Сломанный (18+)

Намджун был полукровкой: его отец был человеком, а папа — перевёртышем. Это было не просто редкостью, таких пар, как ему говорили, отродясь не видали ни в племени, ни вообще где бы то ни было. Принято было, если и образовывались смешанные пары, чего не так чтобы много встречалось, то наоборот: горячие и неудержимые волки-альфы заманивали в свои сети нежных и ласковых человечьих омег и брали их в мужья. А так, как случилось с родителями Намджуна, — так на это все всегда поражались. И никто оттого особо не удивился, что папа его, произведя на свет странное существо, которое вообще-то должно бы было родиться в волчьем обличье, но родилось человечком, прожил потом не так долго. Он выкормил Джуна, поставил на ноги и дождался его первого обращения в три годика. Тогда отец Намджуна, Ким Хонгу, вздохнул свободнее и стал, наконец-то, смело смотреть в глаза болтливым соседям, которые всё смеялись над ним, что он хотя и приветил волка, а не смог дать ему полукровку. Вот только папа стал чахнуть, словно все свои силы положил на то, чтобы дать сыну этот дар своей породы — возможность свободно обращаться к своему зверю — и больше сил у него недостало на то, чтобы жить. Так что он умер от странной слабости какой-то, когда Намджуну едва исполнилось пять. Отец потом, когда был зол, кричал Намджуну, что он такой же, как его папа: мутный, неправильный, сломанный, слишком молчаливый, спокойный и равнодушный для альфы, для наполовину волка, в конце концов. — Вот и от папаши твоего было не дождаться ни ласки, ни просто омежьего стона на ложе! — однажды пьяным высказал он Джуну. — И запаха всё для меня жалел! Никогда не приласкает сластью в своём яблоке! Всё кисловато да кисловато! Вот и ты такой же! Да, это было, наверно, самой большой печалью Намджуна: он был альфой, но пах весьма слабо. Шептались за его спиной, что это из-за неправильного союза его родителей, но самому Намджуну казалось, что это потому, что он и чувств сильных как-то не чувствовал. Был по большей части спокоен и холоден. Вот и не было у него сильного аромата. Хотя с возрастом он усилился, но лишь ненамного. Пах Джун чем-то терпко-хвойным, не ёлкой и не древесницей, и иногда кто-то чуял в его запахе аромат приятно-свежих фруктов, а иногда — мягкую сладость, почему-то напоминавшую о выпечке, но это было лишь иногда, когда Джун всё же чем-то был взволнован всерьёз, а по большей части — лёгкая и далёкая хвоя. Просто, скучно и едва слышно. И только отец иногда по пьяни говорил, что почти так же пах и папа Джуна, только без терпкого и свежего. Приятно, но очень слабо. Впрочем, несмотря на обиды и упрёки, которые отец высказывал своему сыну, печалился он по своему покойному мужу долго и второго супруга взял, только когда Намджуну исполнилось пятнадцать. И то, только потому что Ми Хирён забеременел от отца. Был Хирён омегой недобрым, молодым и капризным, гонял и мужа своего, будучи беременным, и родителей, которые в нём души не чаяли и всегда сожалели, что отдали кровиночку в дом Кимов за альфу не первой свежести. И только Намджуна гонять у молодого отчима не получалось никогда. Сколько бы ни пытался вязаться он к пасынку с какими-то своими загонами, тот молчал, приказов не воспринимал совершенно, на слёзы не покупался, а если отец пытался ему что-то насчёт лживых слёз своего супруга пенять, то Джун молча разворачивался и уходил в кузню — единственное место, которое постепенно стало для него чем-то вроде настоящего дома. Род Кимов занимался кузнечным делом издавна. И прадеды, и деды — все шли к горну и наковальне. И отец был отличным кузнецом, достаточно богатым, сумевшим преумножить то, что досталось ему от предков, расширить кузню, взяв нескольких помощников себе в подмастерья. Но не было у него за всю жизнь такого способного подручного, как его собственный старший сын. У Намджуна был настоящий талант к кузнечному делу. Лучше всех он с малолетства разбирался в металле, и отец начал его брать на закуп у плавильщиков достаточно рано, а потом и вовсе заготовка сырья легла на плечи Намджуна. Он легко управлялся и с огнём в горне, и с тяжёлыми клещами для металла, и с молотом-ручником, которым орудовал, словно играючи. Он быстро освоил все этапы ковки, мог уже к восемнадцати годам, будучи очень развитым, высоким и сильным, выковать и лемех для плуга, и полотно для косы или серпа, и меч, если кто закажет. Но больше всего Намджуну всегда нравилось работать с ножами. И не просто как оружие — прочное, острое, блестящее, а ещё и обязательно с узором на клинке или, если нож был именно воинским, с отлично сточенной гранью, насечками и ровным долом — красота и только. Иногда Намджун просто уходил в себя, садясь с деревянной доской в угол кузни, и угольком рисовал на ней узор, который хотел выковать на клинке очередного ножа, заказанного заботливым волком-альфой для своего любезного омеги. Такое бывало часто, такие подарки ценились, особенно, если парой был омега-человек. К