Никто

      Старуха была забавная, и у нее был сладкий черный кот. На кота-то она и купилась. Сидела на крыльце ее старушечьего дома на окраине городка Рейл Бет, возле которого старуха полола цветы, и кот по кличке Роджер терся ей о лодыжки.              — А почему Роджер?              — Пират такой был, — сказала старуха. — Что, молодежь вообще ничерта не знает? Ты же из моря вроде как, что, народ перестал болтать про Роджера? Золотой подонок, — сказала она это задорно и с усмешкой и взялась за лейку. Кот прыгнул на руки, решив, что тереться о ноги не удовлетворяет его потребностей.              Она подняла кота, и он послушно разлегся в руках. Старуха пролила цветы.              — Про Роджера я знаю. Немного.              — А кто ж про него много знает? Всех перевешали, — весело усмехнулась старуха. — Ну да тебе лет мало, может, ты и не помнишь. Пошли обедать. Накрывай стол.              Боевая старушка, конечно. Она подтянула пояс, бросила лейку и ушла в сторону умывальника.              — Хорошо.              В ее доме было немного холодно, но светло, и комнату заливало летним солнцем, и кот немедленно улегся в окошка света, падающего на пол дрожащим немного прямоугольником. На обед был суп, и разогреть его на газу и порезать овощи из огорода и еще нарезать хлеба — это была грош оплата за почти домашний уют, который старуха ей оказывала.              А обещала она его на столько, «сколько ей нужно», и сколько она ни отнекивалась, мол, Рыжий обещал вернуться через несколько дней, она все как-то вздыхала и закрывала тему.              Роджер слегка мотал кончиком хвоста из стороны в сторону, но лежал, будто спит.              Старуха вошла, когда она наливала в тарелку суп.              — А себе? — вопросила она с порога.              — Я не хочу, мне дурно.              — И что, теперь не есть?              — Да я попозже, — сказала она. Старуха неодобрительно смотрела на нее, с места не двигаясь.              — Ой, девка, ну ты же уже умом все поняла. Ну что выделываться. Себе здоровье губить, — она взмахнула руками, вытерла их о тряпку.              — Что я умом поняла?              — Что твой пират не вернется. — Этот разговор еще не заходил так далеко. Ей бы не хотелось, чтобы он так далеко заходил. Она промолчала, но поморщилась, и лицо выдало старухе ее точку зрения. — Пират, — повторила она, пригрозив пальцем небу.              — Я сама пират, — улыбнулась она, и старуха смерила ее взглядом «сама-то в это веришь». — Даже листовка есть, — заверила она. Старуха знала, что за нее есть листовка, только она принадлежала к той категории стариков, которым ничего нельзя доказать, если они во что-то не верят своей стариканской чуйкой.              Принимала ее за легковерную дурочку. А что с наградой за голову — это было неважно. Дозор старуха тоже не особенно чтила.              — Ты, девка, романов начиталась городских. Чтоб пират-де оставил молодухе отпрыска и исчез, а потом вернулся?              — Исчез? Никакого «исчез», — она почти рассмеялась. — Никаких «исчез». Шанкс вернется, мы отправимся проматывать мою юность и его зрелость. Или к какой категории мужского детства там он относится, — она села в кресло возле стола. Потянулась за овощами. Немного горчили, но да старуха в одном была права: морить себя голодом смысла не было.              — Поешь-ка лучше супа.              Шел который месяц после Маринфорда, и несколько недель назад они оставили Онигашиму. В море творилась чертовщина, Шанкс откуда-то вызнал про ее терзания с мальчишкой дозорным, и когда их потянули дела устраивать какую-то кровавую баню в окрестностях Явы, Шанкс попросил ее остаться. Что ее могло удивить после Гюней — это был вопрос, конечно, и она возразила сначала, но Шанкс пошел с козырей. Мол, он капитан. Целовал, сказал, что это вопрос двух недель.              В городе на острове было тоскливо и скучно, и проще было сидеть в саду у довольно занятной стархуи. На четвертый день на острове у нее слегка пошла кровь носом — видать, Красноволосые ввязались в драку, и Шанкс дал слабину (случайно или специально, чтобы дать о себе знать). Кровь вместо поцелуев на ночь была забавным символом. Старуха только ругалась, что она марает наволчки.              