Сломанный (18+)

Боль... Боль растекалась по его телу волнами, дёргала в голове струны, оглушая, вытягивала жилы и расползалась в боку жарким пожаром. Она была всюду — боль, Чимин состоял из боли, был наполнен ею, повержен ею, сожран ею... — Вот он! Маё, сюда! Этот крик пришёл откуда-то сверху, и Чимин хотел было приподняться и посмотреть, но тьма никак не отступала, а от того, что он пошевелился, новая огненная волна поглотила его и окунула в непроглядную бездну. — ...навсегда! — Голос словно крючком поддел Чимина и вышвырнул снова на берег. — Как ты не понимаешь! Это конец! Тэхён видел, что я иду с Чимом, мне не отвертеться! Как я объясню, что его волк подрал?! — Скажи, что это был оборотыш! Скажи, что не смог отбить! — Он же знает правду! Раз сбежал... — Он сдохнет, неужели ты не видишь? Раскрой глаза, Чоль! Он уже сдох! Ёбаный волчара! Как же всё не вовремя! Сука, сука, сука! — Заткнись! Заткнись, Маё, это мы, мы виноваты! — Теперь будешь ныть по нему? Он тебе так дорог?! Ты забыл, что мы потеряли выкуп? Что теперь будет с нами — ты не хочешь подумать?! — Омега, что кричал так отчаянно, всхлипнул и коротко и зло провыл. — Маё... Маё, любимый, нет, нет... Это был Хичоль, да... Чимин попытался пошевелиться, чтобы показать, что он жив, но внезапно осознал, что они его похитили! Это от них он бежал, пока не наткнулся на... Огромная пасть с острыми зубами всплыла в памяти Чимина, она щёлкнула над ним и снова, как тогда, сомкнулась на его горле, он хотел крикнуть, позвать на помощь, хоть что-то, но обжигающая тьма снова ухмыльнулась ему окровавленной волчьей пастью — и он провалился в неё, слыша лишь отдалённое: — Чими!.. Маё, он жив... Чим!.. И снова — опоясывающие его ленты боли, хлещущие по телу, по сердцу, по душе... Он верил Хичолю, а оказалось, что тот хотел похитить его и отдать сурре! Отдать как заложника, чтобы папа разрешил кочевью забирать омег... Нет, нет... Он хотел быть со своим Маё, а Чимин был выкупом... Всё смешалось, всё так запуталось, Чимина бросало от боли к тоске и обратно, и он не мог понять, почему не заканчивается всё это, почему смерть не приходит к нему, не приносит так жадно желанного облегчения. — Я не смогу! Я погубил его! Я не хотел, не хотел, чтобы так всё получилось! — Он сам виноват, нечего было сбегать! А теперь... Отвернись. Ну, давай же, Чоль. Я сам его... И в этот миг, когда слова снова обрели для него ясность, Чимин словно всей кожей почувствовал долгожданное: сама Смерть склонилась над ним, протянула к нему свои милосердные руки — и он ощутил запах... Прекрасный, чудесный, такой знакомый и родной! Смерть пахла лесом... Тонкий, хвойный, терпковатый... Немного отдающий зацелованным солнцем смородинным листом и корнем костянки... Если пригреться у коры большой сосны в полуденный зной, то можно услышать ещё и запах земли — ненавязчивый, приятный, зовущий к покою... О, да, Чимин внутри почти засмеялся и всей душой потянулся у этому запаху. Он так хотел этого покоя! Ничего в жизни так не хотел, как оказаться в ласковых объятиях этой смерти, что спасёт его от разрывающей его тело боли. Смерть медлила... Она склонилась над ним, вея чем-то тяжким, звериным... На миг ему показалось, что это тот самый волк вернулся за ним, он содрогнулся и попробовал заскулить, чтобы хоть как-то выразить страх, который сковал его, но нет... Нет! От того волка пахло отвратительной тиной, гнилью, похотью и грязью. А этот зверь был чист и... прекрасен. Сейчас он поймёт, что это не человек перед ним, что это растерзанное и умоляющее об исходе из этого мира убогое существо — и проявит милосердие, убьёт его. Наверно, это дикий волк, настоящий... Низкое, глухое урчание донеслось до него словно сквозь толщу воды, оно закачало эту воду над ним, оно подняло его и закружило в аромате леса. Оно словно облегчало его боль... А, нет, это не урчание... Осторожные касания чего-то немного шершавого, мокрого, бережные, но настойчивые — вот они... Почему-то после них оставались на теле несчастного омеги следы, свободные на короткие мгновения от боли. И Чимин стал нырять в эти следы, что оставлял на нём зверь, — подманивая, завлекая, — чтобы хоть как-то дышать. Чимин убегал сознанием