тому же ножи, выкованные странным, молчаливым и пугающе большим и сильным полукровкой Ким Намджуном из кузни в Дальней деревне, ценились не только по округе или в волчьей слободе — из Заречья приходили заказы, из Низинников, из Поокружья. Но отец не давал Намджуну сосредоточиться на этом, ворчливо называя все эти рисунки, дощечки и красоту ненужным баловством. Намджун молча откладывал доску в сторону и шёл ковать инструмент, помогать в больших заказах, в закупке у плавильщика особо большой партии металла на зимние работы, но как только выпадала минута — снова садился на свой любимый стул в углу и брал доску в руки. Он и сам иногда не понимал, чего хочет. Рисунки складывались у него в голове сами, приходили под руку, словно ею водил кто, но он редко был ими доволен. Он искал что-то особенное, такое, чтобы... высказаться что ли. Намджун был молчуном. Нет, говорить умел, отцу отвечал коротко и угрюмо, соседям мог спокойно посоветовать, что взять из имеющегося уже железного товара, мог даже улыбнуться скупо, если видел, как резвятся на речке детишки, как скачут, играясь, по солнечной поляне волчата, когда он волком встречал их в лесу. Тогда, разумеется, улыбался про себя, но всегда, видя весёлых малышей, в сердце чувствовал словно бы тяжкое тепло: и приятно было ему видеть чужое беззаботное детство, и печально было почему-то. Вообще волчье своё обличье он использовал нечасто. В основном, когда его окончательно доставал отчим, который с некоторых пор, как Намджун вошёл в возраст, стал к нему как-то уж очень странно относиться: то заискивал и всё ладился прижаться боком или грудью в узких местах дома к торсу Джуна или его спине, а то бесился, кричал, что у Намджуна дурной глаз, что его молчание и мрачное выражение лица просто нестерпимо и томит ему душу. Отец на такие закидоны мужа рыкал на него, требуя умолкнуть, или, наоборот, просил Джуна уйти, чтобы не мозолить Хирёну глаза. Тогда Джун и убегал в лес волком, чтобы повыть и сорвать накопившуюся в груди тяжесть на какому-нибудь пне, который обдирал когтями до корня. А то иногда отец доводил его, если выпивал и приставал с пьяным нытьём, воспоминаниями о папе и жалобами на него. Тогда Намджун — опять же молча — уходил, чаще в кузню, где с тупым упорством работал, чтобы тяжестью в теле избыть тяжесть в сердце. А если не помогало, так сбрасывал в закуте у кузни одёжу, быстро обращался в огромного, величественного рыже-карего волка с мрачными, словно седыми кругами дымчатой шерсти вокруг горящих мрачным огнём золотых глаз, с белоснежной шеей и грудью — и бежал в лес. Благо, кузня, как и их дом, по традиции стояла на отшибе деревни, до леса было недалеко. Долго волком быть он не любил, потому что начинало хотеться есть, а сырое мясо ему не нравилось совершенно и ел он его с большим трудом или от большой нужды. Например, в жаркие, мутные, дикие дни гона, когда он убегал в лес, в самую чащу, в тёмный и страшный Проклятый овраг, где у него была нора для этого времени. Вот по дороге туда он ловил и раздирал в клочья зайцев, чтобы напиться их кровью и наесться сырого мяса, с костями и шерстью, потому что собой он не был в это время, выпустив своего злобного и жестокого зверя, с которым ладил с трудом и которого втайне сильно недолюбливал таким, каким он становился в гон. А всё потому, что даже гон у него был, как и сам он, неправильным каким-то. Нет, ему хотелось омегу — всегда хотелось, но он безумно боялся этого своего желания, потому что совершенно не понимал себя. Не трахаться до одури, не вжимать в себя горячее послушливое тело, не погружаться в жаркое нутро ему и его волку хотелось, а нестись с кем-то рядом по лесу, кружить, валяться, кататься по земле, тиская, играясь, кусая и потираясь — всем телом, каждой шерстинкой жёсткой волчьей шкуры. Чтобы его трепали по морде, чтобы гладили пузо и чесали под мордой, словно щенка-несмышлёныша, чтобы можно было навалиться и греть под собой, облизывать и баюкать... Глупые, странные и очень неправильные желания для молодого сильного самца в гон. Узнай кто — засмеют, проходу не дадут, задразнят. И лишь в последние два дня овладевал Джуном дикий, неумолимый и неутолимый див похоти. Тогда он забирался в свою пещеру, обращался в человека и, сгорая от страсти, выстанывал что-то невнятное низким, хриплым голосом, метался по давно приготовленным одеялам и до одури ласкал себя, с болью и тоской осознавая, что это всё слабо, плохо, не удовлетворяет ничуть и нужно что-то совсем иное. Нужен кто-то... кто-то, кого не было рядом. Отец высмеивал его за одинокие гоны, ведь, возвращаясь в разбитом и растерзанном состоянии, сын не пах омегой, да и его собственный запах оставался слабым и непривлекательным даже в гон. И говорил отец, что в его возрасте в гон надо брать омегу, а то и двух, и "трахаться до синего", а не прятаться трусливо в лесу, иначе что он за альфа такой? — Тем более, что тебе кто отказать-то посмеет? — уверенно добавлял