Сломанный (18+)

Чимин пленял его. Намджун раньше не понимал этого слова, не признавал возможным потерю своей воли и своих желаний рядом с кем-то или ради кого-то, но сейчас, когда от одного ощущения его присутствия всё внутри у него выло и плавилось, — понял. Да, он был в плену. И это учитывая то, что после течки, воспоминания о которой ему позволили пережить свой очередной гон, а потом и ещё один, у них ничего не было. То есть как — не было. Они стали близки так, как только, наверно, могут быть близки люди, живущие под одной крышей. Они понимали друг друга с полуслова, с первого вдоха аромата, с полудвижения. Намджун научился различать на перечёркнутом розовыми полосами шрамов лице своего омеги — по движению богатых бровей, по дрогнувшим в полуулыбку губам, по мягкому румянцу — разные оттенки чувства. Был вынужден научиться, потому что после течки Чимин в словах своих словно затих. Он стал мягче, ласковей и как-то осторожнее, бережнее что ли. Он ни разу ни в чём Намджуна больше не упрекнул, наоборот, вступился за него перед своим папой, который, впрочем, всё равно ещё пару месяцев был настроен воинственно и ни на какие робкие попытки Намджуна подкупить его вкусной едой или чудной работы украшениями не поддавался. Чимин больше не дерзил, не злился. Ссорились они очень редко. Иногда, правда, омега ворчал, а то и ругал его за долгое отсутствие без предупреждения или за завтрак, забытый из-за увлечённости какой-то интересной мыслью о пришедшем во сне рисунке. Но это были очень милые ругательства, так что Намджун не сдерживался — обнимал юношу, прижимал к себе, дул в макушку, разгоняя дыханием лёгкие пушистые волосы, тискал и шептал, что всё будет хорошо, что он поест, поспит, в следующий раз предупредит — лишь бы не волновался его чудесный ворчун. И Чимин льнул, доверчиво обнимал, крепко прижимаясь к альфе, совался носом ему в шею, тёрся головой о его подбородок, словно метя своим запахом, но это и всё. Вечером он только посылал Намджуну улыбку, забирался под одеяло, раздеваясь под ним до исподнего, и сладко засыпал на боку, подложив ладошки под щёку. А Намджуну ничего не оставалось, кроме как, выскулив тихо и тоскливо Мати Луне свои жалобы и на скорую руку самоудовлетворившись, обратиться и лечь согревать свою хрупкую драгоценность, чтоб через какое-то время почувствовать на своей макушке или на своём загривке его доверчивые пальчики, ощутить тепло его нежного тела и понять в очередной раз, что полезть к нему, такому, со всеми своими грязными желаниями, открыто и честно, он не может. Оба гона — и весенний, и летний — он, как и всегда, провёл в своём укромном месте, поручив Чимина заботам Хонджуна и Минхо. И если второй лишь вздохнул, украдкой с жалостью поглядев на него, то первый фыркнул, но тут же упрямо сжал губы, явно недовольный его решением. И Намджун снова убедился в том, что омеги — странные, нелепые и очень непоследовательные существа. Была у него надежда на то, что течки у Чимина станут постоянными, как и положено, и тогда юноша будет снова и снова звать его на помощь — и привыкнет к нему, примет как альфу, настоящего альфу, а не просто заботливого друга и мирного сожителя. Ведь тогда, в первый раз, Чимину точно всё понравилось, он был доволен, он был удовлетворён, его омега сладко урчал на груди у Намджуна, потирался о него, выказывая своё желание, умолял о метке каждым движением своего тела. Но течек отчего-то больше не было. По шушуканьям и каким-то отдельным, случайно подслушанным разговорам, которые от него, естественно, держались в тайне, Намджун всё же понял, что это беспокоит и Сокджина, и Хонджуна, что они Чимину что-то там пытаются давать, но только пока всё без толку. И омега внутри малыша заснул сладким сном, почему-то не желая побуждаться для наслаждения и исполнения вечного ритуала единения со