Сломанный (18+)

Слепой... Он ослеп, и тьма, которая всё это время была рядом, ухмыляясь, подмигивала ему: мы никогда не расстанемся, мы теперь навсегда — вместе. Чимин был оглушён, растоптан и совершенно лишён сил. Он плакал так долго, что слёз больше не было. Он выл так долго, что голос превратился в отвратительный хрип и тонул в горле, сжимаемом железными тисками отчаяния. Слепой... И больше никаких надежд, и больше — ничего. Эта мысль была мучительной. Оказывается, всё это время он ещё на что-то надеялся. Уговаривая себя терпеть и ждать смерти, он, оказывается, врал себе: он безумно хотел жить! Поэтому так и цеплялся за пальцы оборотня, поэтому так жадно и вдыхал его запах, надеясь, что однажды увидит его и подумает над тем, что, может, ради него такого, который рядом и так пахнет, можно и потерпеть эту вечную боль? Не увидит. Он больше ничего не увидит, он больше никогда не откроет глаза, которые так нравились Тэхёну и за которые его иногда, смущаясь, так хвалили юные альфы. У него не было больше глаз. И мира вокруг — не было. И ничего больше — не было. — Маленький... Чимин зарычал от досады и изо всех имеющихся сил оттолкнул от себя волка. "Ненавижу! — металось в голове. — Из-за тебя! Я мог бы умереть! Сдох бы спокойно и теперь гулял бы спокойно по цветочным лугам Верхнего мира, ждал перерождения! Всё ты! Ты!" Но волк был настойчив, как и всегда. Он снова и снова ловил слабые пальцы Чимина и мягко сжимал их. — Маленький... Не плачь, слышишь? О, Чимин, к сожалению, слышал. Он мучительно долго слышит этого волка! Тот не даёт ему ни отдыху ни сроку, постоянно рядом, постоянно чего-то требует, сует ему поганую безвкусную кашу, пичкает какими-то отварами, хотя Чимин явно не желает ничего ни есть, ни пить! Но волк упрям и, к сожалению, сильнее Чимина. И сколько бы Чимин ни толкался, ни рычал на него, ни ругал слабым голосом, огрызаясь на каждое его слово, — всё без толку. Волк непробиваем, и раз за разом, день за днём он откладывает ненадолго то, от чего, начиная выть в голос и царапаться, отказывается Чимин, возвращается с этим чуть позже, когда омега успокаивается или просто, обессиленный, умолкает. Волк подходит снова и снова, мягко поглаживает по голове, молча, осторожно, ласково... А потом подносит к его рту еду, питьё, лекарство: — Давай, маленький... Ещё чуть-чуть, прошу тебя... — Не отступает, не сдаётся, терпит — и подходит снова и снова. Чимин криком был готов кричать от этой ласки. Она ему ни к чему! Ему умереть! Умереть ему надо! Потому что — всё, жизнь его кончена! Сколько ему ещё надо перевернуть на волка мисок каши, сколько опрокинуть на него кружек с отварами или морсами, чтобы он понял, что Чимину он не нужен — ни он, ни забота его постылая, ничего! Ему ничего больше не нужно! Особенно от оборотня! Но оборотень был упрям. И в конце концов, когда тело стало постепенно наливаться медленной, робкой силой из-за ненавистной ему волчьей заботы, когда боль, мучившая его, выгрызающая волю к жизни, стала, наконец, отступать всё дальше, когда ночи стали не такими жаркими, Чимин стал невольно больше слушать, больше думать о жизни — и меньше о смерти. Он был молод, и природа, несмотря на все его беды, должна была брать своё и брала. И это он ненавидел в себе. И в волке этом проклятом — тоже ненавидел: тот был заодно с его природой и не давал благостно сгинуть в столь желанном теперь болоте. Кроме того, теперь, когда вечерами его не разламывало от усиливающейся к ночи боли, он стал замечать то, чего не замечал раньше: волк был рядом не только днём. Вернее, днём-то он как раз выходил куда-то, оставляя Чимина с гостями, которые приходили к нему в нелепом множестве, а вот ночью... Чимин не помнил, когда он проснулся ночью впервые, почувствовав его касания. Волчьи касания. Он был рядом, и от осознания этого Чимин провалился в бездну бессознания от страха: внезапно ему