он. — Ты на себя посмотри! Да на тебя текут все соседские, замужем, нет ли — только о тебе и щебечут, как придут за косой или коня подковать. Намджун то, Намджун сё... А ты... — Отец осуждающе качал головой. — Что за альфа от такого отказываться будет, а? Ты вот всё рисуночки свои рисуешь — этакий-то детина! Увидит кто — засмеют! И к чему рисуночки-то? Круги, да углы, лепесток и насечка — вот и весь требуемый рисунок. А нож — всегда нож. А если с твоей ковкой, так и вовсе можно без рисунка! Особенно если загнутый, как у кочевья. Такие вообще только ты и умеешь! За какую цацку твою, если ты возьмёшься, так тебе любой и замужний даст! Не то что гон — по щелчку пальцев прибежит в любой день подставиться, только глянь подобрее да пальцем помани! А то и волчонок какой глянет из твоих. Поверь, они ножами тоже не гребуют, даром что когти есть. Тебе ли не знать? Но Намджун лишь молча тяжело вздыхал и старался уйти от таких разговоров. Ему нравились омеги. Нравились, конечно. Они были нежными и мягкими на ощупь, пахли приятно и отлично умели обхаживать его член ртом, внутри у них было горячо и до дрожи мокро, а если войти пожёстче да прикусить, где надо, так и стонали они так, что потом Джуну ночами эти стоны снились. Это ведь только отец думал, что он никогда не был с омегой. А он был, и не раз. И именно так, как и говорил отец: они кидались на него сами, когда он приносил заказы в богатые дома. Особенно славились этими зажиманиями замужние, которым мощный кузнец-перевёртыш с пронзительными, чёрными, как ночь, глазами, казался уж таким привлекательным рядом с их часто тощими и невзрачными мужьями-людьми. И Намджун не отказывал им. Не то чтобы это было часто, но когда его прижимали к стенке, когда ластились, потираясь о его отзывчивый член, когда начинали торопливо, чтобы не успел уйти, ласкаться, шепча страстно: — Такой ты сильный, такой славный... Ну же, Джуни, пока мой на поле, придёт лишь в ночь... Хочешь? Возьми, возьми... Всё отдам... — он ухмылялся, зажимал покрепче и опрокидывал на первую же поверхность, не мешкая и много не думая. Зачем? Всё и так было ясно. И именно потому, что трахался он в основном с замужними, никто на деревне особо и не знал о его похождениях. А и узнай кто — никто бы не попёр против высокого и сильного, как див, жутковатого в своей молчаливой суровости кузнеца. Он был всегда осторожен, умел вовремя вынуть, никогда ничего не обещал, но всегда старался особо своего зверя не выпускать, быть добрым к тем, кого имел. Да и связей таких у него было не то чтобы много, гулящим он никогда не был, уступал, а не брал. Сам вообще первым никогда не лез: боялся сломать, настаивая. Да и, честно говоря, не было ни одного омеги, кто бы так привлёк, чтобы хотелось настоять, прижать самому, зацеловать, замять, повалить и попробовать уговорить. Возможно, потому, что ни один из них ему в душу так и не смог запасть. Они были и оставались чужими омегами, с которыми он мог развлечься, которые его удовлетворяли — и уходили, чтобы о них можно было забыть до следующего раза без печали в душе. Он трахал их, пользуясь их страстями и слабостью к его широким плечам и мускулистому телу, и относился к ним с жалостливым презрением. Они изменяли мужьям, а значит, были достойны осуждения. Но изменяли не от хорошей жизни, а значит, были достойны жалости. Сам он решил для себя, что никогда не станет ничьим мужем. Не нужны ему были омеги в сердце и доме. Слабые, коварные, жестокие, болтающие о своих мужьях всякое с любовником на ложе, такое порой говоря, что за них становилось стыдно, а то и просто противно. Лживые существа, насквозь пропитанные коварством. Но очень удобные и сладкие, так что — не наплевать ли? Не ему с ними бок о бок жить, не ему мучиться. Омеги-волки, наверно, были такими же, только ещё и гордыми, независимыми, сильными. Он встречал их не так много, потому что в волчью слободу не ходил — незачем было. Один раз, когда был мальчишкой, сунулся вслед за товарищами по играм, так его стали задевать, смеялись над ним, когда кто-то проболтался, что он был неправильным перевёртышем — не от отца, а от папы-волка. И спросили странно: где же его синие глаза, где сила великая, где ловкость большая? Он не знал, почему ему надо было всем этим обладать, поэтому просто дал в морду насмешнику, получил в морду сам — и больше у волков не был. Но тем не менее, с возрастом понял, что волки — отличные партнёры. Сильные, смелые, очень ответственные покупатели, всегда точно знали, что им надо, могли по достоинству — в отличие от деревенских — оценить красоту узора и удобную рукоятку, которые он тоже делал сам. Они всегда платили вовремя и достойно, не пытались выгадать по мелочи, никогда не устраивали ссоры из-за мелких недочётов в заказе, если они не касались серьёзного дела, так как это было ниже их достоинства. Он научился их уважать, но старался держаться подальше, хотя иногда ему казалось, что рядом с ними ему было бы легче жить.