своим альфой. Может, это было потому, что они с Чимином не были истинными? Намджун иногда с горечью думал об этом. Возможно, омега его мальчика принял его именно как временную помощь, убедился, что хозяин в безопасности, и улёгся ждать того, кого ему даст Мати Луна для счастливой настоящей жизни? От этой мысли у него вставали дыбом на загривке волосы, вылезали клыки и перед глазами плыли кровавые круги. Он стискивал до боли кулаки и зубы понимая, что случится большая беда, если однажды к Чимину подойдёт тот, в ком омежка признает своего Предназначенного. Потому что Намджун не отпустит. Не отдаст. Нападёт и попробует отбить, а потом... Скорее всего поддастся, чтоб альфа завоевал своего омегу, убив соперника. Ведь сопернику не выжить без Чимина. Никак не выжить. И в такие моменты отчаяния Намджун корил себя за нытьё, за жалобы Мати Луне на равнодушие к нему омежки на ложе. Ведь на самом деле разве, кроме этого, у него не было всего, чтобы быть счастливым? В плену этих маленьких пальчиков, имея возможность обнимать и гладить своего мальчика, иногда целовать его в макушку или в щёку, а во сне, перед обращением, — украдкой в сладкие до одури, влажные и горячие губы, — как он мог жаловаться? Пока волк ощущал омежье тепло каждую ночь, доверие и заботу Чимина каждый день, о чём ещё можно было просить? А всё остальное, даже если оно томило телесной болью, рвалось наружу и требовало выхода... Что же. Он часто теперь бывал на ярмарках. Торговал своим товаром, но в основном покупал хорошую еду и одежду для своего омежки. И, надо сказать, пользовался успехом у омег из соседних деревень. Ему строили глазки, приходили любоваться на его показную работу — что-то вроде развлечения, когда он делал товар прямо на глазах у заказчика и толпы зевак, ловко, словно играючи, обходясь с молотом и клещами. Омеги манили его запахом, поволокой в глазах, намёками и прямыми приглашениями, а он... Пару раз он даже решался на что-то. Думал, что никто ничего не узнает, а ему, может, станет полегче управляться со своей буйной натурой и он сможет снова спокойно держаться рядом со своим доверчивым и наивным малышом. Но увы. Оба раза он уже почти дошёл до главного: омеги в его руках выгибались податливо и стонали, запах их был приятен, и альфа Намджуна, хотя и перхал, не очень довольный его выбором, всё же тянулся к ним, ведомый слепой жаждой обладания послушливым телом... Не смог. Нет, член встал как по команде, однако с души своротило оба раза, потому что... Потому что. Хрен его знает почему. Он быстро оба раза довёл омег рукой — и свалил отмываться в реке. Долго и упорно отмываться, до природной чистоты, чтобы ни толики чужого аромата не потревожило живой и такой проницательный носик того, кто ждал его дома. Вот только во второй раз его застукал Сонхва, который приехал на ярмарку для закупок в общий котёл. Он увидел, как Намджун вышел из гостевого домика, где остановились омеги-медовики из Речного Запружья. Пристально посмотрел вожак на него своими синими глазищами, прищурился, тяжело вздохнул и, отвернувшись, пошёл мимо. Намджун же, поджав губы, рванул к реке. Нет, стыдно не было, и страшно тоже: не станет Сонхва его ни попрекать, ни выдавать Чимину. Тем более — в каком смысле выдавать? Они не были мужьями, они ни слова друг другу так и не сказали ни о чём. А течка... Чимин простил Намджуну эту ошибку (видимо, всё же ошибку, раз больше ничего омежка не хотел) — и слава Мати Луне. Разве не так? И тем не менее, сколько бы ни твердил себе об этом Намджун, тогда, после встречи с Сонхва во тьме засыпающего поселения, ему стало так противно от самого себя, что его стошнило прямо в прибрежные кусты, едва он добежал до реки. И больше удовлетворять себя как-то иначе, чем рукой, он не пытался. А Чимин расцветал... Наливалось юными живыми соками его тело, медовел