Сломанный (18+)

Мальчонка был не жилец. Рана, изуродовавшая его лицо, была ужасной: одного глаза не было полностью, а второй был сильно искалечен, но не только это было ему угрозой. Рана на боку — до кости. Рана на бедре от жуткого укуса: кожа была дико разодрана, словно мальчика пытались сожрать. Страшные царапины на спине и плече. Кроме того, несчастный омега был весь укрыт поганым запахом возбуждённого самца, однако когда Намджун опустил голову к паху мальчика, то понял, что перевёртыш не насиловал его, хотя штаны были изодраны в хлам, а на округлых половинках виднелись также глубокие царапины. Да, жить мальчику оставалось недолго, а у Намджуна совершенно неожиданно сердце начало заходиться невыносимой болью, когда он понял, что ничем не может ему помочь. Но последние часы жизни этому славному мальчонке он мог попробовать облегчить. Мысль о том, чтобы добить его, как хотели поганые омеги, которых Намджун от него отогнал, тоже приходила ему в голову. Когда он понял, что этот славный человечек обречён и будет мучиться, переживая агонию, он уже было даже решился на это от чувства острой жалости, начавшей терзать его сердце. В тоске склонился он к тонкой, залитой кровью шее, оскаливаясь, чтобы в один укус прекратить страдания несчастного, но в это время мальчонка дрогнул и застонал. Хриплый, тонкий, едва слышный, этот стон душу Намджуну вынул — и он отпрянул от мальчика, решив просто побыть с ним, чтобы несчастный не умер в одиночестве. Намджун быстро окопал себе место под огромным деревом, в стороне от поляны, рядом с тонким, едва заметным родничком со вкусной свежей водой. Обратившись, он быстро наломал лапника, устлал им своё лежбище, разжёг костёр, чтобы... Он и сам не понимал зачем: мальчику тепло скоро будет уже без надобности, а волку оно тем более не нужно. Но всё же он сделал костёр очень старательно, в ямке, и обложил камнем. Он ободрал берёзу, в бересту набрал воду и, осторожно приподняв голову мальчика, поднёс её к его губам. Ни первый, ни второй раз ничего не вышло: обмётанные белым губы оставались безжизненными. Но когда Намджун осторожно, чтобы не касаться повреждённых глаз, умыл лицо пареньку, вымывая из ран на щеке и виске грязь и вонь волчьей слюны, а потом снова поднёс к подранному с одной стороны рту кору с водой, мальчик внезапно всхрапнул, глухо коротко простонал и приоткрыл рот. А потом гулко глотнул — и тут же снова простонал. Намджун обмыл его грудь и бедро, сняв с него лохмотья, убедился в том, что раны страшные, сделаны специально лишь для боли и на самом деле очень болезненны, и осторожно уложил мальчика на лапник, а потом обратился. Он лёг рядом с полубезжизненным телом человека и подгрёб его под себя укрывая лапами. Почему-то ему хотелось, чтобы в последние мгновения своей жизни этот милаха чувствовал тепло и заботу. Именно поэтому, наверно, он стал осторожно вылизывать мальчику его раны. По крайней мере, потом он это так объяснял себе, Чонхо, Сонхва — всем, кто, восхищаясь им, спрашивал, как он догадался, что волчья слюна может помочь. Он не догадался. Он просто хотел согреть и обиходить того, кто пострадал от жестокости такого же, как он, перевёртыша, перед лицом смерти. Сначала мальчик никак не отвечал на вылизывания, а раны его вдруг стали кровить сильнее, однако Намджун ощутил, что на вкус его кровь, которая сначала была затхлой и отчего-то пахла речным илом, гнилью и болью, стала свежЕй. Он осторожно проводил языком по следам, оставленным на груди, боку, бедре омеги — и в эти мгновения его сердце наполнялось ломкой, болезненной радостью: рваная кожа становилась чище, он будто забирал себе смертную боль омеги, хотя и понимал, что это обманное ощущение. Но тем не менее он всё лизал и лизал то там, то тут, и отчего-то очень неправильно и странно чувствовал себя... нужным? Так они и пролежали рядом ночь. И каждый раз, невольно проваливаясь в короткий и тревожный сон, Намджун