***

О том, что кочевье собирается напасть на волчью слободу, он узнал от Га Хона, сына деревенского старосты, которого его отец прислал к кузнецам с приказом засесть дома и за ворота, а особенно в лес, не соваться. Намджун с отцом как раз работали над большим заказом лемехов для Поокружья — заказ важный, дорогой и нужный для того, чтобы дальше с ними стали теснее сотрудничать и заказывать весь железный товар, нужный для обихода, так что сначала Ким Хонгу зарычал, что не собирается слушать непонятно для чего данный приказ, но Хон сделал большие глаза и зашептал, что у них в доме были кочевники, что они сначала ласково говорили, а потом стали рычать на отца на своём противном наречии. Чего требовали, Хон не понял, но что-то о волках было. — А вы их предупредили? — тревожно спросил отец. — Волков? Знаете же, как они с кочевьем... — Отец запретил, — тихо ответил Хон. — Вообще приказал всем сказать, чтобы все дома были и ни в коем случае не совались туда. — Почему? — спросил Намджун. Хон с отцом посмотрели на него изумлённо: обычно в таких разговорах, не касающихся дела, он участия не принимал. Но сейчас всё отчего-то стеснилось у него в груди и страшной тревогой отдалось в сердце. — Потому что они сожгут нас, если что, — ответил Хон. — Так что сидите и не высовывайтесь, отец приказал сказать, что вплоть до изгнания из деревни семьёй, ясно? — Это подло, — настырно сказал Намджун. — Договор с волками. У нас есть договор. — Ты чего разговорился-то, молчун хренов, — зло спросил отец. — Вот пусть они и исполняют договор да сами и защищаются. — И стал суетливо собираться. А Хон, который отчего-то медлил, тихо сказал: — Говорили, что они на охоте. Альфы. Кажется, отец кочевью сказал, чтобы они не трогали нас, а шли... туда. Ну, как выкуп что ли, чтоб не тронули нас. Волки смогут защититься. А мы нет. — Альфы на охоте? — переспросил, прищурившись Намджун. — Кто же омег и детей их защитит? — Да заткнёшься ты, нет? Это не наше дело! — прошипел отец и грубо дёрнул его за руку. — Пошли! В дом, живо. Иди первый, я всё укрою здесь. Тревога, которая поселилась в душе после слов Хона, росла ужасно быстро, разъедала мерзкой ржой всё внутри, и когда Намджун, загнав по дороге в хлев двух барашков и заперев курятник, зашёл в дом, то понял, что не сможет просто так сидеть. В груди возился чёрный склизкий ком, противный до тошноты. Папа его был из этой слободы. Правда, родственников у него там не осталось: дед умер несколько лет назад, а дедушки не было давно. Но всё равно он прекрасно понимал, что вот так участвовать в этом предательстве — а он отдавал себе отчёт в том, что то, как они поступают со своими товарищами по объединённому племени, связанными с ними не просто дружественными — часто и родственными связями, — было подло. Да, между людьми и волками были какие-то противоречия, ссоры случались, недопонимания, но вообще-то волки всегда были добросовестны в отношении этого договора: защищали, когда кочевье открыто пыталось напасть, торговали щедро и честно, помогали, если люди, особенно дети, пропадали в лесу, не умея найти выход. И вот так поступать с ними было невыносимо мерзко! Отец и отчим с Намджуновыми сводными братьями — двумя капризными, как и их папаша, омегами, с которыми у Джуна не сложились отношения совершенно, сидели на кухне и тихо что-то обсуждали. Юноши пересмеивались, говоря о больших и сильных кочевниках. Один из них умудрился всё же увидеть их из окна, когда те шли к дому старосты, а второй, видимо, завидовал. На лице отчима было странно злое выражение, а отец ему что-то доказывал. — Я буду в кузне, — негромко сказал Намджун. Ему надо было, чтобы никто его не хватился в ближайшее время. Отец посмотрел на него пристально и медленно кивнул. В конце концов, так было часто и ничего странного в этом не было. Только вот Намджун не собирался в кузню. Он шёл к ней, расстёгивая пояс и готовясь скинуть одежду, чтобы обратиться и сбегать предупредить волков, сказать им, чтобы возвращались, если и впрямь так неудачно пошли на охоту, но тут мощный удар сзади по голове обрушился на него. Он упал, неловко подвернув ногу, и мутнеющим взглядом зацепил склонившегося над ним отца. — Сучий потрох, — прошипел тот. — Хочешь всех в изгнание отправить? Упрямый баран... Свет померк, а боль разорвала Намджуну голову в клочья.