аромат волшебного жасмина. Шрамы на теле превращались в тонкие неровные нити, а защита, которую он использовал по-прежнему, не могла, как и следы от волчьих когтей, скрыть красоту его лица. По крайней мере, Намджун видел её, чувствовал её всем своим сердцем — эту красоту. Она восхищала его — и мучила, терзала, заставляла хмуриться и скалиться на свои ревнивые мысли. Всё увереннее передвигался Чимин по волчьей слободе, опираясь на красивый посох, что вырезал и подарил ему на День весеннего солнцестояния Со Чанбин. Юнхо, немного оклемавшийся от забот о новорождённом сыне и обожаемом омеге, снова приходил к ним, чтобы учить Чимина владеть ножом, и тот делал это всё увереннее. Победить альф — Юнхо или Намджуна, который иногда присоединялся к их занятиям, — он пока, конечно, не мог, но оба его учителя отмечали в самодовольных разговорах о нём, что его движения стали увереннее, что омега, оказывается, очень ловкий, прыгучий и чуткий от природы, что обладает гибкостью просто невероятной. И Намджун открыто гордился им, не забывая, по совету Сокджина, говорить об этом самому Чимину. И его душу окатывало сладким теплом от того, как светился омежка в ответ на эти его иногда весьма неумелые похвалы. Полгода пролетело незаметно, и многое в их жизни, поменявшись, стало привычным, ясным и прочным. И всё же, всё же, всё же... Мысли о Чимине не просто как о милом мальчике, своём друге и хозяине своего дома, а именно как об омеге, желанном до ломоты в костях и соблазнительном до судорог, никак не могли улечься и оставить Намджуна в покое. Наоборот, они становились иногда навязчивыми, язвили его душу непотребными страстями, подговаривали на чёрные дела. И сам Чимин, увы, ему не помогал. Он стал смелее, он обнимал иногда так, так надолго приникал носом к шее, так "нечаянно" мазал пухлыми мягкими губами по шее, так касался пальцами обнажённых после купальни плеч альфы, что, казалось, звал, откровенно и искренне звал Намджуна: притронься... будь понастойчивей... овладей... Намджун терялся. Он пытался понять по аромату — и пропадал, потому что аромат Чимина в любом виде, даже когда тот был зол или боялся, пьянил его и сводил с ума. Он мог ощутить настроение омежки, тонко чуял его страх, волнение и боль — всё плохое, что с ним случалось, Намджун чувствовал без слов. Но вот его желание — или нежелание — расчуять не мог. А спросить отчего-то язык не поворачивался. Да и как об этом спросишь? Не привык Намджун спрашивать. Он видел, что его хотят, — шёл и брал. Так было всегда. Он захотел Чимина и увидел, что тот не сможет ему отказать, что нуждается в нём, — пошёл и взял сам. А спрашивать, говорить, пытаться понять за робкими словами истину... Нет, Намджун явно не был способен на это. Вообще они говорили не так чтобы мало, но в основном это Чимин щебетал о чём-то. У него всегда было, о чём рассказать Намджуну, когда тот возвращался из кузницы и садился за ужин. Чимина полюбили в слободе. Хотя сам он до сих пор побаивался альф и никогда не общался с ними один на один, чему Намджун, совершенно не гордясь собой, был несказанно рад. Все знали об этой особенности слепого омеги и старались уважать эту его слабость. Были, конечно, дерзкие одиночки-граничники, которые всё ещё пытались ради шутки или из интереса подобраться к нему незаметно как можно ближе. Но нюх у Чимина был обострённым донельзя, так что, едва почуяв альфу, он замирал на месте, прижимался к ближайшему забору или дереву и цепенел, стискивая побелевшими пальцами свой Нам на поясе и убеждая себя, что никаких врагов — настоящих и опасных — здесь, в слободе, у него нет, что это всё опять проделки альф помоложе, что он сможет постоять за себя, если вдруг что. Так, по крайней мере, он как-то сказал Намджуну. И конечно, он был прав: применить свой любимый нож или свои умения, над которыми