просыпался в ужасе, боясь найти рядом с собой бездыханное тело. И каждый раз с огромным облегчением выдыхал, ощущая биение слабого, но такого мужественного сердечка, ловил носом дыхание из чуть приоткрытых губ и зачем-то уговаривал омежку потерпеть. Подождать. Чего подождать, он и сам не понимал, но чем дальше лежал рядом с мальчиком, тем сильнее не хотел отпускать его. Он наблюдал, как слабое человечье тело пытается бороться с неминуемым — и не мог не восхищаться, ловя очередной его вздох, новый стон — свидетельства его жестокой борьбы. И чтобы помочь в этой борьбе — пока всё ещё неосознанно — он с новым рвением начинал вылизывать его раны, обращался и поил мальчика и постепенно стёр с него полностью кровь. Он взял из своей перемётной сумы своё исподнее и осторожно одел омежку, стыдливо отводя глаза от его обнажённого тела. А когда вылизывал раны на спине и половинках был необыкновенно осторожен, старательно избегая прикасаться дольше положенного или внюхиваться в нежный, едва заметный, но всё же ощутимый для его чувствительного носа аромат. Аромат был свежий, сладковатый, и Намджуну казалось, что даже этот аромат борется со смертью, проявляясь всё сильнее, разбивая чёрную тишь вокруг своего хозяина. И от этого запаха у Намджуна внутри поднималось всё волной невыносимой жалости к этому юному созданию, которое ни в чём наверняка не могло быть повинно, а пострадало так жестоко. Когда утром Намджун обнаружил, что мальчик всё ещё жив, а раны его чуть подсохли, он решил, что надо попытаться всё же его спасти. Он понимал, что отвезти на себе его будет проще, однако в этом случае придётся его перекидывать через себя, а это может повредить и без того изломанное тело. Пешком же в человечьем образе идти будет долго. Так что, помаявшись, он решил всё же не бежать за помощью, чтобы не терять заветное время, довезти мальчика до Долинной деревни, которая здесь была ближе всего, а там уже воспользоваться повозкой и отвезти его к себе. То, что он заберёт паренька в свой дом, чтобы попытаться вылечить, он решил как-то сразу. Он сделал волокушу на длинном бревне, из своей одежды скрутил ремень, осторожно уложил тяжело, с хрипами и стонами дышащего омежку на лапник, которым выложил волокушу, обратился, подхватил ремень и потащил. Это было жуть как неудобно, тем более, что он старался не очень трясти и выбирать более гладкий путь, что было трудно. Несколько раз он останавливался, чтобы обмыть мальчику лицо и раны в ручьях, попоить постанывающего иногда малыша и... прошептать ему в ухо, что всё будет хорошо. А ещё он вдруг осознал, что невольно выпускает свой запах, когда умывает и вылизывает своего подопечного. Да, сам он этого запаха почти не ощущал, как и всегда, он выпускал его неосознанно и, скорее всего, с самого начала, как только нашёл страдающего омегу. Однако ему отчего-то вдруг показалось, что мальчик чувствует его аромат. Не волчий, нет, хотя и волком он тоже, видимо, пытался напоить собой омегу. Но человечий его запах мальчик чувствовал, в этом Намджун уверился: когда он поил омежку и снова неосознанно напрягал шею, мальчик стонал чуть громче, а два раза даже свёл свои бровки вверху. Они были повреждены, но он всё равно пытался их свести. А к вечеру, когда до деревни оставалось совсем чуть-чуть и Намджун остановился для последнего рывка и чтобы снова напоить мальчика, он уже нарочно попытался выпустить аромат сильнее и ярче. И омежка вдруг едва заметно сжал своими пальцами его руку, его ноздри трепыхнулись, а из губ вылетел вздох-стон, нежный и жалобный, просящий. Намджун не любил тешить себя несбыточными надеждами, но в тот момент ему показалось, что мальчик очень даже хорошо его чует и что аромат спасающего его альфы — всё та же скучная хвоя с лёгкой кислинкой и терпкостью — ему нравится. Это было до странности волнующе, и желание во что бы то ни стало спасти этого юного омегу стало уверенным и чётким.