***

Кочевье напало на волчью слободу и уничтожило почти всех, кто там оставался: омег, стариков, детей. Они подожгли дома и постройки, и только то, что кто-то успел вырваться из их окружения и всё же позвать на помощь ушедших в леса на Большую весеннюю охоту альф — всех сильных, молодых, загонщиков и ловцов — спасло слободу от полного выгорания. Жуткий запах сгоревшего дерева и дикий волчий вой, полный такой боли и тоски, что пробирал даже самых равнодушных в деревне, доносились несколько дней со стороны слободы вернее, того, что от неё осталось. Вожак осиротевшей стаи, Пак Сонхва, пришёл вместе с тремя своими подручными в дом старосты, чтобы узнать, что случилось. Тот солгал, что их обманули, что кочевье притворилось мирным, что староста поверил сладким сказкам о мире и дружбе, о желании кочевников устроиться рядом, чтобы жить, о том, что знание границ стаи волков поможет им избежать столкновений, ведь всем известно, насколько традиционно сильна вражда между кочевьем и перевёртышами. Только эта ложь могла оправдать то, что люди не послали никого к своим соплеменникам, чтобы предупредить их о надвигающейся беде. Они дали волкам большого отступного, и те, поверив, ушли, не причинив никакого вреда никому, но отказавшись от договора и выйдя из племени. Снявшись, они пошли искать другое место, чтобы попробовать наладить там жизнь — вдали от людей, которые так их подвели. Староста вздохнул с облегчением, потому что смертельно боялся волчьей мести. Всем было известно, что, мстя за своих, волки не знают ни милосердия, ни пощады, уничтожают врагов, посмевших тронуть стаю, под корень. И никто в деревне, которая почти седмицу жила в страхе, не сомневался, что волки догонят кочевье, которое словно растворилось во тьме лесов, и уничтожат его. Но на это было наплевать: к счастью, своих бывших соплеменников, предавших их, волки не тронули. И многие праздновали по-тихому то, как ловко они смогли и от кочевья уйти без потерь, и с волками обошлись малой кровью, заплатив дорого скарбом и припасом, но сохранив шкуры нетронутыми. И лишь в одном доме в это время шёл настоящий бой — в доме на околице деревне рядом с кузницей. — Ты никуда не пойдёшь! — яростно орал Ким Хонгу. — Ты не посмеешь, неблагодарный сучий потрох, бросить свою семью! Бросить отца! Бросить дело! Я прокляну тебя, я... Я не дам тебе ни монеты, ни запаса! — Не надо, — коротко отвечал Намджун, собирая в котомку и небольшую увязку свою небогатую одёжу и кое-какой нужный в хозяйстве инструмент. — Я заберу лишь то, что мне положено по честному дележу. — Ты хочешь, чтобы они вернулись и убили всех здесь? — верещал отчим. — Ты расскажешь этим блохастым тварям, что хотел предупредить? Так хочешь подмазаться к ним нашей кровью? Но с ним Намджун не собирался говорить вообще, так что не обращал на его противные вопли никакого внимания. Он знал, что всё, что орёт отчим, — пустое. Вчера он бегал к новому становищу волков, которые ещё не нашли постоянное место, хотя и ушли уже далеко. Но раньше Джун не мог: голову ему отец раскроил основательно, так что он седмицу провалялся в постели с ушитой раной на затылке и головными болями по вечерам. Лекарь сказал, что Намджуну повезло, что он такой здоровый и толстокожий, а то бы череп ему отец проломил. И как только он встал на ноги, побежал за стаей волком, идя на запахи. Пак Сонхва принял его настороженно, хмурясь, выслушал его и согласился принять его в стаю, чтобы у них был свой оружейник и мастер по железу. Стае нужны были ремесленники, которые могли помочь обустроить новую слободу. Так что дело решилось быстро. И о том, что знает Намджун о кровавой бойне, устроенной в волчьей слободе кочевьем, Сонхва не спросил. К счастью. Потому что врать, глядя в его чудной красоты пронзительные синие глаза, Намджун, наверное, не смог бы. Решение уйти с волками он принял быстро и ничуть в нём не сомневался. Из-за своей глупости и нерасторопности он ничего не смог предпринять, чтобы с ними не случилось этого ужаса, так что помочь им хоть как-то восстановить более-менее терпимую жизнь он был обязан. Впрочем, он на самом деле хотел этого, потому что понимал: оставаться в доме того, кто так поступил с ним, с его сородичами, оставаться в деревне, которая так может поступать с соплеменниками, он не смог бы. Его с души воротило, когда отец приходил к нему, лежащему с больной головой, и начинал оправдывать себя, винить Намджуна в неблагодарности и шипеть о том, что если волки не смогли даже себя защитить, то грош цена любому договору с такими защитниками. Так что он решил — и ушёл. Отец проводил его проклятьем, отчим швырнул ему вслед тяжёлой чашкой, которая разбилась о закрытую дверь за спиной Намджуна. Он взял с собой свой личный кузнечный инструмент, а также предупредил отца, что придёт за малой наковальней с телегой. Горн он решил сделать сам — большого труда это не составило. Кроме наковальни, в телеге, данной ему для этого уже Сонхва, он увёз ровно половину заготовленного металла, положив застывшему от бешенства отцу в руки кошель со всеми своими накоплениями. Когда этот материал закончится, придётся искать ближайших плавильщиков, но это будет нескоро. Волки помогли ему построить на окраине небольшую