Никто

      — Я смерть как хочу мороженного.              — Смерть?              — Да.              Они шли по большим каменным плитам, выложенным на облаках и ведущим к большому храму высоко в облачных горах. Шли уже целую вечность, и кружилась голова и было немного не по себе, потому что какие вообще каменные плиты на облаках? Ощущалось, как когда идешь по стеклу над городом на семидесятом этаже небоскреба. Жутко.              — Здесь нет мороженого.              — Как нет?              — Это небесный остров, здесь нет рогатого скота, здесь нет молока, и здесь нет мороженого.              Ну да, это небесный остров, это все объясняет. А откуда камни на небесном острове, кто-нибудь думал? А мороженого хотелось до слез, до истерики. Только бы скандал не устроить.              — Мы здесь надолго?              — Ты променяешь великолепие небесного острова на мороженое?              — Я родину променяю на мороженое, Рыжий, я буду драться за мороженое и умру за мороженое, если потребуется.              — Драться будешь? — удивился Шанкс.              — Буду. — Она остановилась на одной из широких ступеней, размяла плечи, подняла руки к лицу как в муай-тай. — Стоять-бояться. Иди сюда.              Рыжий остановился, обернулся на нее.              — Нет, со мной драться не надо.              — Почему? — Она выглянула из-за рук. Рыжий умилялся, собака. Она опустила руки, подошла к нему.              — Я тебе проиграю, — объяснил он самым повседневным голосом, какой она могла бы от него услышать.              — Естественно проиграешь, Шанкс, — сказала она, беря руками его лицо, и Шанкс усмехнулся, поцеловал ее. Лестница поднималась бесконечными петлями куда-то вверх, и если смотреть на нее и думать, сколько им еще по ней шлепать, голова закружится.              Они последовали дальше, и она уняла непреодолимое желание ныть по поводу того, что она откажется есть, пока не найдет мороженого, когда Шанкс через пару минут вдруг сказал:              — Тут есть кое-что получше.              Она усмехнулась. Кое-что получше в глазах Шанкса мог быть, скажем, какой-нибудь облачный ром. Или еще какое чудо света. В облачных горах удивительным образом прямо на кучевых тучах свисали стены, острые башни и полупрозрачные галереи, и захватывало дух. Захватывало до головокружения, до помутнения в глазах. Наверное, от высоты. Или перепада давления. Дьявол, они влезли на облака, должно быть, тут давление ниже, чем если подниматься на Эверест.              Она даже не устала, просто кружится голова. И смерть как хочется мороженого.              — Иначе я сдам тебя Правительству, — уверяет она Шанкса. Он посмеивается, они шагают ступень за ступенью выше и выше в небо.              — Будешь на моей казни?              — Нет, меня выследит и хлопнет Бекман.              — Пожалуй, — задумался Шанкс. Ступени обратились длинной изогнутой мостком дорожкой. Когда они взошли на мост, стало ясно, что он соединяет два гигантских облака, а потом извивается виражами и ступенями дальше, скрывается за облаками. — Я предупрежу старину Бенна Бекмана, чтобы он оставил тебя в покое.              Она обернулась, шагая задом по мосту, чтобы смотреть на Шанкса. Его эти разговоры веселят. Ее тоже. Забавные. Невинные. Как детские игры, как фантазии.              Шанкс указал рукой ей под ноги, она обернулась смотреть вперед как раз вовремя, чтобы не запнуться.              — Вон и он, кстати, — говорит Шанкс, кивает немного в сторону и вверх, и она провожает его кивок взглядом. Да, команда уже вся наверху, и это только они тут опоздавшие. Надо дать еще пару сотен ступеней, и они войдут в гигантские позолоченные ворота, на огромную дворцовую площадь, закрытую исполинскими листьями вроде тех, что можно найти на доисторических островах.              Нет, если оторваться от всего плотского и мирского вроде мороженого и легкого помутнения в глазах, то все это, что распростерлось на облаках на мили и мили вперед — это какое-то безумие, не укладывающееся в голове. Это не может быть реальностью ни в одной из вселенных и не должно существовать в природе. Если выставить руку в сторону, ее обволакивает густое, как топленое молоко, облако, и бестелесность его заставляет усомниться, что она в здравом уме. Меж тем ступень за ступенью они приближаются, и оказывается, что там, у ворот, стоит не только Бекман. Стоит еще Хонго, с ними стоят какие-то совершенной красоты женщины в чем-то, отдаленно напоминающее тоги, изящными складками закрывающие им одно плечо, грудь и бедра. На ступенях перед искусными воротами сидит Бонк, в его руках арфа, и льется перелив ее струн.              