показалось, что это вернулся тот... тот, который... Но его вытянул на поверхность — как и всегда, впрочем, — запах. Тёплый, родной, смородинно-хвойный дух, гладивший, ласкавший, тёкший по горлу и груди — и... исцелявший. И те самые касания, влажные, осторожные, нежные, они тоже исцеляли его! И то, что волк его вылизывает, Чимин понял как-то сразу. И то, что вылизывает его именно зверь, а не человек — тоже. Он в ужасе закрыл глаза и услышал, как заворчал недовольно волк: наверно, понял, что омежка очнулся, проснулся. Но вылизывать не прекратил. Шершавый волчий язык "умывал" раны Чимина: грудь справа и плечо, долго и тщательно — бок, потом — бедро. И только тогда Чимин понял, что бесстыжий волчара его раздел! Он лежал голым рядом с этим зверюгой! И лишь на паху у него было что-то вроде тряпицы. Тут же ему захотелось вскочить, оттолкнуть, заверещать так, чтобы звёзды дрогнули на небе! Но волк вдруг заурчал... И Чимин замер. О, это было то самое урчание — то, которое тянуло его к свету из тьмы, именно оно ласкало его и утишало его боль, когда было совсем невыносимо, это оно, оно спасло его! Он шёл за ним так долго, он тянулся к нему, когда ему было жутко, когда не было сил, когда отчаяние топило его — он шёл за этим мягким урчанием. И эти следы... те, что спасали его от боли... это и были касания волчьего языка! Он вылизывал его с самого начала, его волк! Он лечил его! Не было ничего возбуждающего, пошлого и неправильного в этих касаниях — только нежность, только помощь, только светлое желание обиходить раны и убить боль. И боль покорялась. Вздохнув с мучительно глубоким всхлипом, Чимин понял: боли почти не было. Она таилась где-то в боку, злобно щерясь редкими гнилыми зубами, застарелая, слабая и немощная сейчас — отступающая перед волком, перед его горячим языком, перед его мягким мерным урчанием. И Чимин тогда впервые поднял руку и опустил её, тут же ощутив под пальцами волчью шерсть. Он сжал пальцы, пробуя её — густую, тёплую, жёсткую — на ощупь и понимая, что, наверно, ничего приятнее и не держал в своих руках. Он снова и снова сжимал пальцы, тиская волчий загривок, поднимался ему на макушку и опускался до пасти, от которой сначала отдёрнул руку в ужасе, а потом упрямо вернулся и, чуть оттянув кожу сбоку, коснулся мокрых зубов. Он всё ждал, замирая сердцем, желая и боясь этого, что волк зарычит, щёлкнет этими зубами да прихватит ему руку по самые уши, но... Волк молчал. Лишь дышал как-то странно: тяжко, с присвистом. А потом он... затарахтел. Не заурчал, не заворчал — затарахтел. И снова стал вылизывать Чимину рану на бедре. Так они и лежали: Чимин мял волчью шерсть, а волк лизал ему бедро, потом голени и стопы. Правда, Чимин не помнил, чтобы у него болели пальцы на ногах, но волк так усердно вылизывал их, заставляя Чимина содрогаться от удовольствия всем телом, что он отринул все ненужные вопросы. Лижет — значит, есть, что лечить. Пусть лижет. Он так и заснул тогда — с ощущением тарахтящего под боком волка. И так было и на следующую ночь, и потом... Вот только днём Чимин не мог заставить себя относиться к человеку, который приносил ему еду и мягко называл "маленьким", так же, как относился к волку — снисходительно и по-доброму. Отчего-то именно на человека он злился и пока ничего не мог с этим поделать. Отворачивался от него, отказывался иногда есть и злобно просил отвязаться от него. Волк вздыхал, но ничего не говорил, уходил. И, наверно, Чимину было бы проще злиться на этот мир, если бы не эти ночи и не те, кто приходил к нему. О, да, среди тех, кто отчаянно тянул его обратно в жизнь, был не только этот оборотень. Приходили ещё омеги. И с ними было то же самое: они говорили ласково, кормили и поили — и вот с ними было стыдно капризничать. Иногда он просто тихо просил: — Не надо, я не хочу. И Минхо, тот самый, с сиреневым голосом и нежными пальцами, отвечал: — А я совсем