***

В деревне что-то было не так. Слишком тихо. Никто не пел песни на завалинках, не шушукались по углам соседушки, обсуждая пришлых и оглядываясь на проходящих мимо по делу волков, - тех вообще Намджун не встретил ни одного. Да, он шёл к дому, где остановился, утайкой, потому что был весьма небрежно одет: ему пришлось поделить одежду с омежкой, которого он нёс на руках. К тому же он хотел пронести его к телеге незаметно, потому что те омеги, которые чуть его не убили, наверняка были из этой деревни, как и он сам. И прежде чем открывать то, что он всё же выжил, благодаря волку, Намджун решил показать его Чхве Чонхо, который был неплохим лекарем, и Сонхва — чтобы решить, что делать с ним дальше, и понять, не будет ли опасно ему оставаться здесь — таким, раненым перевёртышем. Более того, непонятно было, как деревенские, с которыми только-только начали налаживаться связи, отнесутся к этой жестокости, проявленной одним из волков к их омеге. Так что да, необходимо было срочно показать беднягу вожаку и вместе решить, что с ним делать дальше. А ещё, совсем втайне, Намджун надеялся, что сможет каким-то образом остаться рядом с этим омежкой и помочь поставить его на ноги. Для этого, конечно, надо будет приложить много усилий, так как доверие деревенских к нему будет очень хрупким, но он должен. То есть не должен, но... Ему это было отчего-то очень надо. И причину этого он опасался искать в душе своей. Жалость. Пусть это будет жалость и желание помочь пострадавшему от сородича Намджуна. Да, пусть так. Донести омежку втихую до телеги и уложить его туда было легко именно потому, что улицы деревни были пусты. Они словно затаились в предчувствии какой-то беды. Или пострадав от неё. Хозяин дома, в котором расположили Намджуна, был одиноким пожилым омегой, приближенным и верным советником старосты деревни Мин Юнги. Зайдя в дом, Намджун обнаружил на столе чугунок каши, укрытый небольшим одеялом, чтобы не простыл, а рядом лежал каравай свежего хлеба. Целый. Видимо, хозяин, которого звали Югём, приготовил еды своему гостю, но сам не ужинал. Это было странно: здесь было принято ужинать рано. А сейчас уже первые звёзды крали остатки жаркого дня, а хозяина и дома не было, и ужин он пропустил. Намджун взял свежей воды, чтобы отнести напиться и умыться омежке, но тут увидел крынку со свежим парным молоком: Югём держал корову, что было здесь редкостью, но он уже не раз потчевал Намджуна и вкуснейшим творогом, и блинами с простоквашей. Не думая ни мгновения, Намджун налил в кружку молока, отломил немного хлеба и, намешав тюри, пошёл к своему подопечному. Тот по-прежнему был в бессознании и не подавал иных признаков жизни, кроме рваного тяжёлого дыхания, но когда Намджун склонился над ним, тонкие ноздри мальчика дёрнулись — и он глухо простонал, а пальцы его руки слабо сжались, будто искали что-то. Намджун стиснув зубы от жалости, осторожно отёр розовую сукровицу, выступившую на ранах на лбу и щеке мальчонки. "Потерпи немного, малыш, — подумал он с тоской. — Умоляю, потерпи ещё немного". Он склонился над лицом омежки, выпустил запах — и мальчик снова отозвался на это своим хриплым стоном и едва заметно повёл носиком в его сторону, словно ловя слабый аромат. — Пора кушать, — прошептал Намджун, словно мальчик мог его услышать. Волк приподнял безвольную голову омеги, прислонил кружку к его губам, но молоко лишь напрасно пролилось, обмазав губы и ничуть не попав в рот. Намджун растерялся. Он