***
Но ведь начиналось всё совсем иначе. Когда, отмерев после дерзкого приказа омеги, Намджун молча завозился рядом, Чимин ощущал себя словно слегка очумевшим: в голове у него никак не могла сложиться мысль о том, что альфа не возразил ему, хотя он не успел вовремя удержать язык за зубами и пообещал его трахнуть! И ведь Джун не просто не возразил — он не разозлился, не рассмеялся ему в лицо. Наоборот, в его аромате засластило до патоки, от чего Чимину едва дурно не стало: он был в ужасе от того, что сболтнул, и ждал чего угодно, но только не того, что альфа покорится! А Намджун молча сделал всё, как потребовал трясущийся от собственной дерзости омега, и подсунул волчью свою башку ему под руку, чтобы помочь юноше сесть на себя. И когда Чимин вцепился ему в шерсть на загривке, он понёсся с такой скоростью, что омега едва не свалился от неожиданности. Добежал до дома волк так быстро, что Чимин ни подумать толком ни о чём не успел, ни даже очнуться от собственной наглости, которая была вызвана отчаянием, ведь он понял, что Джун снова собирается его оставить в гон, аромат которого разливался по их дому уже два дня. Обернулся Намджун, видимо, ещё на улице, то есть во дворе, так как скрип калитки Чимин смог уловить. И всё же на руки волк подхватил его ещё будучи перед крыльцом, и это, конечно, надо будет обсудить, так как, хотя, скорее всего, и были уже ранние осенние сумерки, но тем не менее щеголять причиндалами перед соседями альфе не стоило. Всё это мелькнуло в голове подхваченного словно буйным ураганом омеги — и пропало в недрах сознания, как только он ощутил тепло своего дома. Намджун содрал с него одежду ещё в сенях, молча и не встречая особого сопротивления, так как до этого окружил омегу волной своего аромата, пытаясь, видимо, укрыть от других альф и утвердить свою власть. И всё же Чимин мог соображать, он цеплялся за плечи Намджуна и помогал ему стягивать с себя жилетку, верхнюю рубаху и штаны, а вот за исподнее вцепился мёртвой хваткой. — Нет! — отчаянно выдохнул он. — Не здесь, не здесь! На ложе, отнеси меня... И снова Намджун послушался, подхватил его на руки и ринулся в спальню. Там он повалил Чимина на мягкое одеяло, которым было прикрыто ложе, и, рыча, стал тискать его, кусать обнажённую шею и плечи и силой раздвигать ему ноги, мостясь и притираясь между ними. А потом альфа рванул его нижнюю рубашку, раздирая её надвое. Жалобный треск ткани и зверский рык отрезвили Чимина, который до этого, задыхаясь от безумной волчьей страсти, мог лишь стонать и подаваться бурлящей в жилах сладкой горячке. Но тут он мгновенно осознал, что Намджун сейчас окончательно потеряет себя и с ним будет уже никак не сладить. Вскрикнув, он в ярости ударил альфу, попадая ему по плечам и шее: — Что ты творишь?! Остановись! Нет! Нет же! Ужом вынырнул он из-под не ожидавшего сопротивления Джуна, который, однако, тут же ухватил его за лодыжку и потянул снова под себя. — Мой! — низко, животным голосом проурчал он. — Замри, омега, не пущу... Не отпущу... Ты мой, омега! Чимин, выдохнув, быстро повёл по его плечам и резко надавил на нужные точки, как учил его не так давно сам Намджун, и тот, громко ахнув и тут же захрипев от боли, повалился на спину. Чимин навалился на него и, нащупав сильную альфью шею ладонью, стиснул её и схватил второй рукой Джуна за волосы. Лицо альфы, судя по огненному дыханию, обжигающему Чимину щёки, было прямо под его лицом. Резко наклонившись, он нашёл своими губами губы Намджуна, присосался к ним с силой, с наслаждением ощущая их вкус, тепло и упругость, а потом жёстко укусил. Джун грозно уркнул и стиснул его бёдра, но рот покорно приоткрыл. И Чимин тут же нырнул в него языком, надавил альфе на шею и с силой сначала всосал его язык, а потом и прикусил его. Намджун хрипло рыкнул, но потом вдруг застонал — жертвенно и почти жалобно, видимо, приходя в себя. Его хвоя смягчилась, а сладость смородины вдруг