чуть-чуть, вот только пару ложек кашки, милый. Мой альфа сегодня приготовил с вареньем из костянки, получилось просто м-м-м, как вкусно! И сказал, что ты это обязательно должен попробовать! А Чимин знал, точно знал, что врёт этот самый Минхо, что его альфа, которого он, Чимин, как-то расчуял — острый и почти враждебный запах чего-то бражного, с кислинкой — ничего такого не делал для чужого омеги! Тогда, когда Чимин его почуял, то даже затрясся от страха, поняв, что рядом с уже ставшей более-менее знакомой сиренью стоит что-то новое. Затрясся и невольно сжал и разжал пальцы в поисках своей привычной опоры. И, как и всегда — нашёл её. Его волк... Намджун, его волка звали Намджун вообще-то, но Чимин не хотел его называть, потому что не хотел его признавать!... так вот его волк тогда нарычал на альфу Минхо, и тот быстро ушёл. Так что наверняка он ненавидел чужака и уж точно никакой каши для него не делал! Но Минхо говорил так ласково, так спокойно, что Чимин не мог ему отказать. Тем более, что только с ним он чувствовал себя спокойным в купальне. Да, его волк, когда Чимин стал его отталкивать, перестал его обтирать (у него от одной мысли, что бесстыжий оборотыш делал это, пользуясь беспомощностью своего искалеченного гостя, волосы на загривке от злобы поднимались!) — и впервые отнёс в купальню. Отнёс, потому что у Чимина просто не было сил пока, а то бы он ни за что не позволил волчаре взять его на руки! Но Минхо мягко погладил ему волосы на макушке, чуть сжал пальцы — и он не смог ему отказать, так что разрешил Намджуну себя поднять на руки и нести. Конечно, Минхо прогнал волка, конечно, сам помог забраться в лохань и поливал омежку, пока тот, обливаясь потом от напряжения, пытался тереть себе руки и ноги. В чан ему было нельзя из-за огромной раны на боку, которая заживала, конечно, но всё ещё была укрыта повязками, наложенными лекарем Хонджуном. Хонджун... Вот, тоже ещё была забота. Этот суетливый и немного злобный омега бесцеремонно вторгался в стройный мирок обиженного на всех Чимина и тормошил его, заставлял ворочаться с боку на бок и подставлять под его ловкие торопливые пальцы свои раны. Он говорил скороговоркой, всё время отчего-то был встревожен, пах приятным хлебушком, правда, немного пьяным. Чимин с горечью поджимал губы, точно зная, чей запах смешался с чудным хлебным, и испытывая от этого обиду. Хотя он и сам понимал, насколько несправедлив к Хонджуну. Ведь если и был он кому обязан тем, что шёл на поправку так быстро, так уж, конечно, этому омеге. Потому что именно он делал для Чимина мази, припарки, отвары для ухода за ранами. Это он зашил ему рану на боку. И другие тоже обиходил, все, кроме одной — на лице. О той ему как-то обмолвился Минхо, что это делал другой лекарь, которого звали Чонхо. Но он к тому моменту, как Чимин окончательно пришёл в себя, уже ушёл из слободы вслед за своим омегой. Именно он сделал всё, чтобы покалеченные глаза юного омежки не погубили его, а как он это сделал, Чимин расспрашивать не стал: это было слишком больно. Однако о самом Чонхо он хотел бы расспросить поподробнее. Но Хонджуну было некогда с ним болтать, Минхо на этом вопросе замялся, в его голосе появилась странная, загорчившая запахом тоска, и Чимин не стал продолжать расспросы. Был ещё один омега, Минги. Он был самым добрым, ласковым и ни на чём не мог настаивать совершенно: когда Чимин капризничал и отказывался от еды, Минги терялся и лишь тихо гладил волосы упрямо дующего губы омежки, пристроившись рядом с ним на постели, и рассказывал ему странные и красивые сказки. Чимин заслушивался этими сказками. Голос у Минги был высоким и очень ярким. И несмотря на то, что иногда омеге не хватало слов понятного Чимину языка, чтобы сказать всё, как надо (всё-таки он был кочевником и лишь недавно стал учить язык волков), он всё равно рассказывал так, что омежка словно видел перед собой всё, о