кузницу, а жил он в небольшой хатке, которую скорее можно было назвать пристройкой, чем домом. Но ему мало что нужно было для жизни. Волки щедро оделяли его мясом и делились вытащенным из полусгоревших домов и лавок запасом круп и муки. Сам он не любил охотиться и никогда в деревенских охотах не участвовал, так что и у Сонхва вытребовал себе освобождение от этой обязанности, хотя у волков она была для всех. Никто не лез к нему в друзья, никто не навязывался со знакомством. К нему приходили многие, но все по делу — обзаводились инструментом, гвоздями и медной мелочью, но в основном заказывали ему ножи и наконечники для гарпунов. Намджун делал требуемое быстро и больше не старался украшать свои работы. И только когда Сонхва пришёл и смущённо попросил нож для своего жениха, Хонджуна, которого хотел задобрить после какой-то там ссоры, Намджун выковал для рыжего красавца-омеги великолепный недлинный, нож, изукрашенный тонким фигурным рисунком по клинку и с небольшим синим камнем на рукоятке. Сонхва пришёл в восторг, а Джун получил заказ ещё от двоих альф: у обоих были беременные омеги, сумевшие выжить в той жуткой резне, — самая большая ценность волчьей слободы — и они хотели так же порадовать их. Джун сделал заказы быстро, рисунок не был причудливым, обычная цветочная вязь, но ножи получились красивыми, так что альфы долго и сердечно его благодарили. Но в основном Намджун занимался самой простой и грубой ковкой. Как и предполагали деревенские, волки нашли и уничтожили племя кочевников, которые отняли у них счастливую жизнь и обрекли на тоску и боль. Только в этот раз они не стали вырезать всех под корень. К немалому удивлению Намджуна, они привели с собой пленников — юных омег того самого племени. Несколько дней эти странно одетые, перепуганные до смерти создания прожили во времянках, где раньше, до постройки домов, жили волки. А потом Сонхва вывел их на Широкую поляну, что была лобным местом посреди новой волчьей слободы, и велел альфам выбрать себе по одному, обращаться с ними по-доброму и сделать так, чтобы они принесли утешение и пользу слободе и новой стае. Зачем? Сонхва откровенно намекал на волчат, которые дадут стае новую жизнь, новую кровь и новые причины продолжать тянуться к свету. Намджун, который ни во что такое и не подумал поверить — потому что это были омеги, существа, к которым он испытывал жалость и презрение, — был уверен, что бедных омег ждёт страшная судьба. Волки были не просто разозлены на кочевье — они искренне и всей душой ненавидели любого, кто имел к нему отношение. И то, что омежек в волчьих домах ждёт насилие и жестокость, Намджун не сомневался. Сделать он ничего не мог, хотя у него и была мысль попробовать отговорить Сонхва. Однако его остановило то, что омеги уже были в слободе, и что с ними делать, если не отдать на содержание и прокорм альфам, было неясно. Как и то, зачем вообще вожак взял эту ношу на себя и привёл в свою раненную в самое сердце стаю этих чужаков. Нет, Намджун не считал волков монстрами. Чем больше он наблюдал за ними, тем они сильнее ему нравились. Они все были искалечены своим горем почти смертельно, но большинство из них старательно справлялось с ним. Они двигались дальше, налаживая хозяйство и пытаясь привести в порядок остатки своей жизни. Некоторые даже улыбались, хотя искренне это получалось не у всех. Волки не до конца признавали Намджуна за своего: он слишком редко обращался, был всегда им виден лишь человеком. Но никто никогда не задирал его, хотя все прекрасно знали, кто он и откуда. Они были с ним приветливы, почти все. И эта их внутренняя сила и желание жить и бороться за эту жизнь не могли не восхищать Намджуна. Однако у каждого, с кем он встречался, он видел одно общее: жуткий мрак в глазах. У одних он был притравлен пеплом, у других — озарён пламенем пожарища, но у всех была эта тьма боли и тоски. Беспросветной, как он думал. Однако, к его дикому изумлению, после жуткого действа на Широкой поляне, когда вопли растаскиваемых по волчьим логовам омег были слышны и Намджуну на его отшибе, куда он поспешно ушёл после речи Сонхва, что-то едва уловимо, нескоро, но стало меняться в волках. Не во всех, конечно, но... В мёртвых раньше глазах тех, кто послушал Сонхва и обращался со своими омегами по-хорошему, внезапно стали мелькать искры. Это была забота, когда они приходили, чтобы заказать новые окованные железом заступы для лопат — чтобы омеге легче было копать; это было стыдливое желание порадовать — когда они просили красивые, с рисунком обода на тазы, вёдра и чаны — это было что-то тёплое и светлое. Наблюдая за этим всем со стороны, Намджун был молчаливым свидетелем того, как под влиянием этих самых омег, так ненавидимых вроде как сначала, волки стали оживать, а вместе с ними оживала и слобода. Везде стучали молотки, везде скрипели телеги, подвозя глину и дерево для построек, перекликались юные голоса, ссорясь и смеясь, запевая песни на странном шепелявом наречии и тут же прерываясь смешливыми взвизгиваниями и смущённым хохотком. Волки зажили суетливой, беспокойной, но, кажется, наконец-то полной радости жизнью. И уже не выл ночами на луну белоснежный волк с огромными голубыми глазами Хван Хёнджин, потерявший