представления не имел, что делать. А потом, по наитию, осторожно провёл по губам мальчика пальцем и "заправил" молочно-хлебную смесь ему в рот. Мальчик снова глухо простонал, но... его губы двинулись раз-другой — и он сглотнул. Намджун тут же притащил небольшую деревянную ложку попробовал покормить омежку с неё. Однако почти ничего тот так и не принял. Лишь немного тюри попало в его рот, хотя Намджун и этому был рад. Попоив мальчика водой — с этим у них ладилось лучше, — он снова мягко обмыл его лицо и шею, а также раны, и быстро побежал искать Чонхо. Только вот в том доме, где остановилась большая часть пришедших с ним волков никого не было. Как и хозяев. Совершенно растерявшись, Намджун побежал к дому Мин Юнги. Увидев на своём пороге кузнеца, староста изумлённо распахнул глаза. — Ты здесь! — воскликнул он. — Почему ты не ушёл со всеми? — Куда? — нахмурился Намджун, чьё сердце внезапно гулко и тревожно застучало. — Ты не знаешь? — Юнги подошёл к нему и поднял своё лицо, чтобы заглянуть ему в глаза. — В вашей деревне беда... Там какой-то волк сошёл с ума и... всерьёз навредил кому-то из омег. Оттуда прибежал гонец к Сонхва, ваши все снялись и ушли. Недавно, но мы думали, что вы все ушли. — Я вернулся от плавильщиков, — тихо сказал Намджун. Он быстро прикидывал в голове, что ему делать, и выбора особого не видел. — У меня раненый в телеге, нашёл по дороге. Наверно, из ваших. Можно вашего лекаря? — Раненый? — вскинул голову Юнги, и в глазах его зажглась тревога. — Кто? Кто-то из наших? — Наверно, — кивнул Намджун, — я не знаю. Юный. Красивый. Омега. — Пойдём, пойдём скорее! — воскликнул Юнги, он торопливо собрал какие-то тряпки и коробочки в сумку, и они двинулись быстрым шагом к дому Югёма. Увидев омежку в телеге, Юнги сдавленно вскрикнул и схватился за поручень. — Это Чимин, — сдавленно прошептал он. — Надо послать за его папой или братом... Но кто... кто с ним так? Юнги был бледен, и казалось, что он сейчас упадёт, так что Намджун осторожно поддержал его за локоть. Однако тот тут же вырвался и кинулся к мальчику. — Воды! — скомандовал он. — Разведи огонь и поставь на него чугунок, чтобы была горячая. Нет, стой! Почему он в телеге? — Не знал, куда там могу положить, — буркнул Намджун. Его накрыло внезапной злой тоской, так как он понял, что теперь у него заберут мальчика, что он сейчас поможет Юнги и должен будет убежать, оставив своего омежку его папе и брату. И, конечно, больше этому... Чимину? так его назвал Юнги?... так вот, ему он будет больше не нужен. Отчего-то горькая печаль едко плеснула в сердце, и Намджун тут же укорил себя за то, что не радуется: мальчику окажут помощь, скоро он окажется в надёжных руках своей семьи! Он молча подхватил почти невесомое тело и понёс в дом вслед за Юнги. Они положили застонавшего болезненно и жалостливо омежку на широкую лавку, под голову ему Намджун свернул свою жилетку, а Юнги кинулся что-то готовить из трав, которые были у него в сумке. Надо было прощаться. Намджун присел рядом с омежкой и осторожно, косясь, не видит ли Юнги, погладил мальчика по щеке — той, что не пострадала от когтей волка. "Пожалуйста, живи! — подумал он, пристально вглядываясь в бледное, покрытое потом лицо. — Живи, а я... Я приду за тобой позже. Выясню, что там в деревне, и приду, ладно? Дождись меня". Он осторожно взял мальчика за руку, сжал его слабые тонкие пальцы. И внезапно мальчик громко втянул воздух ртом и, сжав его пальцы в