чём была сказка. Они все были очень печальным и наполненными испытаниями и трудностями для героев — сказки Минги, но Чимин готов был слушать и слушать. И в последнее время он перестал с ним выделываться, ел быстро всё, что приносил Минги, — тем более, что тот приносил фруктовую мятку или печёные овощи, приготовленные так, что хотелось стонать от удовольствия, — а потом тихо укладывался Минги на колени и просил рассказывать. Они сидели и сидели, голос Минги разрывал тьму, что была у Чимина перед глазами, и яркие картинки мелькали у него под веками, заставляя то восторженно ахать, то замирать от страха, то светло плакать от того, как трудно давалось альфам и омегам в сказках Минги их счастье. И, конечно, расспрашивать этого светлого и нежного омегу о сплетнях было странным. Так что Чимин даже и не пытался от него ничего такого узнать. Ему и не надо было: для этих целей у него было ещё одно его личное испытание — омега по имени Манчон. Вот уж такой хитровыделанной задницей был этот омега, что только держись. Чимин даже втихую восхищался им. Злился, зубами скрипел от того, как умело играл его чувствами Манчон, но не мог не понять, насколько этот омега умён, бодр и изворотлив. Именно Манчон мог заставить Чимина съесть до крошки всё, что угодно, и выпить самое горькое и противное из творений Хонджуна, отвлекая и развлекая своими разговорами. И Чимин, развесив уши, и сам не замечал, как ложку за ложкой глотал наваристый куриный кулёш, как назвал его Манчон, или тыквенную мятку с жареным луком и кусочками варёной рыбы, которую до этого ненавидел всей душой, предпочитая ей жареную. Болтать Манчон мог часами, не останавливаясь. Именно он и рассказал Чимину о Чонхо. Правда, выходило, что рассказ был в основном не о нём, а о том самом омеге, который убил Чиминова обидчика. Этот Есан в племени, где вырос Манчон, был шаманом. И, по рассказам Манчона, был этот самый Есан просто чародеем каким-то: прозревал всё в душе любого человека, мог рукой горы своротить, видел вещие сны и знал все языки в мире. Слушая его, Чимин поджимал губы и обидчиво говорил: — Чего врёшь-то? Не может такого быть. — А я говорю — может, — посмеивался Манчон. — Вот он мне пару раз предсказал — так всё сбылось! И хоть верь ему, а хоть не верь. Интересно просто было, а так Чимин и половине не верил, он не ребёнок, его нельзя было вот этак запросто обмануть. А про Чонхо Манчон рассказал, что тот втрескался в Есана сразу и навеки. Ходил за ним хвостиком, в рот заглядывал, зверем дрался за него и трахал так, что мимо их дома в течку Есанову и ходить было стыдно. Чимин алел щеками от таких откровений, но не останавливал Манчона: не маленький уже, что тут такого? — Так что Есан вертел этим Чонхо, как хотел. Но и сам тоже был по уши в нём. Глаз с него не сводил, каждое слово ловил — заслушивался. Всё искал его глазами, а когда чуял за спиной, на лице этакая сласть была, что прямо завидно было и смотреть. Это и есть любовь, — убеждённо закончил рассказ Манчон. — У меня такой, конечно, нет, но думаю, что оно и легче, без такой-то. — Ну, и глупо, — угрюмо сказал Чимин. — Не бывает такой любви. — А вот — бывает, — задорно усмехнулся Манчон. — Не веришь — не верь. А вернутся они — так и это... поймёшь сам. — Они собираются вернуться? — удивился Чимин. — Вернутся, — уверенно ответил Манчон, — уж ты мне поверь. Чонхо без этих мест сирота сиротой. Волки — это стая. И у них есть своё место, не то что у нас когда-то. Кочевье любит дорогу, а волки — своё логово. А Есан любит Чонхо. И ему всё одно, всё едино, где жить, все его дороги ведут к Чонхо. Так что, коли поймает его Чонхо, так уж точно вернёт. — Вот и любовь, что ловить-то надо, — язвительно сказал Чимин. — Любовь любовью, а разное в жизни бывает, — вздохнул Манчон. — У Есана и то жизнь не мёд была, он тоже, знаешь, подраненный, как и мы все. А как поймёт, что альфа — его