Сломанный (18+)

Чимин горел. Намджун не видел его ещё, крадясь к ворочающемуся на постели комку из покрывал с мучительно постанывающим внутри них юношей, но жар омежьего тела словно почувствовал уже от входа. А может, это был не жар, может, это был морок от откровенно зовущего, сладко оседающего на языке густой патокой жасмина, который сводил с ума, кружил голову и не давал продохнуть, очнуться, одуматься... — Джуни... — послышалось с ложа. — Джуни... альфа... помо... Голос дрожал от слёз и боли, в нём слышалась мольба, и Намджун рванул в ярости на себе рубаху, чуть не выдрав завязки с мясом. Так же зло он сдёрнул и штаны вместе с исподним и на ложе рядом со стонущим жалобно и нежно омежкой оказался уже голым. — Маленький, — задыхаясь, прошептал он, — иди ко мне... — Альфа... нет... альфа... — задышал чаще Чимин. — Мне так плохо... Больно... Он завозился, явно пытаясь выбраться из кокона покрывал, в которые зачем-то замотался, глупыш, у него не получилось, и он слёзно завсхлипывал. Эти нежные всхлипы, похожие на плач отчаявшегося ребёнка, вытолкнули Намджуна из тумана жадного желания, заставляя вспомнить, кто именно возился под его боком, пока он дрожащими руками, едва сдерживая злобное рычание, пытался высвободить желанное тело из ткани. Не тело. Не просто омега — такой, каких у него было так много. Не один из них, тех, кого он, презрительно усмехаясь, пользовал по их настоятельной просьбе. Нет. Этот омега был совершенно иным. На самом деле Намджун вообще ни разу не имел дела с течным омегой, так как те, к кому он привык захаживать на огонёк, течки проводили с мужьями. И в глубине сознания, там, далеко за клеткой с волком, беснующимся от близости ароматного и такого доступного юноши, загорелся огонёк мысли: этот омега невинен... этот омега свеж и чист, его аромат так пленителен, потому что он ни с чем не смешан, ведь малыш ни разу не был под альфой... Он сейчас так уязвим, так открыт, что сделать с ним можно, что угодно... Он плачет — и не только от нетерпения. Наверняка ему страшно: сдержать свою жажду Намджун не смог, она просочилась в его запах, она окутала густым маревом его хвою и теперь травила омегу, стараясь сделать его покорным, податливым, чтобы можно было легко овладеть им, подчинить и сделать своим. Волк рвал клеть, но Намджун выдохнул, утёр пот с лица и осторожно помог Чимину выпутаться из покрывал. Лицо юноши было алым, шрамы, перечёркивающие его лоб и щёку, задевающие горящие пламенем губы, тоже словно воспалились, и сердце Намджуна сжалось от их вида — такими болезненными они выглядели. Чимин был мокрым от пота, задыхался и постанывал, хватаясь то за живот, то за руки бережно гладящего его альфы. — Чш-ш, мой маленький, — прошептал в горячее красное ушко Намджун, усаживая омежку к себе на колени и прижимая его к себе боком. — Джуни, я боюсь... — жалобно простонал Чимин, его маленькие пальцы крепко обхватили плечи волка, и он нырнул к его шее привычным движением, всем телом прижимаясь и тут же начиная жадно дышать. — О-о-о... как же ты пахнешь! Альфа... Нет... — Не бойся меня, ничего не бойся, маленький, — сквозь зубы, ломая хребет своему волку, процедил Намджун. — Дыши... Просто подыши мной, малыш, а я пока... Осторожно, стараясь не потревожить больше нужного, Намджун стал снимать с юноши одежду. Чимин дышал сорванно, испуганно, но не сопротивлялся. Казалось, он даже и не понимает, что делает альфа. Выстанывая то коротко, то протяжно, он тыкался носом волку в шею, а потом Намджун почувствовал, как мягкие, горячие губы стали целовать его плечо. Но когда пришла очередь стянуть с омежки мокрые насквозь исподники, пропитанные шибающей в нос ароматной смазкой, Чимин вдруг зарычал, прикусил стиснувшему зубы, чтобы сдержать нетерпение, волку кожу над левой ключицей и стал отталкивать его руки. По его щекам текли слёзы, он царапался, ёрзал в руках