он работал с Юнхо, слава Мати Луне, ему ни разу не пришлось. Ведь почти всегда рядом оказывался омега, который бежал к нему на помощь, гоня всем, что попадало под руку, жестоких шутников и грозя всё рассказать Намджуну. Вот только никто на самом деле не решался жаловаться суровому кузнецу, которого откровенно побаивались очень многие. И Намджун, если и узнавал что-то о подобных дурных шутках с его омегой, то лишь случайно, из кинутых неосторожно слов посетителей кузницы, которые тут же прикусывали языки и умоляли его не думать лишнего, говоря, что с омегой всё в порядке, шутники получили по заслугам, а потом их ещё и отчехвостит по полной сам вожак или — что ещё хуже — Хонджун. Намджуна это не устраивало, он смотрел сумрачно и требовал имя, но почти никогда его не получал. А от Чимина, как было уже не раз выверено, он этого точно никогда не добьётся. Потому что тот уже научился держать язык за зубами, памятуя о беспощадности и злобном нраве своего постоянного заступника, и когда тот приходил с требованием выдать сучьего обидчика, упирался рогом и не давался ни в какую. Намджун бесился, упрекал его в глупости, но в ответ получал неизменное: — Я не хочу, чтобы ты из-за меня дрался со своими! Ты себя не помнишь в таких драках, ты чуть не убил беднягу Сочона, а Манхуну своротил челюсть! Я всё знаю, всё! — Они посмели смеяться над тобой! Они для меня не свои! Только ты для меня — свой! — ярился Намджун. — Ты, а не те, кто обижает тебя! — Меня никто не обижает! — щерился в ответ Чимин, стуча кулаком по столу. — Я больше не слабый ребёнок, который не может за себя постоять! Подошёл бы этот придурок — отведал бы моего Нама! Потому и не посмел ближе подойти! И Манчон его спас! Его, поверь, а не меня! Почему ты мне не веришь?! — А у самого губы дрожали от обиды и подступающих слёз. — Я верю, верю... — выдыхал обессиленно Намджун, подсаживался и забирал всхлипывающего от обиды омежку в свои руки. — Просто... Я не выживу, если с тобой по моей вине... — Да нет ни в чём твоей вины! — нетерпеливо перебивал его Чимин. — Сколько говорить? Ты... Ты столько для меня... ты... Он начинал задыхаться, старательно сдерживая рыдания, и разговор на этом заканчивался. Намджун брал его на руки, укладывал на ложе, нежно и мягко гладил, шептал о том, что омежка сильный, что сам со всем справится, что он просто волнуется — но кто бы не волновался?.. И Чимин ему верил, утихал в его жасмине горький привкус, он обнимал Намджунову руку и затихал, посапывая и доверчиво притершись щекой к его груди. А Намджун... Ну, как он мог после этого всего последовать за своими грязными желаниями? С кем? С Чими? С этим милахой, занятым своим восстановлением и так ценящим свою волю? Нет, о, нет, конечно. — Спи, — шептал ему Намджун, почти целомудренно целуя его в лоб и щёку, — спи, маленький... Я рядом, я буду охранять тебя. Надо будет — я смогу защитить тебя от всего мира. И защитить тебя от себя я тоже смогу. Обязательно смогу.

***

Осень в этом году была очень яркой и красочной. Холода пришли быстрые, они расцветили лес почти в несколько дней, и молодые омеги часто бегали со своими малышами на безопасные обжитые полянки за предзимкой, последней чернавицей, за грибами-моховиками, чтобы порадовать своих альф вкусным вареньем и соленьем. Собрались в лес и Намджун с Чимином. Правда, альфа был не очень-то готов к этому: он чуял приближение очередного болезненного гона и уже договорился с Хонджуном, что к вечеру тот придёт к ним в дом, чтобы переночевать с Чимином, а потом это будет делать Минхо, чей альфа был в отъезде по делам стаи, так что он легко согласился. Но с утра Чимин закапризничал, надул губы — и Намджун, со вздохом закрыв кузню после пары утренних заказов, одел его в новую плотную верхнюю рубаху и мягкий меховой жилет, заставил поддеть под штаны высокие