приобрела приятную влажную свежесть, руки Джуна обвились вокруг пояса оседлавшего его омеги — уже бережно, нежно — и он прижал юношу к себе, пока тот, постанывая от наслаждения, вылизывал ему рот, мягко прикусывая губы и язык и сжимая ему волосы на висках. А потом Чимин стал медленно и с упоением двигаться, проезжаясь пахом по напряжённому до звона волчьему члену и ощущая себя полным хозяином положения, ведь Намджун, хотя и стиснул его бёдра чуть сильнее, хотя и застонал ниже, глуше и опаснее, но даже не пытался вырваться из-под него. Внезапно Чимину самому захотелось ощутить альфу всей своей кожей. Ткань стала мгновенно ужасно раздражать, гореть на его теле, и он, нетерпеливо поводя плечами, скинул остатки нижней рубахи, а потом, путаясь и досадливо морщась, стянул с себя и исподники. Намджун зарычал громче, его руки с силой повели по бёдрам омеги вверх и нагло и уверенно сжали его половинки. Но Чимин снова нащупал его шею, стиснул её и приказал негромко, хрипло и властно: — Руки, волк! Не смей, пока я не разрешу! Всё внутри у него тряслось, но он произнёс это достаточно решительно — и Намджун снова уступил! Лишь жалобно выскулил: — Мой... Ты ведь мой же... Ну, дай! — и опустил руки на Чиминовы бёдра, начиная их гладить. Неведомая доселе власть вскружила Чимину голову, и он, нащупав рот Намджуна пальцами, приказал чуть подрагивающим от возбуждения голосом: — Открой и соси! Хочу! И волк, заурчав, послушно принял его пальцы и стал тщательно их обсасывать, лаская языком и чуть прикусывая у ладони. У Чимина по телу пошла дикая дрожь, остро встали соски, а волосы на затылке приподнялись от наслаждения. Он застонал откровенно и развязно, член его тут же налился дрожащей силой, он выгнулся, стал тереться о пах Намджуна быстрее, а потом его захлестнуло болезненно прекрасной волной удовольствия, он вжался в альфу плотнее, прихватил пальцами его подбородок и кончил с громким и звонким: — Джу-у-уун! Прав, о, как же прав был Манчон! Намджун, этот волк — такой огромный, такой сильный, такой мрачный и угрюмый — оказывается, он был из тех, кто, поддавшись своей сущности в гон, становился просто щеночком, послушным и ласковым, который жаждал найти того, кто смог бы приструнить его и показать, что теперь у него есть... хозяин, величайшая драгоценность, которую он должен беречь не только человеком, но и зверем! Да, да, наверно, был прав и Хонджун, который рассказывал, что волки ведут себя в гон по-разному, что чаще всего бывает наоборот: они проявляют необычную жестокость, грубость, могут обидеть, так что пробовать что-то подобное — опасно и даже очень, но... Но Манчон всё же советовал попытаться! Потому что с его Гихёком сработало! Тот тоже был в обычные дни властным, жадным и грубоватым на ложе, только вот Манчон заметил в нём эту странную, такую непривычную ему, как омеге морвы, нежность и бережность, которые альфа вовсе даже и скрыть-то не пытался, наоборот — не боялся показывать. И в гон, когда Гихёк напал на него, Манчон, больше от испуга, конечно, попробовал ему приказать, потребовал подчинения. И Гихёк спрятал клыки, заскулил и стал ластиться, умоляя всем своим телом, запахом, каждым движением своим о ласке. Когда же всё закончилось, альфа шептал ему, что это был самый сладкий гон в его жизни, что Манчон и есть вся его жизнь, что он никогда и ни за что ни на кого не посмотрит, пока рядом с ним его волшебный омега... — Попробуй, — советовал кипящему смущением Чимину Манчон. — Ты вот плачешь, что он убегает в гон, но, может, он боится тебя обидеть? Если же он как мой, так это не так уж и страшно будет. Потом, правда, он всё равно будет трахаться как бешеный, но там уже и приладиться можно будет, он уже невольно будет прислушиваться к тебе, окончательно себя не потеряет, да и запах уже будет ему помогать, подсказывая, как не сделать своей драгоценности больно. А если он поймёт, что не причинит тебе вреда, так и бегать от тебя перестанет. — Хонджун мне тоже всё твердит, что Намджун бережёт меня, — обиженно утирал слёзы Чимин, — а что мне с того? Не хочет в гон — не хочет в... — Он удержал тогда слово "мужья", которое у него в сердце отзывалось слишком болезненно, так что смог лишь горестно выдохнуть: — ...