ответ, простонал: — Папа-а... Намджуну вздрогнул, хотел было вынуть пальцы из ладошки омеги, но тот держал и явно не хотел отпускать, хотя и была эта хватка слабой. Юнги на этот стон обернулся и замер на несколько мгновений. — Этот мальчик не из нашей деревни, — тихо сказал он. Намджун поднял на него удивлённый взгляд. — Да, это из Предгорья. Это сын их главы, Ким Сокджина. Малыша зовут Чимин. У него есть брат Тэхён. И его, наверно, обыскались. Их надо известить срочно. Иди сюда. — Он говорил властно, и Намджун невольно кивнул, готовый подчиняться. Он попытался встать, но Чимин, снова сжав его пальцы, застонал — ещё жалостливее, ещё печальнее, так, что Юнги скривился, словно от боли. — Папочка-а... Нет... — Не пускает, — растерянно пробормотал Намджун, убегая взглядом от сурово прищуренных глаз Юнги. Мысль о том, что можно просто вырвать свою руку из руки омежки, отчего-то не могла устаканиться в его голове. — Хорошо, — помедлив, сказал Юнги, — возьми ступку и действуй одной рукой. Надо растолочь вот листья и цветы лотнянки, заливая горячей водой. — Он быстро поставил на лавку рядом с Намджуном всё необходимое. — Растолчёшь — надо разбавить водой и сделать так, чтобы он выпил. Я иду за нашим лекарем и гонцами в Предгорье. А ты... — Он тревожно оглянул хмурящегося Намджуна. — Ты сможешь задержаться? Есть те, за кого ты сильно переживаешь у своих? Туда побежали все, кто пришёл с тобой, так что я пойму, если... — Я останусь, пока ты не придёшь с лекарем, — прервал его Намджун. — А потом уйду. Юнги покусал губы, пристально глядя на их с Чимином сплетённые пальцы, и, тяжело вздохнув, спросил: — Ты знаешь, кто его так? Это ведь странно: у них в селении говорят, что сама Природа их оберегает, а тут... У Намджуна было подозрение. Тот мерзкий запах, что остался на омежке, вымытый уже ночными вылизываниями самого Намджуна и многочисленными умываниями по дороге, он, кажется, узнал. Он недолюбливал этого волка. Его звали Ю Чонвон, это он пах рекой, илом и тиной. Странный, но вообще не так чтобы неприятный запах, островатый, особенный. Но на Чимине он был отвратительным настолько, что вызывал у Намджуна чуть не тошноту — поэтому он так и стремился от него избавиться. Этот Чонвон был одним из немногочисленных альф волчьей слободы, который был яростным противником омег-кочевников, принятых Сонхва. Эти альфы постоянно мутили воду, задирали несчастных, и без того перепуганных насмерть и забитых чужаков, нарываясь на драки с теми, кто взял их в свой дом. Они корили волков, пустивших в свою жизнь омег враждебного племени в том, что те смогли забыть гибель родных, найдя утешений между раздвинутыми омежьими ногами. Чонвон и его товарищи призывали бить и насиловать этих мальчишек, чтобы мстить так, как должно, — так, как требует от них традиция жестоко расправляться с теми, кто был виновен перед стаей. Их было мало, многие их презирали, говорили, что сами они не успели на Широкой поляне сделать выбор и взять себе омегу — вот теперь и бесятся, пока остальные находят своё трудное, но вполне ощутимое счастье в робких объятиях юных кочевников. А кто-то, к чьим омегам эти смутьяны лезли всерьёз, вообще нещадно давал им отпор. Намджун недавно сам видел, как страшно избил этого самого Чонвона Чхве Чонхо, тот самый лекарь, к которому так сегодня спешил Намджун. Омегу Чонхо, странноватого, на удивление синеглазого и красивого жутковатой, болезненной какой-то красотой омегу, который был