Намджуна, но при этом явно не мог, не хотел отрываться от его шеи. У Намджуна отчаянно колотилось сердце, он коротко, успокаивающе поуркивал, стараясь справиться с так нелепо сопротивляющимся мальчишкой, но давить силой или травить запахом даже не думал. В конце концов, он снова обнял Чимина, сжал ему пальцами затылок, приподнимая голову, и опустил взгляд на его губы. Они был приоткрыты, из них вырывалось жаркое заполошное дыхание. И Намджун приник к ним, чтобы выпить этого дыхания. Оно показалось ему самым сладким, пьянящим напитком. Он вылизывал пухлые Чиминовы губы, что порой ему дерзили и поджимались в полупрезрительной воинственной обиде, он сильнее вплёл пальцы в волосы на затылке омеги и потянул назад его обычно гордо вздёрнутую голову, заставляя покорно подставить ему длинную светлую шею — и тут же стал покрывать её поцелуями, старательно останавливая себя, чтобы не оставить болезненных меток. Его клыки вылезли давно, как только он почуял аромат жаждущего жасмина, но он лишь слегка поцарапывал ими скулящего и нежно вскрикивающего от особенно ощутимых касаний омегу. Когда он вернулся к его губам и впился в них увереннее, жёстче, Чимин замер, и Намджун стал толкаться языком глубже. Беспомощно трепыхнувшись, юноша поддался и впустил. Тело его немного расслабилось, и Намджун, не отрываясь и откровенно урча от сладости омежьего рта, быстро уложил юношу на спину, а когда тот жалобно простонал, умоляя о воздухе, оторвался и одним движением снял с Чимина оставшуюся одежду. Окинув взглядом дрожащее перед ним упругое тело, он бережно повёл по алым следам, оставленным на нём проклятым зверем. Намджун ненавидел эти шрамы: они напоминали его внутреннему волку о том, что он не был с этим омегой, когда тот нуждался в нём, что не спас, не защитил — не выполнил свой долг альфы. Видя эти неровные борозды, рассекающие нежную, мягкую, упоительно гладкую кожу, волк скулил и рвался с повода, чтобы зализать их, как вылизывал ночами, чтобы вымолить, выскулить себе прощение у этого омежки. И вот теперь Чимин снова нуждался в нём, в его силе и терпении, в его умении держаться и быть самым достойным для него. Прикрыв глаза, Намджун с наслаждением повёл руками по ногам Чимина, огладил круглые коленки и упругие бёдра, ухмыльнулся, видя, как дёргается от этих его поглаживаний напряжённый член юноши, а когда провёл по нему ладонью, услышал судорожный вздох и сдавленный стон и увидел, как впились тонкие пальцы в ткань покрывала. "Нравится! — подумал Намджун, довольно урча. — Ему нравится то, что я трогаю его, он не против, он покорится мне!" И, зарычав громче, он стал ласкать омегу, гладить, вылизывать его мягкий живот, посасывать и кусать по очереди бархатные бусинки сосков. От последнего Чимин вскрикивал и стонал, явно возбуждаясь всё сильнее, однако это возбуждение было смешанно, судя по аромату, со страхом и растерянностью. Но теперь Намджун был уверен, что справится с ними, этими неправильными чувствами невинного птенчика. Постепенно входя в раж, альфа всё откровеннее лапал ладное, крепенькое тело, которого до него никто не касался, и это приводило его в упоительный восторг. Когда он опустился ртом на напряжённый и истекающий соком член, Чимин ахнул и судорожно стиснул ему плечи, пытаясь оттолкнуть, но Намджун и не подумал отстраниться, стал вбирать в себя омежье естество жадно, размеренно, брать его полностью. Чимин заскулил, перебивая себя громкими вскриками, и Намджун почуял, как снова остро и прекрасно залил ему чудный жасмин нос, горло, грудь — сердце, душу: омега тёк уже откровенно сильно, был полностью готов принять альфу, жаждал, желал и звал его. Ускорившись и стиснув бёдра юноши сильнее, Намджун довёл его до пика быстро и уверенно и с наслаждением принял его первое семя, глотая и облизываясь с прикрытыми глазами. Пользуясь тем, что Чимин, кончив, словно потерялся в