вообще. Да и только ли в гоне дело? Он не трогает меня, не целует в губы, только как ребёнка чмокает в щёчку, словно я и не омега вовсе! — Малыш, но ведь ты и ведёшь себя рядом с ним как ребёнок, — мягко возразил ему на это как-то Минхо. — Он не может относиться иначе, наверно, ты не думал об этом? Он добрый, хотя и выглядит как горный великан. И боится тебе больно сделать, это же очевидно! Ты на самом деле ещё так юн! А в гон альфы... — Минхо замялся, и Чимин почуял, как внезапно сладкой волной повеяло от его обычно такого мирного аромата сирени. — Они разные, там выдержка иногда нужна... — Минхо прав, — подтвердил Манчон, которому Чимин, отчаянно хмурясь, пересказал этот разговор. — Но знаешь, тут есть один выход: поймать его в предгон, прижать покрепче где-нибудь и соблазнить. — Это мне-то? — горько хмыкнул Чимин. — Не забудь, это я слеп, а не он. — Ты глуп, — резко ответил Манчон, — если не понимаешь его! Он слишком открыт и откровенен, и даже ты не можешь его не понимать, не ври! Он же явно не видит ничего, что ты там себе выдумал, ты сам мне говорил! — Но в гон он от меня бегает, — упрямо хныкнул Чимин. — И в губы не целует! — Дались тебе эти поцелуи, вот заладил! — Но он целовал меня! Целовал! Я ничего почти из течки не помню, а его губы не могу забыть! — Ну, так перестань ныть и возьми дело в свои руки! — Да как я возьму? Я и не умею ничего! Чем я вообще могу его привлечь — такого!.. — А вот послушай-ка дядюшку Манчона, детка... И рассказал, да ещё и в подробностях, от которых Чимин мотал головой, яростно краснел и закрывал лицо руками, называя Манчона сумасшедшим и твердя, что он ни за что никогда в жизни такого не сможет... Но в минуту отчаяния, понимая, что сейчас снова упустит своего волка, намылившегося сбежать от него чуть ли не прямо в лесу, судя по тяжести и жажде в запахе, он вспомнил именно этот разговор со старшим омегой. И не прогадал. Распластавшись на груди тяжело дышащего Намджуна, он едва переводил после невероятного наслаждения дух и пытался собрать себя, когда услышал, то есть осознал, как гулко и торопливо бьётся под его ухом сердце его альфы. Оно толкалось в грудь, словно пыталось дотянуться до омеги, словно жаждало оказаться в его руках, чтобы Чимин мог прикоснуться к этому огромному сердцу губами, прошептать ему, как он дорожит им, как хочет, чтобы оно всегда принадлежало ему. Он выпрямился, повёл рукой по тяжко вздымающейся груди своего волка, нашёл пальцами его лицо, огладил его, ощупав горячие щёки, жадно трепещущие ноздри, мокрый лоб и влажные приоткрытые губы. А потом приник к этим губам в сладком, но недолгом поцелуе и потянулся выше, к чуткому уху. — Я весь твой, мой альфа, — прошептал он. — Джуни, хороший мой... Лю... Любимый мой... — Шёпот сорвался, потому что на последних словах Намджун обхватил его крепко и стиснул в своих объятиях. — Я весь твой, слышишь? Возьми меня... Я только... Намджун зарычал глухо и грозно, и мгновение спустя Чимин оказался под ним, в голову ему ударило волной горящей на солнце смоляной хвои с дикой сладостью смородинного духа, и он потерялся, забывая себя напрочь, упуская всё, кроме низкого, горлового рычания: — Хороший мой... Омега... Я люблю... люблю... люблю тебя, маленький... Безумно л... ммм... Омега мой, омега... мой...***
