, натягивая их, пока не почувствует боли. Плачет. Аппарат считывает тахикардию и пищит в тон звону в ушах на каждый удар.              Шанкс свои обещания держал. Она вернулась. Это насовсем. Если она будет вопить и изгаляться — ее в дурдом положат. Надо замолчать и успокоиться.              Рейли верно говорил. Перемещение между мирами может быть почти безболезненным.              Но зубы стучат, и слезы капают, и кровь на верхней губе снова пошла тоненькой струйкой как последнее напоминание о Королевской Воле.