для кочевников кем-то вроде травника-шамана, Чонвон вроде как даже ударил. И Чонхо бил его за это страшно. Чонвон совершенно ничего не мог поставить против его остервенелых ударов. С Чонхо вообще никто никогда не связывался: был он кем-то вроде неприкосновенного и вечно во всём правого в стае. Он не был старым, даже зрелым, но отчего-то так уж сложилось, что к его мнению все прислушивались и ценили его внимание. Так как Чонхо никогда к нему ни за чем не приходил, Намджун с ним никогда особо не сталкивался, но часто слышал разговоры о его силе и добрых и нужных словах, снова найденных для кого-то к месту и вовремя. И тогда, когда Намджун увидел, как Чонхо с лицом, искажённым бешенством, бьёт Чонвона, он подумал, что и даже ему самому, со всей его силой, очевидно, не стоит злить Чхве, потому что за каждым ударом этого альфы чувствовались не только сила и злоба, но и умение, знание того, что он делает. Вспомнив об этом сейчас, глядя в пытливые глаза Юнги, Намджун отчего-то поёжился, а потом внезапно вспомнил: о, лесе, ведь как раз после той драки Чонвона, кажется, выгнали из стаи... Сонхва что-то такое говорил ему, но Намджун редко слушал длинные речи, не касающиеся его дела, так что, скорее всего, просто пропустил слова вожака мимо ушей. А если Чонвона изгнали, значит, он пришёл к Предгорью, значит... Может, он хочет отомстить омегам этой деревни, что были добры к волкам? — Староста Мин, — негромко окликнул он Юнги, который, так и не дождавшись его ответа, уже шёл к дверям. — Предупредите Предгорье, чтобы были осторожны. Тот, кто напал на мальчика, может прийти к ним. На лице Юнги отразилось недоумение, он пожал плечами и сказал неуверенно: — Я не слышал, чтобы волки приходили к людям в деревню так открыто, особенно летом. Это наверняка был какой-то бешеный зверь, но и ему будет странно прийти к людям. Тем более, что там есть охотники. Их немного, это деревня омег, как ты знаешь, но они не дадут себя в обиду. А Чимин... Может, заблудился, когда за грибами ходил, вот и попался в лапы... — Голос Юнги дрогнул, а в глазах явно блеснули слёзы, но он сжал губы и, резко отвернувшись, вышел. Намджун же ещё какое-то время пялился на дверь, пытаясь осознать слова старосты. Волк? Бешеный волк? О, лесе... Этот человек не понял, что на Чимина напал перевёртыш! Он думает, что мальчонка пострадал от нападения дикого зверя! Это было глупо: дикие звери не нападают просто так, а тем более не оставляют жертву полуживой валяться в лесу. И если бы на Чимина напал бешеный волк, омега уже бы сгинул в дичанке, хвори, которую никто и никогда не мог вылечить. Однако, может, это было не так плохо пока, что староста думал именно так. Потому что как объяснить ему правду и при этом не выглядеть пособником поганого Чонвона, Намджун пока не знал. Конечно, как только он разберётся с омежкой и странными вестями из деревни, он найдёт мерзавца, изуродовавшего невинного мальчика и оставившего его подыхать посреди леса, найдёт и убьёт. Тихо и быстро, чтобы никого не тревожить этой смертью. Оружие у него есть, а лес и не такое скрывал в своих ненасытных недрах. Но сейчас ему нужен был Сонхва, чтобы решить, как всё это представить тем, кто не будет таким наивным, как Мин Юнги. Он взял пестик и стал сосредоточенно толочь траву, как показал Юнги. И при этом всем трепетом души своей ощущал в своей ладони тонкие, мягкие, беззащитные пальчики, доверчиво разжавшиеся, как только он перестал пытаться уйти.