по этим следам от боли. Она догоняла, она хватала его, терзала и мучила, но снова и снова зверь выводил его из того жестокого тупика, в который загоняла боль. Эти касания — и запах. Эти касания — и урчание. Зверь словно пытался с ним говорить. Нет, он пел... да, да, пел Чимину последнюю песню в его жизни, колыбельную, которая должна была убаюкать его, обласкать его душу — и помочь ему уйти из этого проклятого мира. И прислушиваясь к этому урчанию, вдыхая этот запах, Чимин держал голову поверх того чёрного вязкого болота, куда так настойчиво звала его боль. Сколько он так пробыл рядом со зверем, он не помнил. Кажется, его губ касалось что-то прохладное, кажется, он даже глотал воду. Но это было мучительно больно, и лишь то, что урчание зверя ласково просило его это сделать, заставляло его открывать рот, хотя это было мукой. Прохлада... Да, он выныривал из тьмы болота ещё и для того, чтобы ощутить её на том, что раньше было его лицом. На самом деле он пытался открыть глаза и увидеть хотя бы в эти мгновения своего зверя — свою смерть, которая всё медлила и не забирала, а словно хотела вначале позаботиться о нём, подарить ему хотя бы немного нежности напоследок. Пытался, но почему-то не мог. Глаза будто затекли чем-то тяжёлым и не открывались. Жаль... Он бы хотел увидеть, как выглядит тот, кто проводит его в ласковые объятия Природы-Покровительницы. Он бы сохранил его образ и в следующий приход в этот мир стал бы таким же прекрасным и чистым зверем. Чимин этого сейчас хотел бы больше всего на свете. Но не мог. Глаза... Они почему-то дико и мучительно саднили и не желали открываться. Всё это тянулось, тянулось, тянулось... Чимин тонул — и его снова выталкивало на поверхность. Он тянулся, изо всех сил тянулся за запахом леса — и терял его, проваливаясь в склизкую чёрную жижу, но отчего-то точно знал: когда у него снова будут силы толкнуться вверх, запах ему поможет, он услышит урчание и сможет глотнуть прохлады, молока, какой-то странной на вкус воды, словно травяной, из-под корней живицы... Его качало, часто качало, он хватался, отчаянно, из последних сил, за что-то под пальцами, и ему казалось, что в этом случае запах становился... радостным. Да, да, почему-то зверю нравилось, когда он сжимал пальцы. И Чимин стал делать это, как только осознавал себя, лишь бы снова ощутить светлую смородиновую радость в упоительной хвое. Иногда ему казалось, что зверь хочет оставить его, уйти от него, в запахе появлялось горьковатое разочарование, даже тоска — и снова в Чимине просыпалась острая боль. Она была где-то внутри, в груди, там, где всё было схвачено и стиснуто горечью предательства. Он не хотел предавать зверя, он не хотел отпускать его. И Чимин снова и снова тянулся из жил своих, чтобы глотнуть запаха и сжать пальцами что-то упругое, крепкое, что хватало его в ответ и тянуло вверх, к воздуху, на поверхность мрака... Потом он стал ощущать и другие запахи. Сладкие и кисловатые, свежие и терпкие, чаще всего они были испуганными, полными острой жалости. Они пугали и беспокоили его, он пытался сжаться и уйти от них, и каждый раз, когда он ощущал такой запах, из-за которого тоскливо ныло его сердце, тут же оказывался рядом тот, единственный, кому он доверял безоговорочно — смородиновая хвоя. Запах подхватывал его и давал свободно вздохнуть, окружив покоем и доверием. Чимин выдыхал и хныкал от счастья, не умея почему-то высказать свою благодарность иначе. Иногда он выныривал в мир, полный тревожных шорохов, каких-то странных касаний, от которых становилось то больно, то легко, которые то щипали где-то в боку, то запекали на спине и заднице чем-то горячим, из-за чего хотелось громко выть, но он не мог и выть тоже, так что лишь хрипел. В этом мире стоял какой-то гул. В той тьме, которая его окружала, потому что он никак не мог открыть глаза, мелькали то нити серебряные, то огненные всполохи, от которых всё рвалось в его голове и он снова падал в чёрный омут боли. И всегда — всегда в конце концов он находил своего зверя, того, кто окутывал его непроницаемым для зла одеялом своего запаха, урчал, успокаивал, дарил непродолжительный, но такой нужный покой. Чимин уже понимал, что смерти не