всю свою большую семью, кроме брата, — Намджун как-то увидел, как он зажимал своего невысокого пухлощёкого омежку у поленницы и, судя по звукам, старательно исполнял наказ Сонхва, не глядя ни на место, ни на время. И невозмутимо-мрачный раньше Сынмин не выглядел уже таким потерянным и примороженным — посреди своего двора он кружил в руках невероятной красоты парнишку, а тот, смеясь, вырывался, чтобы догнать разбегавшихся во все стороны цыплят. И уже не ходил потерянным, немытым и нечёсаным волк Со Чанбин, такой же ремесленник, как и Намджун, только по дереву — у крыльца своего только что отстроенного дома он стоял на коленях перед своим омежкой, совсем юным, светлокожим, огромноглазым, веснушчатым юношей, и зачем-то неутомимо целовал его в живот, вызывая у того приступы смеха и делая его щёки алее зари. И Чон Юнхо, самый симпатичный Намджуну волк-огородник, чьи золотые руки, как говорили, могли просто ткнуть прут в землю — и он зацветал и давал плоды, больше не сидел с каменным лицом на закате у порога своего небольшого дома, глядя в пустоту. Он, кстати, первым забрал своего омегу-кочевника, ещё до выбора на Широкой поляне, потому что тот оказался его Истинным, и теперь хвостиком ходил за ним, высоким, кудрявым, с нежным лицом и мягкой улыбкой, и не мог его от себя отпустить, постоянно зажимая там, где, видимо, ловил. Так, по крайней мере о них шутили некоторые острословы, что приходили к Джуну с небольшими заказами и оставались потрепаться. Кузнец, правда, молчал, но слушателем был отличным. И они подшучивали над Юнхо, но тому было явно совершенно наплевать. Он был счастлив — и это отражалось на его добром красивом лице искренне и откровенно. Раньше, в деревне, Намджун почти не выходил со двора, только на гон да чтобы заказ какой отнести, а теперь он с удовольствием иногда просто доходил через всю деревню по Срединной улице до реки и глядел по сторонам, чтобы подышать этой жизнью — тревожной, но искренней и прекрасной. Правда, случалось это нечасто, в основном он всё же был к кузнице, работал не покладая рук и никуда не уходил. Его пару раз приходили зазывать на охоту, а то и стеречь границы — чтобы отдохнул от своей тяжкой работы, размялся, погонял по лесам, но он лишь мотал головой и, пряча глаза, скупо благодарил, отказываясь. Его всё устраивало — и небогатый, но собственный, устроенный на свой вкус быт, и то уважение, которое ему стали оказывать со временем волки, и вообще — вся эта жизнь, в налаживании которой он принимал такое деятельное участие. Жалел ли он, что ушёл из родной деревни? Скучал ли по кому? Нет. Некогда ему было ни жалеть, ни скучать. Кажется, он был счастлив. И даже гон, который он по привычке провёл в глубокой чаще, всё так же тоскуя по несбыточным дурацким своим мечтам, не портил общего ощущения того, что всё у него наконец-то правильно.

***

Слобода росла и развивалась, начала понемногу налаживать отношения с соседями, и у Намджуна появилось много работы на торговлю с этими соседями. Волки нашли две деревни, в которых жили в основном омеги, альф было мало и не было кузнеца. Они выкручивались как могли, железный товар был в цене, и Намджун был завален заказами сверх меры. И когда Сонхва пришёл к нему с большой и серьёзной просьбой сходить с ними в недавно обнаруженную ими деревню в дальней долине, он сначала отказался наотрез. Некогда ему это было. Вожак помолчал, а потом пытливо заглянул в узкие суровые глаза Джуна своими синими-пресиними и проникновенно сказал: — Я всё понимаю, Намджун. Но эта деревня нам очень важна. Там поселились родные и близкие наших омег-кочевников. — Джун уставился на него, не моргая, а Сонхва, вздохнув, продолжил: — Я знаю, что это странно, но они, оказывается, не сгинули в лесах — вышли в долину и пытаются там наладить жизнь. Как ты понимаешь, альфы там если и есть, то лишь дети, им очень трудно, им многое нужно. А наши омеги... Ты ведь знаешь, что многие из них уже принесли нашей стае благие вести о скором пополнении, так что волки хотят порадовать их. Мы собираемся отрядом сходить туда с помощью. А ещё там, среди тех омег, оказывается у нашего Чонгука Истинный, так что нам надо задобрить их вожака Юнги, чтобы он принял Гуки туда. Ты же понимаешь, что кузнец и всё, что ты сделал к ближайшей ярмарке, будет им очень нужно. Нужнее, чем другим. — Сонхва мягко улыбнулся. — Я знаю, что ты думал заработать на этом товаре... — Я пойду, — поспешно перебил его Намджун. — Когда? — Мы завтра на рассвете отправимся волками, — обрадованно заторопился Сонхва, — а тебе телегу выделим и лошадку, чтобы ты товар отвёз. — Если будет телега, я могу взять наковальню, заготовок побольше и инструмент, — задумчиво предложил Намджун. — Тогда можно будет и там посмотреть, что нужно, да на месте и сделать, если чего хватать не будет. — Да, отличное предложение! — радостно закивал Сонхва. — А насчёт оплаты товара... — Забудь, — буркнул недовольно Намджун, которому было жуть как неудобно, что Сонхва говорит о монетах, когда речь о столь важном для стаи деле. — Не обеднеем. Сонхва крепко пожал ему руку и ушёл, а Намджун собрался в кузницу — готовиться к отъезду. Ему жуть как не хотелось никуда ехать, но дело есть дело, а надо — значит, надо.