спасение, что в нём, в его любви сила, так и вернётся. Мы все это один за другим поняли, и он поймёт. Вот увидишь. — Не увижу, — сердито отозвался Чимин. — Не увидишь, так услышишь, — досадливо цокнув, отмахнулся Манчон. — А что в племени твоём, — неуверенно спросил Чимин, пытаясь оттолкнуть от сердца тягу, что закрутилась с неосторожным словом омеги, — почему вы подраненные? Манчон вздохнул и тогда сказал, что не хочет свои раны травить и Чимина пугать, так что не стал говорить. Но Чимин добился своего, и Манчон стал рассказывать. Сначала неохотно, вытягивая из себя слова, словно жилы. Но потом до странности увлёкся. Говорил медленно, вдумчиво — и словно оценивал, взвешивал, рассматривал заново. Переживал — и отпускал что ли. В его голосе часто звучала не прежняя дикая тоска, а странное облегчение. А вот Чимин, наверно, и не рад был, что спросил. Он в ужасе замирал от этих рассказов, лил из-за них тихие жалостливые слёзы и с содроганием думал о том, каким всё же счастливым он был, что родился не там, не в этой поганой морве — так называлось племя Манчона. — Я бы не выжил, — тихо сказал он как-то Манчону, который уже покормил его, сидел рядом, сшивая куски ткани в рубаху для своего мужа, и снова рассказывал о том, как поступали в племени с омегами, которые были недостаточно красивыми, чтобы заслужить себе зов в крепость — то есть замужество, если по-волчьи. — Я же выжил, — спокойно ответил Манчон. — Задница не осталась целой, это да, но знаешь, если хочешь жить, то можешь выдержать многое. — А если не хочешь? — едва слышно спросил Чимин, откидываясь на подушку. И прикусил губу: дурак... зачем вот сказал? — Как это — не хочешь? — удивился Манчон. — Это ведь глупость, Чимин, если Звёзды дали тебе жизнь, а ты не хочешь её. — А зачем жить, если это не жизнь? — болезненно скривился Чимин, а потом, уловив подозрительное молчание Манчона, добавил: — Вот те же омеги, которых ваши альфы терзали и рвали, разве это — жизнь? — Но сейчас многие из них счастливы, — уверенно возразил Манчон. — Жизнь-то идёт, она не стоит на месте, Чимин. И если сейчас тебе плохо и страшно, это не значит, что это навсегда! — Но есть и то, что навсегда, не так ли? — горько усмехнулся Чимин. — Нет, я не... — Манчон начал уверенно, но осёкся и умолк, видимо, поняв, что имеет в виду омежка. И впервые за всё время он не нашёл, что ответить. Спас его волк, который в это время, видимо, вошёл, потому что Чимин внезапно ощутил аромат потревоженной жарким солнцем хвои, и тут же Манчон каким-то ненастоящим голосом произнёс: — О, вечерочек, Намджун, как дела в кузне? — Хорошо. — Волк всегда был короток в словах, и Чимина это то бесило жутко, так как тишина его напрягала, то успокаивало: болтовни Манчона, Минхо и Минги, а также других, кто приходил к нему за день, ему хватало. — Тебя ищет Гихёк. И он злится на меня, что ты здесь теперь чаще, чем дома. — Ревнует, — ухмыльнулся Манчон, и столько довольства было в его голосе, что Чимин невольно хмыкнул и тут же услышал, как почти точно так же хмыкнул и его волк. То есть... просто волк, никакой он не его волк, конечно! — Иди, — тихо сказал он и осторожно повёл рукой, пытаясь найти Манчона в той тьме, что снова тоскливой остротой толкнулась ему в сердце. И тут же почувствовал, как крепко перехватил его руку омега. Перехватил — и сжал его пальцы. — Чими, я завтра не приду, — сказал он, — завтра мы с Гихёком уходим в лес на большую заготовку, он нашёл пару полян с чернецом, а ещё по ягодным местам меня поведёт, так что я привезу много-много вкусного, а ты пока уж подожди. Обещаю: самое вкусное я тебе приволоку. — Вряд ли Гихёк будет рад, — вяло покачал головой Чимин и отвернул лицо в сторону, чтобы Манчон не увидел, как по его щеке ползёт слеза. — Ты иди... Спасибо за всё. — Гихёк ревнует, но он не дурак, — внушительно и уверенно ответил Манчон, — так что спорить не станет. Всё, я