носки и туже перепоясаться и поплёлся за ним со двора. Чимин тарахтел без умолку, его аромат тревожил Намджуна: в нём чувствовалась какая-то странная острая нота, но так как альфу мучила тянущая томная струна внутри — от паха до затылка через спину, как обычно в преддверии последней стадии предгона, — он лишь тряс головой, гоня от себя сомнения и, скрипя зубами, шёл вслед за своим не в меру резвым омежкой. Шёл и всё думал о том, что волком пережить это всё будет, наверно, легче. Всё-таки зверь не так ярко ощущал аромат омеги-человека — вот этот самый, пленительно зовущий. Да и держать лицо тогда будет проще. Рычишь себе да воешь — Чимин всё на радость жизни спишет. И скрежет зубовный не так слышен. Да и верил Намджун искренне, что волк ни за что не кинется на милаху-омегу, что в зверином обличии ни за что альфа его не обидит своего обожаемого малыша. Чимин щебетал весёлой птичкой, вешался ему на плечи, оббегал его, пытаясь вывести на догонялы, но Намджун лишь отбрёхивался, мягко отбивался и обещал побегать за ним в лесу. Встретившийся им на пути Манчон, гуляющий со своим лапочкой-сыночком, которого все негласно признавали самым красивым крохой-омежкой слободы, пожелал им хорошей прогулки и что-то ободряющее шепнул Чимину на ухо, от чего тот почему-то покраснел. Намджун отметил это мельком, он как раз прикусил губу до крови, пережидая приступ ноющей ревности, когда Манчон приобнял Чимина, так что лишь скупо кивнул омеге и, подхватив своего мальчонку под локоток, пошёл быстрее. А Чимин словно и не заметил этого, ловко выпростал руку и засеменил рядом, рассказывая о том, как в последний раз помогал Манчону с его малышом Сюмином и успокаивал этого беспокойного папашу насчёт того, что у сыночка из-за красоты могут быть беды с альфами. Намджун лишь коротко поддакивал, а сам думал о том, что надо обращаться срочно, так как одежда уже обжигала и тяготила. И как только они дошли до "их" полянки, которая была гораздо дальше тех, на которых обычно гуляли омежки слободы, он тут же спросил: — Слушай, Чими, я хочу обратиться и немного волком побегать. Ты не против? Конечно, он не должен был быть против, однако внезапно лицо Чимина вытянулось, он поджал губы и неуверенно спросил: — Ты хочешь... Тебе... очень хочется? — Да, — сквозь зубы выдавил Намджун. — Ну, чего ты? Тебе же нравится мой волк? — Нравится, — растерянно ответил Чимин и потёр лоб, на котором отчего-то закраснелась полоса шрама, уходящая под защиту. — Х-хорошо... Ладно, конечно, Джуни, конечно. Обращайся. Намджун тут же скинул одежду — благо, никто его не мог увидеть — и обратился. Встряхнулся, потянулся, хрустя позвонками и вытягивая шею, и хрипло благодарно провыл. — Джуни?.. — На лице Чимина была растерянная улыбка. — Ты... Ты где? Намджун тут же сунулся к нему и потёрся мордой о его вытянутую руку, с наслаждением ощущая касание нежных пальчиков на своём носу. — Джуни... — В голосе Чимина послышалась нежность. — Хороший волк... Такой хороший мальчик, да? Намджун замер. Мальчик? Хороший... мальчик? Чимин осторожно погладил его морду, а потом скользнул рукой под неё, повёл по шее и вдруг весь склонился к Намджуну и обнял его, прижимаясь к застывшему от этой нежданной ласки волку, бормоча: — Ты мой волчок... Такой большой и сильный волчок... Ты такой сильный, такой большой, такой пушистый.. Он стал тереться лицом о шею Намджуна, и тот закрыл глаза, пытаясь успокоить своё заколотившееся бешено сердце и своего альфу, который, оскалившись и сверкая алым светом в замутнённых желанием глазах, поднялся в клетке внутри. Чимин же — наивный глупый мальчишка! — прижимался, гладил волка и всё бормотал, словно прорвало его, словно не в силах он был остановиться: — Волк мой... Мой волк... Хороший мой, пушистик мой... Джуни... Ах, не могу никак поверить, что это — ты... Такой