бессознании, Намджун развернул его набок и опустил руку на округлые румяные половинки, мокрые от омежьих соков, а потом бесстыдно нырнул пальцами между ними, нащупывая подрагивающий вход и начиная откровенно ласкать там. Его повело, он зарычал, поднял ладонь к носу и жадно затрепетал ноздрями, втягивая ещё больше аромата, упиваясь им, а потом несколько раз лизнул свои пальцы, пробуя вязкую прозрачную омежью смазку на вкус. Невероятно вкусно! Он снова нырнул между половинками Чимина, обезволенного и покорного в его руках, — и снова с упоением вылизал свою ладонь. — Альфа, — внезапно вздрогнув и сжавшись, жалобно выскулил омега, — альфа... Больно... Снова больно... Почему?.. О, пожалуйста... Как хочешь только... чтобы не было боли... Намджун заставил себя оторваться от сладкого лакомства. Чимин замер в его руках податливой куколкой: делай, что хочешь, бери, как хочешь. И Намджун хотел. О, как он хотел! Вмять в ложе силой и брать жёстко, настырно, вгоняя член до упора раз за разом, словно орудуя молотом. Отчего-то омегам, что были у него до этого, такая вот убойная сила нравилась особенно, они выли в свои подушки, сжимались под его мощной ладонью, отклячивая задницы, и, подставляясь, подмахивая, молили о большем. Но не этот омега. Не этот алый от жара, дрожащий в его руках и совсем не понимающий, что делает, мальчик. С этим он будет нежен. Этому отдаст самое лучшее, что найдёт в себе и своём волке, который, жадно вращая глазами и облизываясь, уже предвкушал обладание невинным, истерзанным, покрытым шрамами телом. Эти шрамы не имели значения. Да, он не был рядом с Чимином тогда, когда раны появились на его теле, но он вылечил эти раны, он зализал, заполнил их своими силами, своей бережной заботой, он согрел этого омежку и дал ему приют в своём доме. А теперь он сделает этого юношу своим. Потому что, несмотря на шрамы, Чимин был самым прекрасным, что было у Намджуна в жизни, самым светлым и чистым, что он мог получить от этого мира в дар. И он не упустит этот подарок. Он не видел шрамы — он видел боль. Ту боль, которую надо утишить, которую надо усмирить, чтобы сделать ответный подарок этому миру — счастливого и довольного жизнью омегу, который будет смело смотреть вперёд. Смотреть его, Намджуна, глазами и ничего не бояться. Осторожно уложив поскуливающего жалобно и хватающегося за его руки Чимина на живот, Намджун развёл его ноги и устроился между ними, ощущая себя просто — дома. Нависнув над омегой, он повёл языком по его спине, от поясницы вверх, собирая сладкий пот из ложбинки, а потом легко, успокаивающе потёрся лбом о его шею сзади. Ловкие пальцы альфы снова нашли истекающий соками омежий вход и плавно, осторожно вошли в разнеженное, мокрое нутро, податливо раскрывшееся для них, мягкое из-за течки. Чимин слабо застонал, а потом стал отзываться высокими тихими вздохами на толчки "пробующих" его пальцев альфы. Намджун мягко покусывал ему спинку, мазал языком по трогательным ямочкам над попкой, а потом, не выдержав, стал более страстно прикусывать и сами половинки, которые Чимин, распробовав ласку, приподнимал ей навстречу. А нащупав в узком, жадно обхватывающем его нутре мягкий бугорок, Намджун стал настойчиво толкаться в него, и Чимин, содрогаясь всем телом в ответ на эти движения, завозился, заахал, замычал и попытался привстать на разъезжающихся коленках. Тогда альфа завёл свободную руку ему под живот, нащупал его бесстыдно текущий член и стал ласкать омежку уже двумя руками, с диким наслаждением ощущая, что владеет им полностью, всем, от макушки до поджимающихся пальчиков на ногах. Он опять довёл юношу до конца быстро, Чимин закричал высоко и громко, и сладкой музыкой для ушей альфы был этот крик: — Да, Джуни! Да, альфа! Да! Да-а-а... Снова почуяв ни с чем не сравнимый и самый сладкий для альфы аромат счастливого омежьего семени, Намджун зарычал от восторга, повернул