На вторую неделю старухе надоело про это говорить, и она отрезала, мол, жизнь покажет, на том и сошлись. В городе варили сносный кофе в заведении, выходившем на порт верандой. Городское желтое чтиво из упреков старухи продавали в доме напротив. Захудалая немного дозорная база вела скучный образ жизни, и дозорные даже не знали листовок по памяти. Она однажды стояла возле доски объявлений с собственной мордашкой на гвоздике, когда дозорный спросил у нее который час и безучастно пошел вверх по улице, получив ответ.              Покой царил, в целом. Без воплей картежных игр, без пьянства пиратских сборищ.              Утомительный, скучный покой.                     Бекман знал, конечно, что эта штука стреляет. Сложно не знать, что твое ружье стреляет. Еще сложно объяснить женщине, едва-едва свыкшейся с мыслью, что температура воздуха не совсем зависит от местоположения на земном шаре, что иногда ударить самому намного быстрее, чем выстрелить.              Эффективнее.              Надежнее.              Удар покрытым волей прикладом пробивает слабую волю, ломает блок, дробит ребра. А выстрел? А выстрел мог бы просвистеть мимо, если у пирата есть хоть какая-то чуйка.              — Где они? — спрашивает Бекман.              Шугать молодняк вообще в дела Бекмана не входило, но так сложились обстоятельства.              Шанкс искал Императрицу пиратов.              С вороньего гнезда, разобравшись там с одним из команды, перед Бекманом спрыгнул Лаймджус, и пират перед ним отшатнулся. Он не ровня ни одному из них, а теперь, когда перед ним их двое, его охватывает паника. Лаймджус перехватывает шест, Бекман демонстративно заряжает ружье.              Почему-то несмотря на то, что стрельба для людей их величины это вторичный атрибут, именно она внушает достаточную панику, чтобы у людей развязывался язык.              Бекман дает несколько секунд пирату, чтобы вспомнил, что он вопрос задавал.              — Ну? — напоминает Лаймджус, и Бекман видит, что пират еще отвечать не собрался.              Едва он открыл рот, Бекман выстрелил ему под ноги. Тяжелая пуля, обвитая Волей, прошила палубу, наверняка просвистела, сильно деформированная, сквозь днище и даже возможно подстрелила какую-то рыбу на глубине метров так двенадцать.              Бекман прикидывал, в левое или правое колено стрелять второй.              — Они в стране дураков.              — Вряд ли, — говорит Лаймджус. Бекман согласно кивает, стреляет в левое.              Над палубой раздаются крики, пират выругивается грязно, пока Бекман заряжает винтовку еще двумя.              — Еще раз, — напоминает он. — Ответишь, оставлю в живых.              Пират едва отдышался. Сквозь зубы дышал, хотя ему не хватало воздуха. Корабль дымил откуда-то с нижнего дека. Возможно, возгорание. Далеко он не уплывет. Тем более паруса сорваны и две мачты завалены. Ясопп сидит на борт, свесив ноги к морю, крутит пистолет, которым перестрелял с шесть человек, даже не повернувшись к палубе. Подстреленное колена — вечная хромота.              Но жизнь — это дорого стоит.              Пират, сжимая зубы, восстанавливает дыхание.              — Мы в последний раз их видели за островами Явы. Возле самого Калм Белта.              — Давно?              — Два дня тому назад. — Бекман передернул затвор. — Я все сказал!              Лаймджус стоял, уперевшись о шест. Они переглянулись.              Бекман выстрелил. Пират не успел среагировать.              Они с Лаймджусом отступили синхронно, чтобы не попасть ботинками в кровь.              — Я бы тоже так сделал, — сказал Лаймжус, взяв палку за спиной, потянул плечи. Потом обернулся. — Кэп!              Шанкс спрыгнул с борта Ред Форса на палубу.              — Вы себя не сдерживали, парни, — усмехнулся он. Хлопнув Бекмана по плечу, долго стоял над трупом. — Ну что там?              — Ява, — сказал Бекман. Шанкс медленно покачал головой. Ява — это стоило догадаться. Излюбленная стоянка пиратов Куджа на своем ведминском выгуле.              Шанкс встал рядом с Бекманом, достал зажигалку и прикурил ему. Лаймджус исчез из зоны видимости, и они остались стоять вдвоем в тишине. Бекман закурил вторую.              — Если Хэнкок тебя обратит в камень, мы тебя подвесим вместо носовой фигуры, — сказал Бекман.              Шанкс усмехнулся. Его могли веселить такие вещи вполне искренне, пока он болтается в море без строго надзора женщины.              — Говори, что думаешь, Бек.              — Она не согласится.              — Хэнкок? — удивился Шанкс.              Бекман долго держал дым на вдохе. Хэнкок, конечно, могла не согласиться воспитывать чужого ребенка. Но если она воспротивится, Шанкс имеет на уме еще несколько исходов. Другая «она» не согласится ни на какую конфигурацию.              — Нет, не Хэнкок.              — Это для безопасности их обоих.              — Нет места безопаснее, чем с нами.              — Да. Но только если она не растит моего законного ребенка. — Бекман докурил сигарету. Табак нынче был слабый, исходил за несколько вдохов. Он бросил окурок в щель между досками палубы. Сигареты не принесли ожидаемого утоления желания перекура. — Тогда ее будет искать не дозор за копейки на ее листовке. Ее будут искать Горосеи в полном составе и Святые рыцари в придачу.              — С Гарлингом во главе.              — Ну. — Шанкс обернулся на Ред Форс. Там команда уже была на низком старте к отплытию на Яву. Можно было бы досовещаться в рубке, но спешка ни к чему. — Бек, ее ребенок будет неуязвим ни для одной силы мира и лучше ему оказаться у Хэнкок. — Хэнкок Правительство ненавидела. По понятным причинам. Она быстро сделает из ребенка свою копию. В этом был прагматический смысл, жестокий прагматический смысл, свойственный Рыжему, когда дурака не валял. — А она уже была убита мной дважды и я не могу втянуть ее в игры на Мариджое.              Шанкс знал, когда прислушаться к Бекману. Он умел передумывать, если его убеждали соображения старшего помощника. Бекман не особенно скрывал, когда его здравый смысл отличался от здравого смысла капитана, который тот часто прятал то за алкоголем, то за инфантилизмом.              — Но она не согласится, — сказал Бекман. Шанкс слушал очень внимательно и к сведенью принял. Помолчал. То, что он объяснил Бекману, он ей не расскажет, конечно.              — Придется ее убедить, — сказал он. Бекман неопределенно покачал головой. Убедить женщину оставить ребенка, не объясняя причину? Маловероятно. А Шанкс как мысли читал. Они у них давно сходились. — У меня есть преимущество. Она меня любит.              Бекман хмыкнул. Она не из тех, кто поддастся слепо. Шанкс не так глуп, чтобы в это верить. У Шанкса найдется несколько способов на нее повлиять сверх этого. Убедить — не то слово.              Вынудить.              Вынуждать людей Шанкс умел.              — У тебя есть слабость.              — Да?              Если ему хватит сил.              — Ты ее любишь, кэп.                     Шанкс обещал две недели.              Амазон Лили после себя требовал непременный променад в бордель, но они-то на Амазон Лили не были. Они нагрянули Куджа на корабль прямо в море, вопреки опасениям Бекмана Шанкс не обратился в каменное изваяние. Когда отплывали, Шанкс еще долго смотрел на Хэнкок и думал, что они дьявольски похожи, и он помнил это свое ощущение с первого дня. Когда ее тонкие ручки били тарелочки, когда ее острый маникюр указывал ему в грудь.              Шанкс обещал две недели, и когда на исходе этого срока она встретила их в порту, Шанкс подхватил ее на руку легко, как корзинку с фруктами, и старуха почему-то мерила его взглядом, полным осуждения. Они меняют остров.              Команда углубляется в гулянку. Бекман гоняет в стакане ром. Шанкс поглядывает на бутылку и может, конечно, опрокинуть ее в себя махом, но что-то опаздывает за графиком.              А потом становится поздно, хотя он уже картой, налитой Волей, сбил с рома пробку.              Когда она наклоняется над ним, ее волосы падают ему на плечи. Когда касается пальцами небритой щеки, Шанкс отставляет бутылку на стол. Когда она целует его, обвив руками шею сзади, Шанкс забывает, о чем говорил с Бекманом по ту сторону стола, и в общем-то уже готов влезть в карточный должок старшему помощнику, спасовав на высоких ставках, потому что тепло ее ладоней на груди обжигает до самого сердца, мягкость ее губ опьяняет и запах ее волос — о, запах ее волос, как всегда.              