— Выходи за меня, — угрюмо повторил Намджун. — Говорю: выходи! Хватит дурить! — Нет, — упрямо помотал головой Чимин и обхватил руками коленки, устраиваясь между подушками в уголке их ложа. — Я уже сказал, что вперёд Тэхёни не пойду, примета дурная. — Дурацкая отговорка, — зло хмыкнул Намджун, закинул руки под голову и закрыл глаза. — Так уже и скажи, что не нужен я тебе теперь, вот ты и тиранишь меня, дразнишь, уже из альф никого не боишься, носом в их сторону водишь, улыбаешься им, а из моих рук всё уворачиваешься... Чимин мягко засмеялся. Ну, что за альфа? И ведь откровенно ревнует, не играется, не шутит, не врёт! И на самом деле ворчит искренне, Чимин был в этом уверен! Не дурачок ли? А в груди так и билось в упоении сердечко, которому ужасно приятно было, что ревность в голосе альфы — настоящая, но не оскорбительная, не болью сквозящая, а обидой. Чимин лениво потянулся, чувствуя, как обида эта потянула в аромате хвои лёгкой горчинкой, и осторожно скользнул рукой по груди Намджуна, по его шее — на губы. Как он и думал, они были надуты. Он обожал целовать их, когда Джун вот так их надувал, так как это было очень вкусно и упруго, а урчание альфы отдавало дрожью по всему телу Чимина и грело его душу. "Мой, — пела она, — только мой! Никому не отдам! Никому не уступлю! И пусть утрутся эти хитрозадые на ярмарке, пусть и дальше ходят рядом и вертят хвостами да голосами манят, а он только на меня сластит, только меня касается, только со мной говорит! Но иногда можно и..." — Разве это я уворачиваюсь? — прошептал он, склоняясь к лицу альфы и начиная легко-легко касаться его губами. — Разве это я намедни заигрывал с омегой из Дальней? Или это мои плечи братья Мо нахваливали, когда ты им обручи делал? Может, это я в мороз — а он вчера был презнатный! — скидываю доху, чтобы позаголять спину да привлечь внимание сладеньких омежек из Погорья? Жарко тебе было, да? Жарко? Думаешь, я поверю? Думаешь, не знаю, не чую? Это не ты ли уворачиваешься да красуешься перед другими, м? — Н-нет, — хрипло пробормотал Намджун. Его руки стали оглаживать Чимину плечи, бока и спину. — Враньё всё, враньё... Никто мне не нужен, только ты... жестокий омега... Четыре месяца замуж зову, сколько раз уж отказывал мне? В течку "да" стонал, о метке ныл, а потом — нет и нет... Мм... Чими, сладенький мой... Он задышал тяжелее, со всхлипами, чуть выгибаясь всем телом, потому что Чимин, самодовольно хмыкая, лизал ему ухо, иногда прихватывая зубами мочку. Он забрался уже под мягкую нижнюю рубаху альфы и добрался до его груди, которая у Намджуна была очень отзывчивой на любую ласку. — А сладенький — так слушайся, — шептал Чимин, обжигающе дыша в ухо постанывающему альфе. — Знаешь же, что я прав, не зимой же свадьбу ладить, ну?.. Он ловко оседлал Джуна и стал нарочито неторопливо потираться задницей о его пах. Намджун глухо зарычал, силой притянул его за шею и впился губами в его губы, а потом, пользуясь тем, что Чимин с ума сходил от этих их поцелуев, резко перевернулся, прижал омегу к ложу и нырнул носом к Чиминовой шее, уже влажной от пота: несмотря на самый лютый месяц зимы, в их доме всегда было очень тепло, а уж под горячим телом своего альфы Чимин и вовсе всегда плавился, таял — и тёк во всех смыслах этого слова. — Мой, мой... Не возьму больше тебя на ярмарку, ни за что!.. — рычал, задыхаясь, Намджун. — Ты мой, а я ни пометить... ни мужем назвать... Тэхён этот твой... Он и не смотрит на альф, он и замуж-то пойдёт ли вооб... А! — Чимин мстительно прикусил ему шею и стиснул бока с силой. — Прости... Прости... Чими... Маленький... Хочу тебя, понимаешь? Хочу, чтобы уже только мой, только рядом, понимаешь? Перед всеми хочу, чтобы и сам ты сказал, что мой! Метку хочу! И чтобы папка твой не смотрел больше, как на вора! Чимин снова возмущённо завозился, но Намджун не дал ему вырваться, прижал сильнее, обхватывая крепче и заставляя раздвинуть ноги, чтобы совсем обездвижить. А потом снова зашептал, опаляя дыханием, словами, страстью своей и без того готового уже на всё омегу под собой: — Пожалуйста, Чими, маленький мой... Не хочешь зимой — ладно, но весной, а? Уже и Юмо с Киджуном окрутились, и Дохён укатал своего омегу из Долинной... Чонгук, щенок совсем, омежка у него