Все это райское изображение золотого города в облачном саду прерывает свист: это Ясопп, и он сам уже стоит в тоге и машет капитану рукой. Шанкс машет в ответ. Они скоро понимаются на последние ступени перед воротами, и они открываются перед ними медленно.              — Как поднялись? — спрашивает Бекман в общем-то для галочки. — Король уже ждет.              Она охватывает взглядом открывающийся за воротами сад, открывающийся, если глянуть вниз, почти черный грозовой фронт, скрывающий небесный город от глаз людей на Синем море, и без того перехваченный дух замирает с тем, как она забывает сделать вдох.              Шанкс отвечает старшему помощнику:              — Славно. Не будем заставлять его ждать слишком…              Она перехватывает взгляд Хонго, успевает медленно покачать головой, отвечая на не заданный вопрос, в порядке ли она, и Шанкс со своей вечной Волей наблюдения успевает подхватить ее прежде, чем она свалится в обморок.              — Долго, — заканчивает Шанкс.                     Пираты с Синего моря. Они здесь, потому что их капитан носит титул Император. Если Император, то выходит, они с Королем на равных. Пираты с синего моря — безумцы. Все до одного — безумцы. Безумно пьют, безумно едят, безумно развлекаются. Пираты с Синего моря рассказывают, как три ночи назад ночевали под открытым небом в черном лесу, две ночи назад не спали, потому что были в чудовищном кислотном шторме Синего моря, прошлую ночь спали в бараках в нижнем городе небесного острова, а эту ночь будут спать в королевских покоях.              Император моря может пить ром бутылками и не пьянеть, а может размякнуть от прикосновений смуглых пальцев музы. Она сотрет ему капли рома с губ и, наклонившись над ним, будет целовать его, пока Император Синего моря не потянется взять свое. Он их капитан, он из них — самый безумный, и Король велит не сметь пытаться его обмануть, потому что никто не хочет политических конфликтов. Император пусть пьет ром и пусть уснет в постели с тремя музами или с четырьмя, если ему будет мало.              Только Император, хотя и опьяненный поцелуями, вместо того чтобы дать увлечь себя в сторону изысканных спален и белоснежного белья, отворачивается от губ музы, чтобы окинуть взглядом площадь.              Пираты с Синего моря — владеют нечеловеческими силами, что видят насквозь предметы, превращают лебединые перья в оружие и создают чудовищную мощь из ничего. Императору моря достаточно короткого взгляда, чтобы убедиться, что он не видит двух человек своей команды, и тогда он, коснувшись пальцами курносого носа музы вместо того, чтобы дать ей удовлетворить его во всех возможных смыслах, спрашивает:              — Не видела Хонго?              — Нет, Император.              Его почему-то веселит, когда к нему обращаются по титулу. Но здесь так принято.              Пират с Синего моря изменился с тех пор, как был здесь в тот раз. Забирает ром, поднимается, пересекает площадь и скрывается за тяжелыми дверями дворца.              Музы остаются на площади в растерянности, но недолго. Их увлекают другие.                     Хонго не был встревожен тем, что она потеряла сознание. На то были причины. Во-первых, не истекла кровью. Это был вопрос давно решенный, давно не составлявший проблемы, хотя врачебная привычка первым делом все же отметала у этой женщины кровопотерю как необходимую гигиену диагностики.              Во-вторых, он не продлился долго. Ее уложили в спальных покоях, и она пришла в себя через несколько минут покоя на воздушной перине.              В-третьих, что более важно, Хонго был готов ставить, что вообще-то это обморок может быть символом чего-то довольно жизнеутверждающего.              Она поднялась на локтях на постели, заметила Хонго и скривилась.              — О, Бекман давно велел посоветоваться с врачом, — усмехнулась она. Хонго поднял бровь.              — Что в обморок валишься, как кисейная барышня? — спросил он.              — От приступа Стендаля. У меня острое чувство прекрасного. — Она поднялась. Хонго приступов Стендаля не знал, но подметил другое: когда поднялась, болезненно стерла брови и постояла на месте, как будто чтобы уравновесить себя. — Перепады давления сведут меня в могилу, — объяснила она. Хонго мог бы принять это за объяснение, если бы не одно но.              — Здесь почти такое же давление, как на поверхности. Спроси у Снейка, — сказал врач.              — Дьявол, мне Шанкс обещал мороженое, — перевела тему она. Подошла к высоким окнам, окинула взглядом площадь, где шел загул.              — Мороженое?              Она обернулась к Хонго. Наконец, различила в его словах и вопросах сомнение и наводящий тон.              — Ты к чему-то конкретному клонишь?              — А ты сама не догадываешься?              Она смерила Хонго тяжелым взглядом. Он усмехнулся.              — Тебя тошнит.              — Я отравилась? Не должна была, — сказала она.              — Ты отказалась пить вино, которое глотаешь бутылками.              — Может быть, им и отправилась, — задумчиво предположила она. — Нам продали жуткую паль, Бекман не даст соврать.              — Мороженое? А соленая рыба?              — Это блюдо из моей прошлой жизни. Ностальгия.              — Кстати про это. Стоит упоминать то, что ты то в смех, то в слезы?              — В какие слезы? Не было слез, — сказала она. — Дьявол, где Рыжий?              — Бекман рассказал про мальчика, — сказал Хонго. «Мальчик» стал нарицательным.              — Плод ядовитого древа, ничего не знаю, — отрезала она. Хонго выдохнул, открыл перед ней двери, раз уж она собиралась и чувствовала в себе силы на банкет и еще на то, чтобы полночи, что осталось до утра, нервировать Шанкса. Это бывает забавно.              Они вышли в длинный коридор. Но, прежде чем выйдут, все-таки нужна определенность в одном опросе. Тяжелая артиллерия в диагностике таких вещей.              — В конце концов, когда была твоя последняя менструация?              Она не сразу ответила. Сначала хотела возмутиться, но потом передумала. Хонго врач. Она иногда забывала, что он врач. Остановилась. Хонго шагал немного позади и встал перед ней.              — У меня задержка, — сказала она. Хонго развел руками, мол, вот, пожалуйста, а я даже не следил.              — Ты беременна, — сказал он. В общем-то, мог бы сразу сказать. Она сначала усмехнулась и почти рассмеялась. Хонго стоял, дожидаясь реакции, будто этого недостаточно.              — Хонго, — начала она ласково. Действительно улыбнулась. — Это совершенно исключено.              Что ж, "совершенно исключено" это могло быть по трем причинам.              — Вы предохранялись? — Она неопределенно покачала головой, но ответила честно. Где-то истина никогда не лгать врачу все еще действовала в системе ее принципов.              — Нет.              — У тебя бесплодие?              — Нет.              — Или может, ты вообще девственница? — Ее это рассмешило. Она сквозь улыбку покачала головой.              — Нет.              — Ну вот, — подытожил Хонго. Она сложила руки на груди.              — Ладно, не исключено, — сказала она. Ее это озадачило. Хонго озадачило другое: на той стороне коридора показался и сам Шанкс.              — Не исключено что, солнце? — спросил он. Предложил ей рома. Она взяла бутылку, но пить не стала.              — Что я беременна, — сказала она. Шанкс поднял брови. Посмотрел на Хонго, и он покачал медленно головой в подтверждение ее слов.              — Солнце, это отличные…              — Но это неважно, Шанкс, тебя должно беспокоить другое, — перебила она. Шанкс поднял бровь. Хонго              — Да? Что другое? — спросил он.              — Мороженое или жизнь.              — Ты серьезно настроена.              — Я кого-нибудь придушу.              Она шагнула к нему, и Хонго был готов поклясться, что она могла вцепиться ему в шею, но вместо этого она взяла лицо капитана ладонями, принялась его целовать, и Шанкс рассмеялся ей в губы. Ее это веселило, а Шанкс лыбился, как будто немного пьян, и Хонго, почесав висок, отметил про себя, что вообще-то на этих двоих смотреть умилительно. По-хорошему так.              — Только вина не пей, — сказал Хонго негромко. Они втроем двинулись к выходу.              — А вот мы знатно напьемся, думаю, — сказал Шанкс.                     