***

В общем-то он ни разу не пожалел, что поехал в Долинную деревню. Там его встретили просто как какого-то волшебника. Когда он разложился во дворе одного из домов и начал сооружать на скорую руку походный горн, к нему сбежались мальчишки — альфы и омеги — и почтительным полукругом выстроились вдоль низенького забора, глядя на него во все глаза восхищённо и преданно. А когда он, чуть смущённый таким вниманием, спросил у одного из них — того, что выглядел постарше, — где взять воды для охлаждения, тот сорвался ветром под завистливыми взглядами других и притянул целое ведро, а потом и ещё несколько ребят стали носить ему вёдра с холодной водой — и для дела, и умыться, и напиться. Он ковал, чинил и клепал сломанное, что приносили ему стеснительные омеги-хозяева, неутомимо и не глядя на время. Но его дважды настойчиво отрывали от работы на обед, а потом и на ужин. Еда была очень вкусной, но Намджун попутно обдумывал узоры, что пришли ему в голову во время дороги по лесу, так что спросил бы его кто, что он ел, — не сказал бы. Так же прошёл и следующий день, а потом Мин Юнги, староста деревни, пригласил его к себе в гости и за вкуснейшим ужином спросил, смущаясь, не сможет ли он взять к себе на обучение какого-нибудь мальчишку-альфу, чтобы у них в деревне был свой кузнец. Намджун обещался подумать, потому что растерялся страшно. Он никак не мог себе представить себя наставником, но сразу отказать этому милому омеге, так доверчиво и ласково улыбавшемуся ему своими глазами-полумесяцами, Намджун не смог. Раздумывая над его предложением, он проработал ещё пару дней — и всё никак не мог придумать, что делать с этим предложением Юнги. А потом у него внезапно закончился металл. Он так разогнался, что и не заметил, как выработал всё, что привёз с собой. Сонхва на его хмурый вопрос, не знает ли он, где тут достать металлу, посоветовал обратиться к Юнги. Вздохнув, Намджун ругнулся про себя. Это ответ он и сам знал, вот только встреться он со старостой — надо будет ответ ему давать. Помог ему внезапно муж Юнги, которого он встретил по пути в их дом. Альфа нёс откуда-то корзину со сладкими пирогами, угостил Намджуна и подсказал, что у Синего ската, недалеко от той деревни, с которой волки тоже подружились, есть деревня Низовая, в которой были двое плавильщиков. До волчьей слободы было в два раза дальше, так что Намджун решил сбегать волком, присмотреться и прицениться сначала, а там уже и посмотреть, стоит ли приезжать с телегой, или надо ехать домой. Впрочем, вопрос о материале у него всё равно давно стоял, так что это всё было ему на руку. До деревни он добрался по приметам, которые ему подсказал всё тот же Хонсок, муж Юнги, плавильщики оказались альфами дельными, товар у них был хороший, просили они дорого, но оно того стоило, так что Намджун с лёгким сердцем помчался в обратный путь за телегой и монетами. Он шёл бодрой рысью, когда внезапно поднявшийся ветер донёс до него запах человека. Островатый, непривычный, чужой. Он остановился и принюхался. Надо было быть осторожнее: это мог быть и охотник, и кочевник, места здесь были глухие, но ничего нельзя было исключать. Движимый каким-то странным чувством, он пошёл на запах и через несколько десятков шагов к одному присоединился другой запах — чуть более приятный. А потом... Намджун остановился как вкопанный, невольно прижал уши к голове и оскалился. Острый, пронзительный запах крови и муки — с ним ничто не могло сравниться — покружился у носа и забился ему в нос, заставив попятиться. Дальше он крался осторожно, и запахи привели его на небольшую поляну, где двое склонились над третьим — распростёртым на земле и явно истерзанным, умирающим. — ...бросить? — донесся до чуткого уха Намджуна резкий испуганный голос. — А если найдут? Искать ведь будут — и найдут! — Хорошо, пусть найдут, — ответил ему второй, ниже и глуше, — явно ведь, что это зубы волка. Вот пусть и подумают, стоит ли с волками дело иметь! — Но он ведь жив! — Первый голос зазвучал жалобно. — Маё, как мы можем вот так... — А что ты сделаешь? — Второй голос звенел неприкрытым раздражением. — Эта зверюга подрала его так, что никто ему не поможет. И в это мгновение до слуха Намджуна донесся слабый, жалобный до звона в сердце... стон. Это стонал третий, кто лежал на земле и чью судьбу обсуждали сейчас эти двое. — Чими! — вскрикнул первый. — Стой! — рявкнул второй. — Не трогай! Пропахнешь его кровью — его папаша узнает! Мы можем его лишь добить, чтобы не мучился. — Нет, нет... — В голосе первого послышался ужас. — Я не смогу! Я погубил его! Я не хотел, не хотел, чтобы так всё получилось! — Он сам виноват, — отрезал второй, — нечего было сбегать! А теперь... Отвернись. Ну, давай же, Чоль. Я сам его... Что толкнуло Намджуна, он так и не смог потом сказать. Но поняв, что сейчас произойдёт, он внезапно рванул вперёд, выскочил из тени прямо перед двумя заоравшим от ужаса молодыми парнями, явно омегами, судя по тонкой кости и миловидным лицам. Они подхватились и понеслись от него прочь в чащу, оставив третьего, лежащего, на растерзание огромному волку. А тот медленно подошёл к распростёртому на земле телу и склонился над ним. Это был омега. Совсем ещё мальчик... Выгоревшие почти до светлого волосы в крови, кровь на разодранной груди, на боку и неестественно вывернутой ноге. Рваная рана тянулась через оба глаза наискось, через скулу к виску, задевала больше правую половину, а левая, хотя и была залита кровью, но почти не пострадала. И рана эта было явно от когтей волка. Намджун склонился над лицом мальчика, принюхался и всё в нём свернулось в тугой узел ужаса и тоски: этого несчастного ребёнка покалечил не дикий зверь — эти раны были явно нанесены перевёртышем.