совсем мальчонка, а уже двое у него волчат... Ну же, а? Выходи за меня... Чимин не отвечал. Он поддавался, отзывчиво стонал на укусы и вылизывания, подставлялся, а когда Намджун взял его — как и всегда, мокрого, истерзанного его ласками, кончившего уже — подмахивал с наслаждением, желая, чтобы альфе было хорошо с ним, в нём, чтобы он чувствовал, как нравится быть под ним Чимину. Но ответить "да"... Пока он не мог. У них в поселении и впрямь было суровое поверье, что младшему братцу нельзя вперёд старшего замуж, чтобы всё было по законам Природы-Покровительницы, где всё идёт своим порядком, всё своим чередом. И Сокджин, которому Чимин как-то заикнулся о настойчивых желаниях Намджуна, тоже растерянно умолк, а в его аромате отразилась лёгкая кислинка: он был встревожен и чего-то боялся. Так что Чимин и без слов понял: папа против. Конечно, Сокджин знал, что Чимин с Намджуном после осеннего гона альфы живут как мужья, что делят они не только хозяйство, но и ложе, и не только в стыдное время. Сокджин явно был рад за сына, он обожал Намджуна, доверял ему полностью, но вот замуж... У них в селении, где альф было мало, к замужеству относились как к чему-то по-настоящему священному. Связи, в том числе и многосторонние, не то чтобы приветствовались, но точно не осуждались, так как природе своей люди не могли противиться. И альфа с омегой мог жить, чтобы было удобно обоим вести хозяйство, и при этом помогать в течку соседям — это было в порядке вещей, пока эти самые альфа и омега не становились перед Главой поселения и он не произносил над ними Слов Единения. Вот эти слова меняли всё. После них измена Поединённому считалась смертным грехом, потому что она была противлением Природе, осквернением Священного союза. Поэтому с самим Единением было много всего связано. И обычай отдавать детей по очереди — как бы тяжко ни было его соблюдать иногда — был одним из важнейших. Кроме того, как Глава, Сокджин ко всему, что было связано с обрядами, относился с особым трепетом и всеми силами старался соблюдать все старинные условия, чтобы не прогневать Покровителей, от которых так часто зависело благополучие не только его семьи, но и всего его поселения. — А что у Тэхёна? — осторожно спросил тогда он у Чимин. — Ты у меня спрашиваешь? — изумился тот. — Пап, ты с ним живёшь, не я... — Но он молчит, — тихо сказал Сокджин. — Иногда мне кажется, что он влюблён, вздыхает, в Долинной деревне всё пропадает в последнее время — не дозовёшься его домой... И этот взгляд у него снова появился, знаешь... Словно о звёздах думает, мечтает. — Красивый... — тихо вздохнул Чимин, вспоминая, каким светлым и нежным был мечтательный взгляд Тэхёна, когда его глаза покрывались лёгкой поволокой задумчивости и он замирал, словно прислушиваясь к чему-то. — Да, но это так редко бывает, — печально отозвался Сокджин. — А ещё это его желание отомстить Хичолю... Чимин досадливо поморщился. И надо же было ему сболтнуть Тэхёну об этом предателе, который убежал с кочевником из сурры и чуть не навлёк этим войну на поселение Сокджина. Сурра пришла требовать своего омегу, а потом — как возмещение — снова подступила с желанием взять омег. Тогда помог Сонхва и волки, сурра, огрызаясь и злобясь, снова откатилась в своё Залесье, пообещав отомстить и людям, и волкам, но всё в целом обошлось. Однако Сокджин, конечно, не простил предателя Хичоля, понимая, что, с его натурой, именно он убежал и кочевника увёл за собой. А Чимин, когда позже ему обо всём рассказали, взял и сболтнул, что это именно Хичоль и сурра по имени Маё похитили его, именно от них он бежал, когда попал в лапы покалечившему его волку. Тэхёна тогда еле успокоили, еле вымолил Чимин у него обещание не бросать папу и не кидаться искать проклятых омег. Тогда ещё и Намджун, обычно благоразумно помалкивавший, когда омеги говорили за их столом, не к месту высказался, что если Тэхён всё же решится, так он готов помочь