всё ещё постанывающего Чимина набок и приподнял его коленку к животу, раскрывая для себя. Рыча и потряхивая головой от нетерпения, уговаривая своего волка не срываться, не быть грубым и жестоким, он смазал собственный член густой, обильной омежьей смазкой и, наконец, вошёл в своего желанного. Чимин, хотя и был обессилен удовольствием, хотя и принял его почти сразу наполовину достаточно легко, всё же вздрогнул и испуганно застонал, попробовал отодвинуться, вжимаясь в ложе. Но Намджун понимал, что уже не отступит, так что, подсунув под трепещущего омежку руку, обнял его, уложил прямо на бок и приподнял его ножку, удерживая её у своего бока. А потом стал плавно входить глубже. Чимин простонал высоко и жалобно, и Намджун, чуть подавшись к его уху, прошептал: — Чш-ш, омежка мой, тише... Не бойся... — Он двинулся снова, и Чимин громко всхлипнул. — Чш-чш... Маленький... мой... Он прижал пытающегося вилять попкой юношу плотнее и одним движением вошёл в него до конца. Чимин звонко выскулил, но замер, покоряясь и принимая волка. — Вот так... Я в тебе так глубоко, омежка... Ч-ч-чш-ш... Не вырваться... не убежать... — шептал Намджун, задыхаясь от сладкого давления, пробивающего молниями по всему телу и не дающего остановиться ни на мгновение. Плавно и медленно он начал покачиваться, а потом и толкаться, ловя упоительный ритм этого старого, как мир, действа единения двух тел. Чимин уже не куксился, он дышал всё жарче и громче, он стискивал пальцами руки Намджуна, обнимающие его, и сам чуть прогибался в спине, стараясь прижаться к альфе плотнее. — Вот так, омежка... Вот... так... Только не бойся меня... — уже вслух урчал Намджун. — Мой, понимаешь?.. Ты просто теперь мой... Никто уже не отнимет, не заберёт, больше не отдам... Любого убью... Чш-ш... Не бойся, только ты, Чими... Чимини... Мой омежка... Чимин уже откровенно развязно стонал, подаваясь на каждое движение альфы, а потом повернул голову и просяще приоткрыл губы. И Намджун, чуть замедляясь, прильнул к этим губам, жадно вылизывая ему рот, собирая его стоны, вздохи, аханья и толчки горячего дыхания. Он хотел забрать этого омегу целиком и полностью, чтобы каждая частичка этого невероятно притягательного юноши принадлежала ему. Прикусив напоследок оттопыренную запыхавшимся Чимином губку, он отстранился и, закрыв глаза, стал толкаться сильней, поднял согнутую в колене ногу юноши почти до плеча и раз за разом проникал в сводящее его с ума нутро, чтобы снова и снова ощутить его — тугого, узенького, но податливого, жаждущего и согласного принимать. Волк окончательно овладел Намджуном, и тот уже мало что осознавал, кроме необходимости раз за разом брать своего омегу, ощущать аромат его удовлетворения и оберегать его от боли. Ускоряясь и доводя Чимина до очередного пика, он пережидал его дрожь, облизывал его грудь и шею и снова начинал трахать своего омегу, как только боль у того нарастала. Сам Намджун кончил лишь дважды, но оба раза так остро и сладко, что застонал не тише Чимина, вжимая его тело в сбитое под ними и мокрое от омежьих соков одеяло. Ощущение, что он наполняет того, кого хочет присвоить, оказалось невероятно приятным, оно ни в какое сравнение не шло с тем, что он делал раньше, когда должен был выходить из тела омеги, чтобы не наследить. Прижимая же на своём пике Чимина к себе, он не просто чувствовал — он осознавал, что счастлив, безумно счастлив изливаться в того, кем так дорожил. Чимин не просил о метке, но Намджун видел, что ему ужасно хотелось, чтобы альфа укусил его. Он трясся, вытягивал шею, подставляя её под оскаленные зубы волка, плакал, когда тот, рыча, отстранялся от него, чтобы не сойти с ума окончательно. Он сам истерзал Намджуну всю шею своими укусами, но у него не хватало сил оставить свой след на альфьей коже. А Намджун бы принял метку. Он хотел её, как никогда ничего не хотел. Всегда был