Она иногда делала так: просыпалась раньше него и, думая, что не потревожит его сна, выбиралась из постели, шла за своими утренними ритуалами и возвращалась, только чтобы, благоухая ванными принадлежностями, склониться над ним, мягко взяв лицо в руки, даже не целовать, а касаться губами отметин его шрама, будто пересчитывая рубцы, пока он не сочтет, что следует перестать делать вид, якобы он не проснулся с первым ее глубоким вдохом.              Иногда она просыпалась раньше него и в попытке избежать неизбежное с ленивой усталостью забиралась глубже в одеяло, прятала лицо от начинающего пробиваться в окна солнца, и Шанкс накрывал ее рукой, чтобы уберечь от такого беспардонного вторжения дня в интимность их ночей.              Иногда она спала днем, потому что тяжело засыпала от ночи к ночи, и выходила в немного разбитом виде около четырех, салютовала приветом команде, потом подходила к нему, наклонялась над его ухом, чтобы непременно — она это наверняка специально — ее волосы коснулись его шеи, и шептала почти только губами:              — Доброе утро, капитан.              Шанкса прошибало гусиной кожей, а она разгибалась, и удалялась на камбуз, потому что ее всегда немного подтачивал голод, если не морила тошнота, и Шанкс сидел с видом, будто только что не услышал самое интимное, безумное и немыслимое во всей его чертовой жизни.              Завернувшись в овчинный тулуп, она на Юкирю стояла, не спуская глаз с фиолетовых сполохов магнитной бури в безупречно ясном небе, запрокинув голову, и Шанкс, что отправил юнгу поднять ее с постели ценой жизни, мог без особых зазрений совести рассматривать ее. На профиль ее лица падает свет уличного фонаря, и она выскочила в тапках на шерстяной носок. Сама того не замечая, стоит, затаив дыхание, и держит ладонь чуть ниже диафрагмы, чуть выше живота. Шанкс не замечает, что замечает такие мелочи.              Шанкс много думает о том, что правильнее всего оставить ее здесь. Или еще где, правильнее дать ей возможность выносить ребенка без девятого вала, без того, чтобы просыпаться под звук стрельбы, без того, чтобы переругаться с портовыми моряками. Но Шанкс боится оставить ее одну почти так же глупо и беспросветно, как боится навредить ей на Ред Форсе, и он целует ее в каюте, целует так, что она сама уже замечает, что его — великого и ужасного (по ее словам) — трясет как мальчишку (по ее же словам), и она улыбается ему, хотя Хонго говорит, что беременность это что-то близкое к муке, и она успокаивает его, хотя это она тут чужестранка не в состоянии увернуться от выстрела.              Шанкс стрельбу в море не слышит, он ее чувствует. Чувствует на подсознательном уровне, притом немного заранее, просыпается в накопленном тепле постели, под мягким одеялом и с женщиной. Успевает поглядеть на нее, поднявшись. Убирает ей волосы с лица, потому что когда она спит, слегка приоткрывает губы, как будто готовилась целовать. Спит сном младенца.              Но когда раздадутся первые выстрелы, проснется. Встревожится, будто в первый раз слышит.              Нет, Шанкс бы не хотел, чтобы она просыпалась от стрельбы. Он наклоняется к ней, поворачивает ее лицо к себе — она даже от этого уже выныривает из-под сна. Шанкс целует ее, и она, путаясь в одеяле, не может достать рук, чтобы отозваться на касания. Когда влалеке начинают палить, замирает. Наконец, выпутывается из силков одеяла, собирается обернуться к окну, но Шанкс проводит ей пальцами по подбородку.              — Не бери в голову, — говорит он. Целует ее снова. Целует губы, но когда она боится, целовать губы смысла нет. Ей и так перехватывает дыхание. Шанкс целует ее лицо, целует шею, целует ключицы, целует плечи, когда она пытается отстранить его, ловит ее руку, целует пальцы, немного холодные подушечки, костяшки, запястье, и ее сопротивление мягко растворяется.              — Что там происходит?              Расстрел.              Вот что там происходит.              — Бекман все уладит, — говорит Шанкс. Она от грохота выстрелов снаружи ежится, потом обвивает руками его шею, сползает ниже на подушки, чтобы укрыться одеялом, затаиться здесь, за защитой постельного белья, в лунном полумраке каюты под опекой их наготы, за его поцелуями, как за его саблей. Шанкс тянет ее к себе, сжимает тонкие плечи, гладит спину, талию и выдающуюся округлость живота.              — Нет покоя проклятым, да? — спрашивает она.              