***

Чимин его не отпустил. Как ни пытался умирить его молодой лекарь Пак, подсовывая к носу омежки душистые травы, как ни вынимал Намджун нежно и мягко руку свою из мнущих её пальцев мальчика, тот стонал, метался, раскрасневшийся, натужно дышащий, рвал повязки и тянул, тянул руки за рукой Намджуна. И лишь когда тот, не выдержав пытки его жалобными стонами и всхлипами, взял его на руки и прижал к своей шее его горячее, обмотанное повязями с маслами и травами лицо, Чимин успокоился, перестал хрипеть, стиснул в горсти рубаху Намджуна и затих. Юнги растерянно посмотрел на сурово хмурящегося волка и неуверенно спросил: — И что теперь делать? — Я заберу его с собой, — ответил Намджун. — Не понимаю почему, но ему спокойно рядом со мной. Значит, надо дать то, что он хочет. Остаться не могу: в слободе, возможно, нужна будет моя помощь. Скажите его папе, чтобы приезжали за ним в слободу. У нас там есть лекари, они помогут. Юнги, тяжело вздохнув, согласился, помог уложить подрагивающего от боли Чимина, который так и не пришёл до конца в себя, в телегу — и Намджун повёз его к себе домой. Слобода встретила его молчанием, сходным с тем, что было в Долинной деревне: нигде не было видно суетливых омег и деловито снующих альф, не скрипели колодцы, не перекликались задорные голоса жарящих мясо во дворе на решётках хозяев. Пусты были дворы, словно, нахохлившись в преддверии грозы, затаилась слобода. Однако он сразу по дороге к себе встретил омегу До Манчона, который часто занимался тем, что разносил сплетни и последние вести. Он и рассказал Намджуну, что случилось. Это был всё тот же Ю Чонвон. Воспользовавшись тем, что многие альфы были в Долинной деревне, этой ночью он вернулся сюда и вместе с ещё двумя мерзавцами напал на двоих омежек, которые жили отдельно ото всех, так как волки, которые взяли их на Широкой поляне, стали обижать их, били и насиловали страшно. Эти самые волки как раз водили дружбу с Чонвоном, и он науськивал их так себя вести, настраивал и против Сонхва и его слова, и против несчастных омег. Так что неудивительно было, что омеги не выдержали и пришли с мольбой к вожаку, чтобы он освободил их от жестоких сожителей. А Сонхва пообещал всем защиту ещё там, на Широкой поляне, так что слово своё сдержал и уважил их просьбу, выделил им дом и своей властью держал подальше от них их злобных бывших сожителей и других, кто хотел бы задеть их или завладеть ими без их одобрения. Именно их, лишённых защиты, и выбрали своей целью дивов сын Ю Чонвон и ещё двое альф из его товарищей. Они изнасиловали одного и убили другого, и лишь вмешательство того самого омеги Чонхо, которого звали Есан, остановило их. Все в деревне были потрясены и сражены горем: юного Юсона, которого Чонвон, говорят, убил собственноручно, все любили, был он омежкой невинным и нежным, ласковым и добрым, улыбался солнышком и никому в жизни ничего дурного не сделал. Рассказывая о нём, Манчон быстро смахнул со щеки слезу и упрямо мотнул головой, не желая реветь. Сказал он также, что, кроме всего прочего, все восхищаются Есаном, однако теряются в догадках, как он в одиночку смог убить двоих (в том числе и Чонвона) и всерьёз покалечить третьего альфу. Там, правда, успел прибежать Хонджун, омега Сонхва, но он тоже ходит будто не в себе и никак не может понять, что именно произошло. Говорил, что лишь скрутил третьего, уже раненого, а Есан с двумя другими справился сам. И не оружием убил: ни следа ножа или стрелы не было на трупах. Как сказал Манчон, таинственно сверкая своими острыми чёрными глазами, он убил их своей внутренней силой шамана. И с таким придыханием говорил омега об этом самом Есане, так сверкал восхищением его взгляд, что Намджун невольно захотел увидеть этого странного омегу, который в одиночку справился с двумя распалёнными и вошедшими в раж насилия волками. Они с Есаном тоже как-то не сталкивались, хотя слухи о странном и мудром омеге, который умеет говорить по-волчьи и к которому все ходят за советом, Намджун, конечно, слышал. Поговаривали также, что ведёт