уверен, что уже это-то ему точно не нужно и никогда не нужно будет, что метка лишь свяжет его, что ни один омега не достоин того, чтобы он был лишь его. А вот теперь... Он не хуже Чимина подставлялся, с дрожью наслаждения ощущал царапанье омежьих клычков, осторожно вжимал Чимина в свою шею, подталкивая, дразня и выпрашивая. Но омежка лишь зло кусался, грыз отчаянно — и не мог прокусить отчего-то. Что останавливало самого Намджуна от того, чтобы поставить знак принадлежности этого омеги себе и своему волку? Возможно, понимание того, что умолял о метке не сам Чимин, а его омега — течная пугливая сучка, которая тряслась лишь об одном: чтобы сильный и вкусно пахнущий самец не ушёл, залил семенем и трахал сильнее, глубже, яростнее, чтобы она смогла понести. Но Намджун знал, что Чимин, настоящий Чимин, вовсе не такой. Он точно ни за что не умолял бы. Осознавай он себя, не будь рядом с ним столь вкусного для него аромата на всё готового альфы, он бы забился где-то и пережидал бы боль. Стонал и плакал бы, но не просил, ни за что не просил бы и на шею Намджуну не вешался. От этого альфа испытывал восхищение выбранным омегой — таким невинным и гордым, непокорным. О, он обязательно покорится Намджуну. Не в течку, нет — просто, в жизни обычной. И однажды будет вот так же, как сейчас, стонать без боли, звать альфу не как утешение, а как желанную и нужную пару. Выгнется и примет его, раскрываясь откровенно и подставляясь добровольно, потому что будет жаждать Намджуна в себе. И этого стоило ждать. Так что, если надо будет, Намджун подождёт, не надо — он будет настойчив и упорен, но Чимина он добьётся. Для этого и нужно было, чтобы у гордого омежки была свобода, потому что поставленный в его мутные часы знак принадлежности он точно Намджуну не простит. О том, что скажет Чимин, когда поймёт, как именно вёл себя с альфой, а главное — как поступил с ним сам альфа, хотя и имел выбор в том, что делать с течным своим гостем, Намджун не думал. Да, будь Чимин в осознании, он не стал бы просить. Но Намджун не мог допустить, чтобы он снова страдал, когда мог получить помощь от того, кому он так безумно дорог. Альфа не мог не спасти его от боли, потому что обещал, что она никогда больше не будет терзать нежное тело Чимина, что перед лицом любой боли они с ним будут вместе. Поэтому Намджун ласкал, целовал и гладил, входил и двигался осторожно, а когда Чимин звал и умолял — трахал жёстче, заставляя прогибаться и кричать от наслаждения, давал всё, что мог дать, и ничего не требовал взамен, оставляя истомлённое его страстью тело, как только юноша терялся от усталости. Кончал Намджун нечасто, потому что был неутомим, и по большей части помогал себе сам. Когда же омега, умиротворённый, кончивший несколько раз, успокаивался, Намджун шёл в кухоньку и готовил жидкие кулеши с олениной или курицей, ставил вариться мясо, чтобы был жирный навар, запаривал каши, выставлял замачивать шиповник для укрепляющего питья. А потом приносил миски и тарели с едой к ложу и кормил своего ненаглядного омегу, который капризно хныкал, когда просыпался в одиночестве, томно стонал, зовя Намджуна обратно на ложе, но ел жадно, жевал быстро, с откровенным наслаждением хлюпал кашами и питьём, а потом снова тянулся — каждый раз вначале робко и неуверенно — к широким плечам, сильным рукам и готовым на всё для него губам. Так прошло пять жаркий, долгих и коротких дней. Несколько раз к ним приходил Хонджун, стучал осторожно и лишь тогда, когда не доносились из-за плотно закрытой двери до него страстные стоны и жаркие хриплые вскрики. Чуя чужого омегу, Чимин водил носом и рычал, скаля острые клычки, хватал Намджуна за руки и пытался прижать к себе, но тот, посмеиваясь, просто брал его на руки и подходил к двери с ним. — Всё у вас с порядке? — спрашивал чуть сердито Хонджун. — Хорошо всё, — отвечал Намджун, прикрывая глаза от