Шанкс мог бы подняться, выйти и прекратить этот чей-то самоубийственный набег за полчаса. Их идиот вперед смотрящей не разглядел флага на их флагштоках. Но тогда он вернется в измазанной крови рубашке, от него будет пахнуть порохом, и хотя она все равно поддастся его рукам, это будет не то же самое, что остаться с ней, пообещать ей покой и чувствовать пальцами бьющий пульс у нее на шее.              Чувствовать пальцами ее пульс, на плече ее дыхание, когда она прижмется ближе и все же закроет их обоих одеялом, как будто в каюте не безумная духота, чтобы закрыться от звуков выстрелов.                     — Откуда берутся дети?              — Ты не можешь быть всерьез.              — Я совершенно всерьез.              Бекман щелкает зажигалкой. Хонго почесывает подбородок, и она сидит перед столом напротив Шанкса, сложив руки на груди крестом.              — Что ж, смотри, Шанкс, дело в том, что в мужской сперме имеются специальные штуки, которые попадая внутрь женщины стремятся влезть в яйцеклетку, которая на протяжении женского цикла формируется яичниками. — Хонго был слишком трезв или он просто никогда всерьез не думал о том, что ему придется слушать или объяснять собственному капитану процесс оплодотворения. Шанкс издевается, спору нет. Но слушает с вниманием первоклашки. — Если вся игра случайностей выгорает, то ребенка приносит аист.              — Я люблю ее, — Шанкс это говорит отчего-то Хонго, и он понимающе качает головой.              После завтрака Ред Форс шел вглубь теплых течений Нового мира, где можно будет замедлить ход и дать команде отдохнуть и еще дать Хонго возможность пополнить кое-какие медикаменты, которые прежде были не особенно в ходу в силу поло-возрастного состава команды.              Десятый час нежными солнечными лучами лизал щеки. Море слегка покачивало и на палубе Ред Форса колыбель почти не чувствовалась.              Она смотрела куда-то вдаль, покачиваясь на стуле, пила чай, скрывая за чашкой улыбку. Шанкс обернулся вслед за ее взглядом. Бекман уже давно поглядывал с ней вместе: Хонго присмотрелся. Ясно, почему Бекман видит на такие расстояния: у него Воля железная. Как девица различила вдалеке альбатроса с новостями — это исключительно чуйка, да притом не ясно, на что. Альбатрос дал круг вокруг палубы и сел на стол. Поскольку монету первой достала она, то птица прыгнула к ней в руки и дала достать газету.              — Почитаю — отдам, — сказала она. Бекман развел руками в жесте капитуляции. И только она подняла газету перед собой и прочла первый заголовок, тут же опустила газету на стол перед всеми. Газета согнулась у нее в руках. — Шанкс?              Бекман пробежал передовую глазами, присвистнул. Медленно рассмеялся — а старший помощник смеялся редко.              Шанкс повернулся, чтобы разобрать шрифт вверх ногами.              — Неплохое фото, — сказал он.              — Морганс, — усмехнулся Бекман. — Я даже не видел его людей. Проверяй листовки вечером, — сказал он и тут же поднялся со стула. Его завтрак был прерван, и он ушел искать Ясоппа. Как они двое проморгали журналюгу — это был хороший вопрос.              — Постой Бекман, — окликнула она, и он обернулся. — Это было сто лет назад. Почему так долго публиковали?              Бекман задумался. Но по скромному мнению Хонго, важнее было не то, что Бекман задумался. А то, что Шанкс замолчал. Посматривал на жену, не заметив, как сошла улыбка с его губ. Она вот заметила.              — Черт знает. Хороший вопрос, — отозвался старпом.              — Потому что невежливо трубить о чужой свадьбе, не прислав подарок, — сказал Шанкс. Она скривилась, взяла газету в руки, пробежала текст глазами, как будто и не читала вовсе. — За тебя поднимут награду. Сильно. Не будь одна, — сказал он. Она оторвала взгляд от статьи о собственной свадьбе.              — Не буду, Шанкс, — сказала она. И он тогда поднялся и ушел за старпомом следом. Когда они оба поднялись на мостик, Шанкс и Снейку свистнул, чтобы подошел, и прежде чем они начали разговор, обернулся к Хонго. Но у Хонго как у врача теперь перед капитанскими требованиями были требования его беременной жены. Шанкс это знал. А она наклонилась к Хонго. — Дело плохо, да?              — Нет нерешаемых проблем, — уклончиво ответил Хонго. Но все же поднялся из-за стола. — Ты главное не нервничай и пей побольше воды.