будет. Он тосковал по ней, по смерти, потому что боль, хотя больше и не опаляла его неугасимым пожаром, теперь была тупой и навязчивой. От неё некуда было деться. Он ворочался, пытаясь найти хоть какое-то положение, чтобы не было больно, но не мог. И тогда Чимин стонал, звал — и приходил зверь. Всегда приходил. Теперь он ворчал. Да, да, это было уже не дикое урчание, а ворчание, которое Чимин не разбирал, но от него отчего-то становилось чуть легче. Ворча, зверь обтирал прохладой его лицо, странно трогал лоб и веки, возился где-то рядом, и тогда пахло то живицей, то какими-то ягодами. Зверь подносил к его рту питьё и какие-то мягкие и приятные на вкус жижи, Чимин пытался их глотать, и у него получалось, хотя это было тоже больно. Но обижать зверя не хотелось, хотелось его слушать — и дышать им. И чтобы потом он снова забирал Чимина себе, качал в своём тепле и урчал довольный. В ушах постепенно расходился тот мутный гул, что был всё это время, и постепенно сквозь пелену забытья, откуда-то с поверхности стали до него доноситься обрывки разговоров. Он не совсем понимал слова, но это были человеческие голоса, он отчего-то боялся их — и тянулся к ним. Звонкие и глухие, они обладали ароматами и как будто даже цветами, но он всё никак не мог сладиться и понять, что же они говорят. Отчётливо он осознавал только одно: ужас от того, что он может услышать опять голос предателя Хичоля. Но его не было. А потом он услышал голос папы. Это напугало его смертельно. Папа... Нет, нет, не может быть!.. Папе нельзя было быть рядом с Чимином, он не вынесет его смерти! А Чимин желал умереть, он мысли этой не оставил, нет! Боль была не такой сильной, как раньше, но он был так измучен, так опустошён ею, что лишь собирался с силами, чтобы попросить зверя подарить ему освобождение от этой боли. Но папочка не выдержит, если увидит, что сделал с Чимином оборотень! Он не даст Чимину уйти! Он будет так расстроен! Чимин заплакал, застонал — и потянулся, как к спасению, с своему зверю, который тут же прикрыл его своим запахом, защищая... Кажется, он был где-то рядом, однако не подходил близко, оставив Чимина без защиты своего тепла. И это было горько! Так горько! А потом он снова услышал папин голос. Папа кричал... Чимин никогда раньше не слышал, чтобы папа кричал. Но сейчас... И Чимин напрягся, разгребая в голове туман, чтобы понять, что кричит папа. — Заберу! Вы не сможете помешать нам! И не лгите, что не знаете, кто сделал это! Я вижу, что это не дикий волк! Я чувствую это! — Он мёртв, мёртв, Сокджин. Тот, кто посмел это сделать, мёртв! Клянусь вам, он убит жестоко, а ваш сын отмщён! — Пустите, Сонхва! Я забираю своего сына! Не смейте стоять на моём пути! — Прошу, умоляю вас, Сокджин, подумайте! Мы начали его лечить, его раны уже не воспалены, но они слишком тяжкие, чтобы он мог вынести тряску дороги! У него сложные повязки, с ним рядом оба наших лекаря, ни о ком мы не заботимся так, как о нём! — Я не оставлю его с теми, кто был товарищем его насильнику! Папа плакал, он задыхался, и от него тревожно пахло подснежниками. Этот аромат Чимин просто обожал. Но сейчас он был больным, свежим до горечи и очень сильным. Видимо, у папы лишь недавно закончилась одна из его жёстких течек. Чимину было больно и горько от того, что он так растревожил папу, он хотел подняться, обнять его и успокоить, но тело по-прежнему не могло двинуться, наливаясь болью — привычной, всё обостряющейся, как всегда бывало, когда его что-то тревожило. Внезапно он ощутил, как острый аромат обезумевшего от горя подснежника перекрывается привычным уже и успокаивающим его лесом. И только сейчас Чимин понял, что кричит... Да, он кричал от боли — и слышал, впервые за всё это время слышал свой голос, слабый, противный, жалкий. И зверь, которого он звал так отчаянно, склонился над ним, окутывая собой, сворачивая вокруг него привычный уже кокон сладкого умиротворения. — Отойди от моего сына, волк! — Голос папы отчаянно рвался в голове Чимина, доставляя ему жестокую боль. — Не смей! Не смейте касаться его! — Прошу вас! Я прошу... Намджун, отойди, ты... Что ты делаешь?! — Это был Сонхва. Тот самый волк, которого когда-то давно, наверно, в другом мире