с сопровождением и самой, собственно, местью. Чимин злобно цокнул и нетерпеливо перебил этот бред, а ночью так кусал альфу, что тот только и мог, что умоляюще выстанывать просьбы о прощении и молить дать ему кончить, чего Чимин так и не сделал, отвернувшись и прогнав провинившегося с ложа. И вот с тех пор Сокджин постоянно подтверждал: Тэхён не оставил глупой мысли, иногда говорит, что обязательно найдёт и покарает поганых обидчиков младшего братишки. Намджун с тех пор о мести не заикался при Чимине, но его сердце на этих словах старшего омеги начинало биться сильнее, а в воздухе разливалась лёгкая хвойная горечь, воинственная и уверенная. Чувствовал её только Чимин, так что, шумно вздыхая, он шипел: — Только попробуй! Намджун хмыкал и молчал, но Чимин знал: помани Тэхён — он пойдёт. И ведь найдёт. И убьёт. И вернётся к нему, гордый и не понимающий, что Чимину противна сама мысль о том, что из-за него обожаемый брат и любимый альфа станут убийцами! Он говорил об этом Намджуну, говорил Тэхёну и готов был говорить столько раз, сколько понадобится, однако пока всё было без толку. И снова возник этот вопрос, когда речь зашла о Чиминовом замужестве. — Пап, ну найди ты ему уже кого, а? — жалобно сказал Чимин. — Вот клянусь, не ради себя прошу. Хотя Джуни бесится, но даже не для него — ради самого Тэ. Чтобы было, кому его остановить, кому по башке этому неугомону надавать! — Ну, знаешь... — Сокджин тяжело вздохнул. — Это легко сказать, да трудно сделать. Тэхён, он... Ну... Непростой. — Ему ведь омеги нравятся? — тихо спросил Чимин и почувствовал, как дрогнули пальцы Сокджина в его руке. — Пап?.. Я ничего не знаю, но мне иногда казалось... — Он всегда был сложным, — тихо отозвался Сокджин. — Мой милый мальчик... Такой ранимый, такой чуткий, такой верный всем, кого избирало его сердце! Природа меня наказывает, заставляя смотреть на то, что я не могу принять, никак не могу. Но и отказаться от моего мальчика я никогда не смогу. — Отказаться? — в ужасе прошептал Чимин. — Пап... ты о чём? Неужели из-за того, что Тэхёну какой-то омега приглянулся... Нельзя быть таким, пап, неужели ты не видел такого раньше? И у нас — если вот совсем честно, и не говори, что ты не понимаешь, — разве такого... — Омега — это полбеды бы было, — едва слышно сказал Сокджин, и Чимин замер, стискивая его руку. Жилка на запястье у папы билась яростно, от него несло жаром — видимо, он сильно покраснел. — О чём ты? — тихо спросил Чимин. — Пап?.. Что с Тэ?.. — Мне кажется, он полюбил Поединённого, — ответил Сокджин. Чимин ахнул и помотал головой. Нет! Ну... Нет же! А папа продолжил с отчаянием в голосе, сжимая ему руку: — Он него пахнет смешанным запахом, устойчивым, семейным. Он там, в Долинной деревне, со многими дружит, помогает с новорождёнными, ну, с теми, у кого от волков да соседского молодняка народились детишки, так что я и не думал ни о чём — пахнет теми, кому помогает. Но... Но один аромат — Тэ словно оберегает его, лелеет своим запахом. Я... не могу этого объяснить. И спрашивать боюсь. Ты ведь знаешь Тэ, спрошу — он же ответит. И что я буду делать, зная, что он засматривается на Поединённого омегу? Или альфу? Не могу понять... О, Чими... не могу понять! Сокджин тогда плакал у него на плече, а ему невыносимо жаль было папу, перед которым был ужасный выбор. Хотя, конечно, обманывать не стоило: не было выбора, Сокджин скорее с обрыва кинется, чем откажется от собственного сына. Но то, что это терзает его, что мучительно ноет его отцовское сердце в непонимании обожаемого своего ребёнка — это Чимин ощутил остро и болезненно. И с тех пор был особо нежен к Тэхёну, который иногда приходил к нему, чтобы помочь то с заготовками, то с большой уборкой, ласкал брата и даже не заикался о замужестве. И с Намджуном молчал, отвлекая альфу жаркими ласками и нежными, послушливыми стонами. Потому что если объяснять, то придётся объяснять много лишнего...