пошёл. Он сжал пальцы Чимина и отпустил. А потом Чимин ощутил, как по его щеке мягко мазнуло чем-то нежным и тёплым. Он вздрогнул и невольно вжался в подушку. Только не это! Его лицо слишком уродливо, чтобы его целовать! — Не дёргайся больше так, — сердито сказал Манчон, — мы всегда целуемся при прощании, привыкай. Все боялись, но теперь у тебя почти зажили щёки и губа, так что... — Не хочу, — тихо ответил Чимин, отвернулся, тяжело перевалился набок и затих. Из глаз лились горькие слёзы, но даже утереть их сил не было. Он лишь старался не всхлипывать. Дверь тихонько скрипнула, и в комнате остался лишь один аромат — тревожный смородиновый лес. Он приблизился, осторожно опустился на подрагивающего омегу и окутал его. — Уходи, — тихо сказал Чимин. — Меня покормили, обмыли и расчесали. Спать рано, а у тебя много дел в кузне. Уходи. — Ты спросил, что бывает, если боль остаётся навсегда, — неожиданно спокойно и звучно заговорил Намджун. Чимин даже вздрогнул: вообще-то волк предпочитал разговаривать с ним прикосновениями, мягкими уговорами шёпотом и осторожной своей заботой. А вот так — словами и в полный голос — разговаривали они слишком мало. — И я понял, что ты сказал о своей слепоте, — продолжил Намджун. — Она останется навсегда с тобой, Чимин, этого не изменить. — Спасибо, — прошипел Чимин, — кто бы мог подумать! — Но разве ты полностью слеп? Чимин зло шикнул и закрыл лицо руками. Этот оборотень ещё и издевается! — Разве ты так уж ничего и не видишь? — Намджун повторил вопрос настойчивей. — Да, волк, — яростно и хрипло выплюнул Чимин, — я слеп! Твой дружок, один из таких, как ты, сделал всё, чтобы я никогда больше не увидел солнца! — Ты сам солнце, — внезапно тихо и близко-близко к его уху прошептал Намджун. Его аромат стал слаще и мягче, а рука оказалась на плече Чимина, оглаживая. — Ты ведь чуешь меня? Как я пахну? — Отстань, — Чимин дёрнул плечом, и мучительно простонал: в боку отозвалось тянущей болью. — Уходи. — Чем я пахну, Чимини? — настойчиво повторил волк. — Скажи мне, я хочу знать. — Ты знаешь! — Чимин уже откровенно злился. — Отстань от меня! Чего тебе надо от меня?! — Меня никто почти никогда не чуял до тебя, — всё так же мягко и тепло ответил волк. — А ты ведь чуешь? Я чувствую твой жасмин — и словно вижу тебя, даже если закрою глаза. — Неужели? — Лоб Чимина покрылся потом, он задыхался от сдерживаемых рыданий. — Ты видишь мои отвратительные глазницы, из которых выцарапали глаза? Ты видишь мой шрам через лицо, который делает меня уродом? Что... что ты... Что ты видишь, волк?.. Силы совсем покинули его, и, распластавшись на спине, потому что бок заныл и невозможно было на нём лежать, он мог лишь чувствовать, как текут по его щекам слёзы. Внезапно он ощутил, что над ним склонились. Тепло чужого тела оказалось слишком близко, чтобы не ощутить его, а запах, разнеживая и умоляя успокоиться, стал проникать в горло, разжимая тиски рыданий. — Если я закрою глаза, я не буду видеть шрамов на твоём прекрасном лице, — тихо сказал Намджун. — Если я закрою глаза, я буду только чуять тебя — такого свежего, нежного, прекрасного, каким ты был всегда... Так что мне расскажет больше о тебе: мои глаза, которые видят твоё истерзанное тело, или мой нос, который чует тебя таким, каким ты был всегда? Милым... Пальцы Намджуна прошлись по его лбу, собирая пот, но Чимин отвернул голову, пытаясь сбросить их. — Гордым... Пальцы Намджуна собрали влагу с его висков, но Чимин, прикусив губу, снова дёрнул головой. — Добрым... Уверен, что эта свежесть и весна в твоём запахе — это твоя доброта... Чимин оскалил зубы и щёлкнул ими, пытаясь прихватить наглые и упрямые пальцы, которые мягко прошлись по его подбородку, чтобы вытереть и его. — Всё равно добрый. — В голосе Намджуна послышалась улыбка. — Я не верю твоим зубкам, верю лишь горечи печали в твоём жасмине. Она тоскует по той доброте, которую