совсем, любил Чимин. Сейчас он был ужасно несчастен, его аромат чего-то бражного горел алой болью, он явно старался держать себя в руках, но был на грани отчаяния. И внезапно всё стихло. Чимин пытался дышать, но внутри всё пережимало от силы ненависти, отчаяния и боли, которыми был напоен тусклый воздух вокруг него. А потом он услышал голос. Новый. Незнакомый... вроде. Глубокий, мягкий... Тёплый... Чимин задохнулся от того, как прошёл по его жилам этот голос — тёмно-синий, солнечно-смородиновый, ласковый... Его голос... — Я прошу у вас разрешения, Ким Сокджин. Я не могу отдать вашего сына. Я сделаю всё, жизнь отдам, чтобы поставить его на ноги. Я умоляю вас, не забирайте его у меня. — Это ты нашёл его? Ты? Ты?! Почему же ты не остановил того мерзавца? Почему не спас... не спас... моего мальчика?! Почему?! — Звук удара по беззащитной коже острой иглой воткнулся в горло Чимину, и он захрипел, но его никто не услышал. Удары продолжали сыпаться и сыпаться, вместе с отчаянием в криках: — Почему, проклятый волк?! Почему?! Почему?! — Сокджин, умоляю, пустите его! Не на... — Оставь, Сонхва, не... — Почему?! — ...не трогай. Не надо. Простите. Я пришёл слишком поздно. — Чимин... Чими... Мальчик мой... — И над Чимином склонился сгоревший от боли подснежник. — Чими, Чими, что они с тобой сделали!.. Милый... милый мой мальчик... Я заберу, заберу тебя, я не оставлю тебя здесь, не отдам больше... Прости, прости меня, я поздно пришёл, так поздно! Чими... Малыш... По лицу Чимина заскользили прохладные, самые ласковые и нежные на свете пальцы. Он хотел прижаться к ним, он так хотел спрятаться в руках, которые всегда дарили ему только тепло и ласку, которые берегли его с колыбели и были самыми добрыми к нему, какие бы глупости он ни совершал... Он так хотел — но не мог пошевелиться. И то, что папа... папочка его любимый видит его в таком отчаянно растерзанном виде, мучило его, рвало его душу, заставляло тянуться... Но не к нему, не к этим нежным рукам — а от них, чтобы спрятаться в смородиновом лесу и никому не показывать свою слабость, свою дикую никчёмность и своё желание, огромное и жестокое желание распрощаться с этим миром, уйти от него — освободиться от него. — Чими... Почему?.. — В голосе папы было столько боли, что у Чимина внутри всё скрутилось и холодной иглой проткнуло его, убивая. Он стиснул в руках привычное, простонал призывно и отчаянно — и зверь прикрыл его, заслоняя от боли и даря покой, отпуская в чёрное болото, которое впервые принесло не ужас — облегчение.

***

— ...протёртая кашка, надо ему давать... — ...не подавится? О, очнулся вроде... Тиш-ше... Не возись, малыш... Держи ему голову, Минхо, я сейчас... — Пробуй... Вот так, солнышко, ты молодец... — Этот голос Чимину нравился больше всех, потому что был мягким и пах сиренью, нежной, росистой, сладкой... И когда он звучал, было вкусно, как сейчас, когда в рот Чимину лилась молочного вкуса жижа, которая ему очень нравилась. — Смотри, сегодня он пробует жевать сам. Сладкий, ты такой худенький, ну, давай ещё... — Этот голос был резче и острее, но он был тёплый и хваткий, его руки держали так осторожно, что Чимину нравилось ощущать их на себе. — Осторожнее, Манчон, не так высоко. — Но он подавится же. Ой, стоп, стоп, Минхо, давай я, вот так. Чимин глотал сладковатую вкусную жижу, чувствовал на себе осторожные руки — и всё силился открыть глаза, как всё последнее время. Почему не получалось? Почему тьма, расцвеченная болью, запахами и голосами, не отступала? Он снова и снова старался прогнать её — и не мог. И он заплакал. — Эй, эй, эй! Что, что такое?.. — Тихо, не кричи, Чон... Милый? Солнышко моё, что с тобой? — Сиреневый голос опустился над ним, мягкие касания подарили тепло его левой щеке. — Чимин? Почему ты плачешь? Но эти слова Чимин слышал уже далеко — над толщей болота, в которое снова опускался, обессиленный и убитый тем, что проигрывает... опять проигрывает этой самой тьме. А потом — просто хорошо. Тепло. Так тепло! Чёрная слизь с недовольным чавканьем выпустила его, и он опустился в пахнущее хвоей и ягодной смесью тепло. — Соскучился?.. Маленький мой... Сменю повязки и лягу, хорошо? Хорошо... Повязки менять