Поднимается слишком быстро, чтобы Шанкс успел в этом запахе потеряться и забыться и понять, с чем там на самом деле ее шампуни и баночки. Может быть завтра, когда он проснется раньше нее, он отправится в ее ванную на рейд, чтобы выяснить, почему ее волосы пахнут так сногсшибательно, что сошло бы за Древнее оружие.              Бекман закуривает. Шанкс оборачивается на нее.              — Ты занят? — она, распрямившись, стоит позади него. Смотрит на карты, сложенные перед ним, на ром, к которому он не притронулся. Не произносит этого вслух, но тыльной стороной ладони касается его лба, как будто может определить, не болен ли он. А Шанкс не болен, он трезв. И улыбается, потому что она показалась.              — Нет.              Она облизывает губы. Не следила за игрой — только что появилась, поэтому не знает исхода. Задумалась. Улыбнулась Бекману. Между ними картежные счеты были совершенно иного уровня. Шанкс собирается сбросить к дьяволу карты и последовать за ней, если она хотя бы слово скажет.              Но она опускается на стул рядом с ним, обводит взглядом флоп. Шанкс показывает ей свои карты, она забирает их меж тонкими пальцами, Шанкс, освободив руку от карт и голову от игр, может остатки раунда забыть про сдачу на столе и сосредоточиться на том, чтобы касаться пальцами ее плеча, когда она откинулась на спинку стула аккурат под его руку.              — Ты не знаешь, что сдали, — предупреждает Бекман, указывая кивком на общие карты стола.              — Я знаю, что я не знаю. — Она улыбается. Азарт в ее глазах всегда падает холодным блеском, мягкостью движений пальцев, скрывающих карты. Шанкс пропускает прядь ее волос между пальцев: мягкие.              — Твой ребенок, Шанкс, будет исчадье ада, — эти разговоры за столом, когда она еще не придумала как ходить.              Шанкс смеется.              — Твоя Математика, моя Воля.              И еще: ее невосприимчивость к Королевской воле и ее вечное ощущение слепого пятна в Наблюдении. Ее расчет, ум, ее безупречные черты лица, манеры. Шанкс может долго добавлять элементов понятия «Исчадье ада».              — Твой алкоголизм, моя игромания, — вторит она в тон. Бекман хмыкает. Они коротко переглядываются. Она разглядывает масти своих карт, видимо, что-то прикидывает в голове из того, как лягут карты на терн.              — Ребенок не останется на Ред Форс, — сказал Шанкс.              Над столом поднялась тишина. Она медленно подняла брови, едва заметно подняла подбородок, или так только показалось, потому что она развела плечи, приосанившись. В таком виде она обычно выигрывала миллиард на Гран Тесоро.              — Что это значит?              — Ребенок будет расти на Амазон лили, — сказал Шанкс. Она смерила взглядом Бекмана, как будто искала следы блефа, снова бросила взгляд на Шанкса. Не стала расспрашивать. Ей было не интересно. Усмехнулась.              — Нет. Исключено, — сказала она.              Шанкс услышал это нет, но в его мягкой улыбке было не скрыть неизбежности решений, которые он уже принял. Она не стала спорить за общим столом.              — Черт, Бекман, ты дымишь на меня, — она махнула рукой, чтобы развеять дым, и тонкая нота раздражения в ее голосе и напряжения в коротко брошенном на карты взгляде выдали намеренье играть. А Шанкс испытывал к ее играм любопытство и восхищение. Этот разговор еще произойдет. Но не сегодня. Сегодня в приоритете щекотать ей плечи, пока Бекман ей проигрывает. Она сложила карты на стол рубашками кверху. Видимо, определилась со стратегией. — Поднимаю.              Выиграла.                     — Нет, Шанкс, ты не можешь быть всерьез.              — Совершенно всерьез, солнце.              Она смеялась ему в лицо, целовала.              — Я тебе не верю.              Она смеялась сначала. Какое-то время. Потом она выяснила, что они говорили с Хэнкок. Что Шанкс с ней говорил. Что она поклялась вырастить его дочь. Или сына.              