захотела вытравить из тебя та тварь, которая напала на тебя. Чимин вздрогнул, стиснул кулаки — и в одной ладони почувствовал то, что всё это время давало ему силы — ладонь Намджуна. Он изо всех сил сжал её, и ему вдруг стало чуть легче, и сердце, стучавшее бешено в груди, стало биться чуть медленнее, давая возможность продохнуть. А Намджун продолжил всё тем же спокойным, уверенным тоном: — Если бы Есан, омега Чонхо, не убил эту бешеную тварь, я бы нашёл его. В любой дали, куда бы он ни пошёл, я нашёл бы его и разорвал на куски. Я бы перегрыз ему горло и разодрал грудь, чтобы вынуть его гнилое сердце. Обратился бы, зажёг высокий костёр и сжёг бы на нём это сердце, Чимин. А тело бросил бы гнить на потребу зверью и мошке. Он недостоин ни огня, ни земли, ни воды — он должен был бы гнить, чтобы сравняться телом со своей душой. — Почему же ты не сделал этого для меня? — глотая слёзы, спросил Чимин, снова и снова жестоко тиская его ладонь. — Почему, волк? — Потому что в то время, как его убивали, я был рядом с тобой и отвоёвывал тебя у Жнеца Смерти, — тихо ответил Намджун. — Жалею ли я об этом? Нет. Потому что важнее спасти, чем покарать. Но если с ним мы встретимся за Чёрной гранью — я не дам ему покоя, пока не отомщу за тебя, Чимин. Это я могу обещать тебе твёрдо. — Я не верю тебе, — прошептал Чимин, — не верю ни одному твоему слову! Они все напрасны, они ничего мне не вернут — твои слова. — Хорошо, — сказал Намджун, — пусть. Это неважно, это сказано только для одного — для меня. А ты... — Он снова легко коснулся лица Чимина, повёл по его раненой щеке и мягко огладил уголок губы. — А ты в моём сердце так же прекрасен, как был раньше. И мои глаза бессильны перед этим. — Обманка, — всхлипнул Чимин, — всё это — обманка. Ты не знал меня! Ты не видел, каким я был! Перед тобой слепой урод — и ты не можешь меня видеть иначе! И тут он замер: Намджун взял его руки и осторожно положил их себе на лицо. — А я? — тихо спросил волк. — Я красивый? Может, я тоже урод, ты же не видел меня? Чимин попробовал вырвать руки, но Намджун не отпустил. — Потрогай, — негромко, но требовательно сказал он, — может, я страшней тебя, хотя меня и не пытались уничтожить. Всхлипывая и заливаясь слезами, Чимин повёл по его лицу. И почувствовал... Высокий лоб... густые волосы... ровный прямой нос... Ровные, без рябинок щёки... Небольшие твёрдые на ощупь губы... На них он задержался отчего-то чуть дольше, оглаживая и думая о том, что это приятно — вот так их трогать. Слегка скруглённый подбородок, сильная шея... Внезапно руки Намджуна обхватили его ладони и вернули на щёки. Чимин хотел было фыркнуть недовольно, но замер.. Теперь щёки не были ровными: его пальцы заскользили по ним недоверчиво — мягкие углубления в них были так приятны... Он снова и снова оглаживал их, и до него дошло... — Ты улыбаешься, — тихо сказал он. — Ты улыбаешься, в... Намджун. — Я улыбаюсь, потому что, пока ты трогал меня, слёзы высохли у тебя на щеках, и ты сам улыбнулся, — тихо сказал альфа. — Улыбнулся, хотя я ведь знаю: тебе больно пока улыбаться, Чимини... Пальцы Чимина задрожали и руки безвольно упали на ложе. — Ты красивый, — пробормотал он. — Если ты хотел похвастаться, у тебя вышло. — Я хотел, чтобы ты меня увидел, омега, — отозвался Намджун. — Это у меня вышло? Чимин молчал. Вышло, конечно. И что? Что? Ничего это не доказывает! — Я хочу завтра отвезти тебя в лес, — вдруг сказал Намджун. Он взял руку Чимина и снова сжал её в своей ладони. Чимин встрепенулся и приподнял голову. — Как это? — замирая, спросил он. — Как это — в лес? Зха... — Он чуть не задохнулся от волнения. — Зачем? — В лесу сейчас так красиво, Чимин, — ответил волк. — Я так хочу, чтобы ты почувствовал эту красоту. — Я не могу... — начал было зло Чимин и умолк. — Можешь, — тихо ответил Намджун. — Ты можешь всё почувствовать, Чимин. И я сделаю всё, чтобы тебе в этом помочь.