себя этот самый Есан порой необычно, необъяснимо, пугает омег, да и на альф иногда производит жутковатое впечатление, но Намджун на такие сплетни внимания не обращал, был уверен: и о нём самом, как и в человечьей деревне, по слободе много чего говорят. Но долго думать об убийстве Чонвона (одной заботой меньше, спасибо странному шаману) было Намджуну некогда. Терпеливо дослушав торопливо шептавшего ему Манчона, который шёл рядом с ним к его дому, он узнал у него главное: Сонхва сейчас, скорее всего, готовит погребальные костры для двоих убитых насильников. Да, погребальная церемония. Юного Юсона похоронят с песнопениями и плачем в земле, как и положено по всем обычаям. А вот пепел преступников должен был быть развеян над рекой, чтобы даже коснувшись поверхности земной, затонул он и никогда больше не пришли они в этот мир. Таково было их последнее и самое жестокое наказание. Намджун отнёс Чимина в дом, уложил на свою постель и оставил его со всё тем же Манчоном, который никак не мог отвязаться от них. С любопытством, ужасом и жалостью глядел он на мечущегося в жару подступавшей лихорадки Чимина и смог уговорить слегка ошарашенного всем, что здесь без него произошло, Намджуна, чтобы тот доверил ему первый уход за омежкой, пока сам будет искать помощи. Не то чтобы Намджун доверял ему, он почти и не знал этого омегу, но тот смотрел так уверенно и с таким сочувствием, что, не учуяв в нём лжи, да и не имея большого выбора, Намджун согласился. Он склонился над Чимином, выпустил запах и дождался, пока омежка привычно уже дрогнет ноздрями и тихо простонет, а потом, повинуясь какому-то странному чувству, осторожно коснулся губами горячего и влажного от пота виска мальчика. — Я скоро, — прошептал он ему и, не оглядываясь, пошёл широкими шагами из дома. Сонхва на самом деле был занят: он говорил с Гихёном, третьим преступником, который теперь, скорее всего, отправится в изгнание. Хонджун, услышав, что Намджун привёз раненого омежку, торопливо собрал свою суму и пошёл с ним как лекарь. Намджун было заикнулся позвать Чонхо, но Хонджун как-то странно болезненно скосил губы и покачал головой: — Ему не до нас. Всё очень плохо с Есаном. Он никак не может прийти в себя. И Чонхо безумно боится, что он что-то сделает... страшное. Намджун заморгал и нахмурился. — Разве он не герой? — спросил он. — Он больше, чем герой, — тихо ответил Хонджун. — Он не только смог спасти Соёна, второго омегу, он ещё и Субину, альфе, который кинулся на помощь омежкам, когда услышал их крики, помог. Непонятно, как у него получилось, но Соён уверяет, что Субин был мёртв, когда его ударил ножом Хогё, а потом избили Чонвон и Гихён. А теперь он в бессознании, но жив! И всё только благодаря Есану. — Почему же? — Намджун никак не мог понять. Он шагал вслед за быстро идущим к его дому Хонджуном и упрямо хмурил брови. — Почему Чонхо волнуется? Хонджун вздохнул. — Есан странный, — сказал он. — Всегда был странным. Сонхва говорит, что огромная в нём сила, но она жрёт его изнутри. За любую силу надо платить. И Есан платит тем, что всё у него сложно. А Чонхо сходит по нему с ума. Его любовь не... — Хонджун замялся и даже чуть замедлил шаг. — Она не такая, как у всех. Он именно что сходит с ума. И если с Есаном случится что, Чонхо не будет жить. Намджун сжал губы. Это было глупо. И ужасно непонятно. — Они истинные что ли? — спросил он. — Чонхо никогда не говорил об этом, — тяжело вздохнув, сказал Хонджун. — Но глядя на него, я не раз думал, что не хотел бы, чтобы меня так любили, чтобы кто-то так был от меня зависим. И ведь прошло-то всего-ничего времени, а Есан так смог привязать его к себе, что теперь Сонхва в ужасе: мы потеряем Чонхо, если потеряем Есана. Намджуну было глубоко чуждо всё, что сказал Хонджун, но он не мог не почувствовать, насколько тревожно стало у него на душе при мысли о том, что и так бывает на свете. "Не со мной, — твёрдо сказал он себе. — Точно не со мной". А потом вспомнил слабые и нежные пальцы в своих руках — и зло хмыкнул. Нет. Точно нет. Не со мной.