больно, но Чимин держится, не отпускает сильные пальцы... Пальцы? Да, да, это пальцы! До него только сейчас доходит, что каждый раз он цеплялся за свою смородиновую хвою — и это были пальцы. Зверь... Его зверь... Это — человек? Это... Это... Оборотень?! Острая боль пронзает его грудь, когда он дёргается в попытке бежать. Он хрипит и заполошно пытается ускользнуть от прикосновений, но пальцы уже ухватили его слишком крепко. И вслед за ними и новой волной боли от судороги, прошедшейся по всему его телу, звучит голос — как он мог не понять, что зверь не должен уметь говорить?! глупый, такой глупый Пак Чимин! — голос, который так теперь знаком, что и не выкинуть его из сердца и головы: — Что с тобой, маленький? Что болит? Ты дрожишь... Умоляю, Чимини, не дрожи так... Его снова накрывает мягкая горячая волна аромата. Но Чимин противится. Нет! Только не оборотень! Он ведь снова нападёт, оборотни — предатели, они... они... он... — Чимини... Мой Чимини... — Голос баюкает, качает... Он ласкает и опаляет, не давая утонуть в чёрном болоте.... — Пожалуйста, не дрожи так. Не бойся меня, не надо. Я никогда не сделаю тебе больно, я никогда не обижу тебя, я никому, слышишь? — никому больше не дам тебя в обиду... Ты такой сильный, ты такой мужественный, маленький мой... Маленький... Ну же... Не дрожи... Возьми меня за палец, прошу, я так... Мне нужно, чтобы ты снова... Вот так... Хороший мой... Хороший... Чимин и сам не понимает, почему опять заполошно бьющееся сердце, обиженно подрагивая, всё же успокаивается, когда он сжимает руку волка. Это стало привычкой. Это будто вошло в кровь, и теперь нужна именно эта рука, чтобы кровь не бурлила жарким потоком, не стучала в виски, не давила на горло, заставляя задыхаться. Но ведь этот волк его обманул! Он притворился зверем! Он притворился другом! А сам... сам... Что-то тёплое и сладковатое мажет ему по губам. Вкусно... очень вкусно пахнет. И он, всё ещё похныкивая от недовольства, всё же приоткрывает рот, чтобы ощутить, как молоко с патокой и мягкими кусочками булочки подаётся ему на ложке. Он любит это. И он, не отпуская руку волка, ест. Много съесть не может, отчего-то сил нет никаких, всё тело ноет, как и всегда вечером, и он морщится и крепко сжимает губы. — Маленький ещё ложку, ну. Надо... Но Чимин уже плачет: ему не хочется, ему хочется подальше отсюда, чтобы покоя, чтобы никто не трогал, чтобы не было рядом этого предателя, этого... этого... Прохладный сладкий морс из смородины — это самое любимое, что есть у Чимина. И он пьёт, да, пьёт, потому что вкусно. — Маленький, надо умыться, слышишь? Не засыпай пока, ладно? Я принесу эту... как её... тряпицу и водичку. Как много болтает этот волк! Зачем всё это? Почему Чимин не может хотя бы увидеть, как он выглядит?! О, он не дурак, он знает, что у этого волка нет пасти с острыми... острыми... Внезапно горло снова перехватывает, внутри загорается жгучий, как колючка, шар боли — и Чимин кричит, снова кричит в попытке убежать от клыков, которые склонились над самым его лицом, и огромной лапы, которая с размаху режет ему по глазам. Глаза! Этот волк... О, нет, нет! — Глаза... — Он слышит себя со стороны, этот жалобный охриплый стон. — Мои глаза... Мои... глаза... — Маленький... Прости меня, ну, что ты, ох, ты ж... что ж ты... Маленький... — Что... с глаза... ми... — С огромным трудом он поднимает руку и пытается тронуть лицо, однако его руку перехватывают крепкие и осторожные пальцы. — Не надо, маленький, не надо, умоляю... Он пытается вырваться, но что-то жестоко режет в боку, и взрывается болью голова. Он пытается кричать, но ничего, кроме жалкого хрипа, у него не выходит. И только голос, этот голос не даёт ему умереть: — Прости, прости меня... маленький мой... Маленький... Иди, ко мне, не плачь... Я рядом, я рядом, слышишь? Я только для тебя — рядом... И Чимина топит в яростном, мягком и засасывающем не хуже болота аромате, жаркая хвоя подхватывает, кружит голову, пьянит, лишает разума — и он летит... летит... летит куда-то... Это так приятно, это так... так хорошо... Ему так хорошо... Только слёзы... Они всё льются и льются, и он сам не понимает, почему ему так больно. Больно — и хорошо, больно — и...