наслаждения, когда Чимин начинал ревниво вылизывать ему шею. — Я чую, что он сладок до приторности, — уже мягче говорил Хонджун, — но не забывай его кормить, хоть бы и силой, и обязательно следи, чтобы не воспалились от натуги шрамы, особенно на боку и через лобик. — Знаю, — урчал Намджун, отрываясь от настырно лезущего к нему языком в рот Чимина, — всё даю: и шиповник, и синий цвет. — Заставляй есть мясо, протирай ему кашу, чтобы легче было в животе, и особо сам не усердствуй, он всё-таки ещё юн, — вздохнув, заканчивал свои приставания Хонджун. — Ладно, я пошёл. А то меня потом Сонхва от твоего запаха опять оттирать будет полдня в чане. Намджун обычно уже был на ложе, лежал, опрокинутый на лопатки под возящимся на нём с недовольным рычанием омежкой, который тщательно обнюхивал его, щекотя кончиком носа то у губ, то под мышками, то по рёбрам, а потом кусал ему шею, лизал губы, сосал соски и тискал его и без того налитый силой член, доводя до неистовства. Намджун рычал, поддавался любому желанию Чимина, но не выдерживал долго — переворачивал, меняя их местами, и снова и снова завоёвывал обожаемое тело, шепча истово прямо в алое ухо мечущемуся под ним омеге: — Ты мой... Мой послушный маленький щеночек... Хорошо... В тебе хорошо... Горячий... такой горячий! Обними крепче, поцелуй... ещё... Горячо, в тебе так горячо! Такой податливый и мокрый, такой бесстыдный и открытый, такой желанный... Мой маленький омега... больше не убежишь, больше никто не посмеет... Мой сладкий... мой вкусный... мой нежный... И на каждый его толчок — грубый и сильный, или медленный, с оттяжкой, до конца, или тягучий и плавный — на каждый Чимин отзывался невыразимо прекрасной музыкой своего высокого, хрипловатого уже, но такого сладкого голоса, от которого трепетало, рвалось и таяло сердце большого и сильного альфы Ким Намджуна.

***

Очнуться было трудно. И не потому, что хотелось спать (хотя хотелось ужасно), а потому что всё тело ныло странными, томными отголосками недавно утихомиренной боли. Это было непривычно, и Чимин какое-то время вообще не понимал, где он и что с ним. А потом понял. Течка. Он пережил течку не один, а с альфой. От испуганного вопля его удержало только то, что горло было сорвано и звук получился писклявым и жалким. Он быстро умолк, и Чимин сосредоточился, чтобы попытаться понять, что с его несчастным телом. Он лежал на спине, как и обычно просыпался утром. Вот только под тёплым одеялом, которым был прикрыт по горло, он точно был совершенно голым. Болезненно хмурясь, он осторожно повёл рукой по телу — чистый... кожа горячая, но жара больше не было, как и жуткого возбуждения. Чимин потрогал страшный шрам на боку, повёл дрожащими пальцами по бугристым полосам на бедре — всё как обычно. То есть как стало обычным за эти месяцы. Но сейчас ощущение вспухшей неровной кожи под пальцами его не по-хорошему встревожило: оно было неприятным. Гораздо приятнее, конечно, было бы вести по гладкой, нежной, мягкой коже. Ему было бы приятнее. И альфе, который был с ним в эту течку, наверняка тоже. И всё же он не помнил, чтобы волк был недоволен. Наоборот, в памяти тут же возникло хриплое жаркое дыхание на лице и шее, на загривке и спине, а ещё — вкус пухлых сочных губ и шёпот... Намджун шептал, что хочет, что не оставит, что не отдаст... И тут же по телу пошла дрожь от ощутимых воспоминаний о властных руках на бёдрах и о том, как продёргивало от макушки до коленей наслаждением, когда там, внутри, альфа задевал что-то безумно чувствительное. Да, Намджун целовал его, гладил, ласкал грудь, трахал пальцами и брал — то нежно, то жёстко, и ни разу в его голосе, в хриплом его шёпоте, в его чудном аромате не скользнуло ни оттенка, ни капли пренебрежения, презрения, брезгливости... Чимин вздрогнул от самой этой мысли. А если... если альфе всё же было противно? Просто он такой добрый и