Тогда ее улыбка, когда она смеется, сменилась улыбкой, когда в уголках глаз прищур выдает то, что она считает карты. Она поглядывала на Шанкса через палубу, когда он понятия не имел, что она вытрясла историю их двух недель из богу известного источника. Шанкс смотрел на нее и видел, что черты ее лица смягчились за эти месяцы, смазалась острота линий, и только ее взгляды остались теми же: которые чувствуешь нутром. Их самих и все, что в них вложено. Выразительность ее взглядов оставалась ярче чернил газет, громче их заголовков.              В море ее отстраненность была едва заметна, дипломатична и следовала капитанским указаниям. В море ее отстраненность не обретала формы, не звучала словами, не стремилась к скандалу. Она копилась илом на дне, где-то, где «не верю» сменилось «верю, но пошел бы ты нахер, Рыжий», обратилась гидрой и все же соответствовало ее неписаным и нерушимым принципам.              А ее принципы требовали не ставить под вопрос его титулов, должностей и привычек. При команде.              — Дьявол, Шанкс, ты не можешь быть всерьез.              — Я совершенно всерьез.              Она ударила ладонью по столу. На Ред Форсе их двое, команда на острове. Наедине, где обычно ее одолевала океаническим приливом нежность и искренность, ее же брало мелкой дрожью. От гнева. Она держалась стоически. Шанкс помнил, женский гнев — нет ничего веселее. Бессильно сжмающиеся руки, едва заметно дрожащие губы, блеск в глазах.              Полная беспомощность перед первопричиной, этот гнев вызвавшей. Давно, целую вечность у Шанкса не было возможности это наблюдать. А тут:              — Шанкс, — то, как она выдыхает сразу все, что было в ее легких, вместе с этим имененм, но это нисколько не повышает ее голоса, только отливает борьбой с собой. Тем, как она все еще ищет способы найти лазейку, зная наверняка, что убедить его не сможет. — Еще раз.              Она упирается о стол так, будто на него сейчас залезет. Всем весом, как будто не стоит на ногах. Как будто сейчас разобьет вот эту тарелку.              — Да, солнце.              От этого ее как будто передергивает, она возводит глаза к потолку, прикрывая их, глубоким вдохом пересиливает себя, чтобы ровным тоном пройтись еще раз.              — Это твой ребенок.              — Я знаю.              — Он родится на твоем корабле.              — Да.              — И ты рассчитываешь, — она отделяет слова. — Что я позволю тебе, — голос ее напряженный, начинает дрожать. Не от слабости. От гнева. — Как сорока. — Надолго ли ее еще хватит. — Подкинуть этого ребенка черт знает куда и черт знает насколько. — Не сорвалась в крик. Но где-то ее голос все же ненадолго — на один звук — отдал пограничной нотой.              — Позволишь?              — Шанкс, это мой ребенок.              Шанкс улыбнулся.              — Позволишь? — повторил он еще раз, чтобы она вдумалась в это слово. Что она может ему позволить, чего он не возьмет сам? Он пират.              Она, наконец, поняла содержание этого вопроса. Задохнулась словами. Сжала в руках столешницу — Шанкс даже подумал, что раскрошится — и отвернулась. Собирать взглядом углы, чтобы он не видел, как сжались ее зубы.              — Послушай, солнце, — Шанкс поднялся с дивана. Пересек камбуз, чтобы подойти к ней вплотную. Она обернулась на него, как будто побоявшись стоять спиной. Он ей объяснит. Частично. Не все. Но она должна услышать его теперь.              — Нет, это ты послушай, Шанкс. — Вопреки его ожиданиям, она не просто обернулась, она отступила твердым шагом. Наблюдение как всегда ее маневров не видело в упор. Расстояние между ними набрало снова два шага. Она была готова сбежать на ту сторону стола. — Это ты послушай. Еще раз. Шанкс. Ты заставил меня остаться здесь. Выносить тебе ребенка. Чтобы ты сдал его на руки чужой женщине, что может вырастить из него пирата, как ты?              На ее лице проступила улыбка. Такая, как когда у нее сходится покерная комбинация. Шанксу эта улыбка не понравилась.              — Нет.              — И "что тебе мое позволение"? Я тебя правильно услышала?              — Нет.              — Ты лжец. Скажи мне, может, ты позволишь мне уйти сейчас, чтобы я, дьявол, могла остаться с ребенком?              — Ты погибнешь. Так что нет, не позволю.              Она улыбнулась.              — Может, Шанкс, ты не способен любить своего ребенка, так может ты позволишь мне избавить нас обоих от…              — Нет.              — Этой ноши, — она договорила. — Хонго, черт возьми, фармаколог-гений.              Шанкс не стал повторять. Они обошли почти полный круг вокруг стола. Она остановилась у узкой его стороны. Ее гнев с нее сошел как будто одним махом.              — Ты знаешь не все.              — Не хочу знать все, Шанкс, — она обернулась, развела руками. Приглашающий жест. Ловушка. Шанкс видит, ловушка, но ступает к ней. Она дает приблизиться вплотную, он проводит ладонью ей по талии, округлость живота много говорила о том, сколько эта женщина вложила в это дитя. — Хочу знать одну вещь. — Шанкс поднял брови: наверное это чувствуешь, суя лапки в мышеловку. — А что со мной?              Она дала ему приблизиться. Ее руки обхватили ему лицо, Шанкс заглянул в него: гнев. Обманчивая штука — для него у нее слишком влажные глаза. Это была ловушка — дать подойти ему так близко, чтобы разглядеть, что ее гнев обращается обидой. Болью. Опускается ей глубоко в сердце и рискует там превратиться долгую, болезненную рану. Хорошая ловушка. Ловушка умной женищы, Бекман предупреждал: он ее любит, это его слабость.              Шанкс целует ее губы, удерживая за талию и не давая сделать назад один неуверенный шаг. Теперь она забыла, что отступала от него, как будто он ведет ее кончиком клинка.              — Я люблю тебя.              Это была ловушка для него, а в итоге она сама в нее попалась. Задохнулась теми словами, которые у нее были, не нашлась что сказать, и только дрогнули ее губы. Стали влажными глаза и блеск размылся глубоко в зрачке.              — Тогда зачем ты так?              Она забыла, что ей нужен ответ на этот вопрос. Все ее слова разбивались об это: о несомненное, не стоящее под вопросом ни единой секунды. У нее подгибаются колени, потому что выходит, что Шанкс не обводил ее вокруг пальца и все это укладывается в то, чтобы любить ее до мальчишеских признаний, до провалов в сердце, до тяжелых тайн, которые лучше уберечь ценой ее слез.              Шанкс берет двумя пальцами ее подбородок. В ее светлых глазах, снова насыщенно голубых, каких он давно не видел, потому что целую вечность ничто не требовало ее слез, такой вид, как если сорвать торговую сделку, как если спустить миллиард в карты. Как если проиграть игры, в которых ей равных нет — торг.              — Представь, — она медленно качает головой, она не хочет ничего представлять. Шанкс требует не отводить взгляда, для этого, всего-ничего, достаточно смотреть ей в глаза, а они притягивают магнетически, как расколотый лед, как трещины на стекле. Она не хочет слышать ответов на ее зачем, но она не может не слушать. В конце концов, она зовет его капитан, она всегда слушает каждое его слово, даже если ведет себя, будто это не так. — Представь на секунду. Это дитя неуязвимо к Воле и одновременно безупречный ее носитель.              — Дьявол, Шанкс, — ее дрогнувший голос упал куда-то под диафрагму, где осел тяжелым грузом.              Ее обдает с ног до головы этой беспомощностью перед его уже принятыми решениями и необъяснимой готовностью следовать им вопреки его же словам о том, что их связывает.              В женском гневе была какая-то забава. В женском отчаянии — не было. Шанкс касается пальцами слез у нее на щеке. Ее плотно сжатые губы, напряженная шея с отчерченными ключицами, спрятанными под мягкий воротник рубашки.              — Дьявол, — повторяет она совсем беззвучно. И Шанкса начинает беспокоить то, что гнев в ее глазах меняется не примирением. Пустотой. Темной, бездонной пустотой. — Ты считаешь, я тебе это прощу?              Шанкс усмехнулся.              — Да.              Она усмехнулась тоже. Криво. Медленно покачала головой.              — Шанкс. — Она до белых костяшек сжала тонкие пальцы в кулаки. Должно было последовать за этим предостережение. Угроза. Просьба, в конце концов. Срыв, плач.              А последовало только насмешливое молчание, и она улыбнулась, отведя взгляд, как будто вспомнила не очень смешной анекдот. Ничего не сказала. И вышла на палубу, не дав взять ее предплечье, подняв руку к плечу, как когда по первости боялась измазаться в крови.