хорошенький волчок, такой милый, такой... Он отчего-то стал задыхаться, словно эта бешеная нежность, которой дышали его слова, стала топить его. И Намджун понял, что пропал. Совсем пропал. Потому что — слишком. Слишком близко. Слишком хорошо. Слишком так — как хотелось, давно хотелось! Хотелось всегда! Ведь руки омеги гладили его, теребили, Чимин трогал его морду и шею, а потом толкнул — и Намджун, огромный волк, один из сильнейших в стае, покорно упал под ним набок. Чимин засмеялся — звонко, свежо, словно ударяя своего альфу в сердце струёй сладкого ветра — и напал на него, заваливаясь на могучего зверя сверху. Он тормошил и тискал волка, болтал глупости, называл самым милым щеночком, прекрасным зверем, хорошим, самым лучшим, самым послушным и добрым мальчиком! Намджун сходил с ума. Он подставлял под нахальные пальцы брюхо, катался вместе с расшалившимся омегой по земле, поддавался, когда Чимин седлал его то на боку, то на животе, позволял совать пальцы себе в пасть и целовать в глаза, тёрся об омегу башкой и скулил, подвывал, порыкивал от наслаждения. Чимин игрался с ним, как с огромной игрушкой, словно хотел обтереться об него всего — и весь оказаться покрытым густым предгонным альфьим запахом. В какой-то момент Намджун вскочил на лапы и помчался к лесу, не помня себя от раздирающих его противоречивых чувств и оставив омежку на палых листьях. Чуть не врезавшись в огромное дерево на краю поляны, он высоко подскочил щенком-недолетком, достал до нижних веток и попытался поймать сидящую на них белку, которая с изумлением смотрела на огромного зверя, который бесился неподобающе и глупо. Напугав и прогнав её, Намджун победительно завыл и понёсся по поляне, всё сужая круги вокруг хохочущего во всё горло Чимина, который следил за ним, поворачивая свою глупую лохматую голову вслед за шорохом взрываемых огромными лапами листьев. — Эй, щенок! — звонко крикнул Чимин. — Иди ко мне! Ну же, Джуни! И Намджун послушной собачкой кинулся к нему, упал перед ним на передние лапы и стал ластиться под его нетерпеливую руку своего башкой, а потом повалил Чимина на спину и стал яростно лизать ему лицо и шею. Омега смеялся звонко и беззаботно, и даже когда Намджун, помогая себе языком и носом, нетерпеливо стянул с него защиту и начал с упоением вылизывать мокрые и красные от этой возни и смеха щёки, омега не разозлился, обнял его за шею и позволил облизать себя полностью. Урча и нетерпеливо потираясь об омегу животом и пахом, Намджун устроился над ним, не налегая, но зажимая его под собой, и продолжил наглые свои собственнические действия, охаживая юношу языком. А тот медленно, но верно успокаивался, больше не смеялся, зато руки его внезапно крепче вцепились в волчью шерсть и нос всё более явно трепетал тонкими ноздрями. Губы же — горячие, мокрые и алые — были приоткрыты в жарком дыхании. Он был... Он был прекрасен. И Намджун вдруг понял, что, если так и продолжится, уйти от омеги в этот гон он не сможет. Осознав это, он быстро поднялся и стал пятиться от тут же потянувшегося за ним Чимина. Но тот вдруг схватился за его шерсть, а потом прянул вперёд и вцепился ему в уши. Это было больно, так что Намджун хрипло, коротко и обиженно выскулил от неожиданности и растерянно и недовольно заворчал. Но омега, кажется, не собирался отступать. — Не пущу! — резко, хотя и тихо сказал он. — Я не отпущу тебя, Джуни. В этот раз... Ты будешь дома. В этот раз будешь... будешь... со мной. — Последнее слово он произнёс едва слышно, но отчётливо. Намджун оскалился и угрожающе зарычал. "Что ты делаешь, безумец, — металось у него в голове, — что ты делаешь! Я же тебя... я же... " — Я не отпущу тебя! — тонко вскрикнул Чимин. — Я нравлюсь тебе! Нравлюсь! Даже таким — нравлюсь! А я и защиту надел! Не хочешь — не смотри! Но ведь ты... Ты хочешь меня! Я чую это, ты