хороший, что, чувствуя ответственность за внезапно свалившегося с течкой омегу, трахал его только чтобы помочь? То есть... Конечно, так и было, помочь — первое дело, но что, если, кроме этого, ничего не было? "А почему должно быть? — горько подумал Чимин, хватаясь ладонями за лицо и ощущая, как заливаются его щёки огнём. — Как вообще можно об этом так думать? Заботливый, сильный, красивый, мужественный... А я?" Под пальцами загорелись туманной болью шрамы. Он проводил по ним, ощупывал их, словно впервые, и пытался представить, насколько уродлив он теперь. "Он красив! Так красив! — мучительно возилось в голове назойливая мысль. — Этот альфа очень красив и наверняка желанен! О, сколько раз я чуял на нём лёгкие и душистые омежьи ароматы! Да, он говорил, что приходят, заказывают, стоят рядом, но... Всё ли он мне говорил? Любой из них красивее меня! Любой из них точно не урод рядом со мной! Так почему мне так больно? Я благодарен должен быть, что не бросил, не отвернулся вежливо, оставляя боли и бессилию! Тем более... — Он стиснул пальцами щёки и зажмурился сильнее. — Я дерзил... Я злился на него, так злился! Обвинял его! Ранил словами, а потом от первого же запаха альфы сигал ему в руки! Кто вытерпит такое? И вот теперь — на что я надеюсь? Чего хочу? Что он в течку разглядел во мне не трусливого хамоватого омегу, а... кого? Да и сам я разве думал о нём хоть раз как об альфе? Своём альфе?" Он прикусил губу до боли. Думал... Конечно, думал. Но Намджун всегда относился к нему как к ребёнку: ухаживал, прощал капризы, утешал. Кормил, гладил, разговаривал спокойно и доверительно. Учил заново пользоваться ложкой, таскал на себе в лес и был рядом, чтобы не произошло больше с Чимином ничего страшного. Это ведь поведение старшего брата? Заботливого взрослого? Увы, в его запахе Чимин никогда и не пытался почуять что-либо, кроме того благословенного покоя, который был для омеги самым важным сейчас в жизни. Но, может, там и не было ничего, кроме тепла, в этом запахе?.. Чимин глухо застонал, повернулся набок и сжался, подтянув к груди колени. Задница заныла чуть сильнее, заставив его ещё сильнее покраснеть. Это ведь он полез к Намджуну, верно? Верно. Он позвал его — здорового, сильного альфу — находясь в течке! И хватило же совести! По привычке, жалкой и нелепой, как только припекло — позвал несчастного Намджуна, и без того постоянно возящегося с ним. Конечно, бедняга не удержался. Увы, на течного — даже изуродованного — омегу кинется любой альфа, если тот будет звать. Голосом, запахом... Чимин точно звал и так и этак. О, лесе, о, Природа-Покров, как же сты... — Маленький мой... — Густой, полный мягкого тепла голос мгновенно окутал и опустился рядом, вместе с тяжестью большого тела. — Очнулся? Почему снова плачешь? Всё ещё больно? — Джу... Нам... О, лесе... — Чимин даже не знал, как теперь, после этого всего, называть волка! К уху склонились и шёпот — тот самый, продирающий до костей, — разорвал туман стыда: — Джуни, Чими... Прошу, называй меня так всегда, это приятно. — Мне стыдно, — прошептал Чимин. — Прости, что я... такой бесстыжий и заставил тебя... Он замер, не веря своим ушам. Смех у Намджуна был низким, басовитым, густым, как сметана, как варенье из костянки, и таким же вкусным — искренним, солнечным, таким... таким... — Маленький мой! — Руки альфы обвили его тело, и через мгновение он уже был на коленях Джуна, его лицо привычно утыкалось альфе в шею, и ощущение полной безопасности давало возможность выдохнуть и начать дышать спокойно. — Не думай много, Чими. Мне было с тобой хорошо, омега. Хорошо, как ни с кем и никогда. А тебе?.. Как тебе было... со мной? — Хорошо, — прошептал, глотая слёзы Чимин. В груди у него тонко ныло, встревоженное сердце выстукивало что-то невнятное, перебиваемое многими "если", но в этом ответе он не сомневался: — Мне было ужасно хорошо с тобой... Джуни.