не умеешь это скрывать! "Я-то хочу! — яростно рявкнул Намджун, и Чимин вздрогнул от этого дикого звука. — Я не просто хочу, я тебя сожру, глупый котёнок!" — И я тебя хочу, — проговорил Чимин, хмуря бровки. — Я хочу тебя, так хочу! Я не омежка, я не мальчик! И я тебя получу в этот раз, глупый ты волк! Только попробуй уйти, только попробуй снова трусливо сбежать от меня! Только вот попробуй! Лицо его было отчаянно суровым, но голос выдавал подступающие слёзы. Однако Чимин держался. Он явно говорил то, что давно и прочно обдумал, то, на что решился не сразу, пройдя мучительно долгий путь. И вот тут впервые Намджуну пришло в голову, что, возможно, омега на самом деле видит в нём настоящего альфу давно! Да, молчит, но ведь и Намджун молчал! И, может, это молчание бедный омежка расценил как пренебрежение? Может, Чимин считал, что это волк в течку уступил? Что это волк жалеет о том, что сделал тогда и больше не хочет повторения?! Намджун коротко и злобно взвыл и взметнул вокруг себя серо-рыжий вихрь. — Что ты мелешь, омега? — тихо прохрипел он, едва ощутив возможность говорить. — Ты ведь понял, что у меня... — Гон! — выкрикнул Чимин и весь сжался: он явно не ожидал, что выйдет так громко. Намджун судорожно облизнулся, глядя на алое от страха и решимости лицо Чимина — невыносимо, невероятно притягательное и одухотворённое сейчас. А омега снова заговорил, тише, но всё так же решительно: — У тебя гон, Намджун. И я спрошу тебя, раз уж ты не хочешь сам спросить у меня: ты хочешь провести его со мной? Или я всё же ошибся, а ты не хочешь меня настолько, что и в гон бежишь от м... Намджун кинулся на него, валя на цветастый ковёр листьев и зажимая так, чтобы и дёрнуться не мог. Чимин вскрикнул от испуга, забился под ним, но Намджун стиснул его в руках и прошипел ему в ухо: — Думаешь, это повод шутить, омега? Он впился губами ему в челюсть и с хриплым стоном стал целовать, лизать, а потом приник к влажным пухлым губам, которые тут же податливо приоткрылись для него. Тиская омегу, сжимая его волосы и приподнимая его голову от земли, чтобы удобнее было сосать его губы и лизать ему шею, Намджун рычал лишь одно: — Маленький... Малыш мой... Мой... — и где-то далеко, словно сквозь туман, ощущал, как крепкие пальчики тискают его плечи, спину, а потом... опускаются на его задницу. И только когда Чимин сжал её всерьёз, Намджун осознал, что вообще-то он, голый, валяет своего омегу по поляне в приступе желания выпить из его губ его душу. И Чимин не то чтобы против. Бесстыжий омега нагло лапает задницу альфы и даже стонет, кажется, именно от этого, а не от того, как целует его Намджун. И альфа хотел уже было отпрянуть от мальчишки, как вдруг тот сжал пальцы на его заднице сильнее и изо всех сил укусил Намджуна в губы, а потом, прихватив нижнюю, резанул своими острыми зубками, царапая до крови. Намджун взвыл и поднял голову, выгибаясь в спине. — Что ты творишь, омега? — провыл он, слизывая кровь с губ. — Что же ты делаешь со мной?! Член его ныл так, словно собирался разорваться от желания. — Обратись! — хрипло приказал ему Чимин. — Но сначала найди мою защиту и подай мне её и свою одежду. А потом я доеду на тебе до дома и там уже трахну. Ну, то есть... Он прикусил губу и залился краской сильнее, ощущая ошеломление волка, который застыл, глядя на него немигающим взглядом и пытаясь осознать, что только что произнесли эти невинные сладкие губки. Чимин же снова нахмурился, упрямо тряхнул головой и вызывающе выговорил: — А вот и посмотрим! Мне холодно, волк. Я хочу домой, на ложе... — И снова острые белые зубки прикусили мягкую сладкую губку, волк внутри Намджуна сделал стойку и провыл торжествующе, а потом завалился на спину и стал в упоении ёрзать, подставляя брюхо, горло, грудь, сердце и душу — всё этому коварному и совершенно непобедимому омеге.