Лирика

      За окном барабанил дождь, и неясно, сколько было времени, но утро началось для Алины отвратительно. Начиная от сухости во рту и глазах — молодец, кто вновь забыл про линзы по пьяни — и заканчивая ужасной ломкой в теле. Еще хуже стало, когда она сумела сесть и обнаружить рядом растерзанного Макса. Ни разу не шутка. Он весь в глубоких, почти кровавых царапинах и покусанный. Какой кошмар…              Осмотрела себя. Голая. Даже носков нет. Живот немного болит, а между бедер противно стянуло кожу… Это она его так? А за что? Нет-нет-нет-нет! Нет! Он не мог. Это она точно знает, что он бы не посмел. А вот сама… Сколько вчера выпила? Что вчера вообще произошло?..              О… Ого-го… Да, что-то вспомнилось. Сначала мутно, а после уже обрело общие очертания и детали. Этот гандон Егорка — насри горку, потом Макс…              — Какой ужас… — Алина осторожно прикоснулась к укусам и царапинам на груди, как тут же одернула руку, прикрыв ею грудь, потому что Макс открыл глаза. — Напугал!              — Да? — иронично хмыкнул он и осмотрел себя. — А меня вчера чуть не вскрыли, вот.              — Я… — Алина тут же загрузила пухнущий мозг попытками извиниться и придумать оправдания, но вместо этого лишь залилась краской. — Боже, мне жаль. Я не знаю, что это…              — Это твоя страстная любовь. По-настоящему кошачья. Теперь у нас есть еще одно негласное правило: никогда не оставлять тебя без оргазма больше, чем на день. Это опасно.              — Почему ты сейчас шутишь? — Она поджала губы, осторожно касаясь синяков от укусов, и посмотрела на эту легкую улыбку. — Тебе же больно… Почему ты меня не остановил?              — Я пытался. Но не успел. Ты кончила и вырубилась. А я остался ахуевать от жизни. — Макс сморщился, приподнявшись на локте, и глянул на Алину. Помятая, с черными кругами от туши — красавица, одним словом. — Знаешь, я видел много женщин, но чтобы настолько страстных… Ты и правда ящик Пандоры. Даже не знаю, какие еще сюрпризы меня ждут.              — Прости меня… Наверное, я перевозбудилась, еще алкоголь и этот Егор…              — Твой брат отправил его домой раньше, чем я успел снести ему ебало. — Перехватив руку на своей груди, Кузнецов потянул девушку на себя и уложил рядом.              — Уверена, это сделал Никита.              — Да, но я хотел подключиться к воспитательному процессу. Он оскорбил тебя, значит, и меня тоже.              Алина прикрыла глаза и прислонилась лбом к крепкому плечу, не решаясь обнять парня. Наверняка ему сейчас очень больно…              — Ты слишком хороший для образа плохого парня.              — Ну ты уж не путай плохого с долбоебом. Да и понятие «плохой» абсолютно субъективное. Я не считаю себя плохим парнем, просто живу по своим принципам. Один из них — защищать тех, кто мне дорог. Алин, — Макс потянулся и убрал рыжие волосы за аккуратное ушко, — пожалуйста, не напивайся так больше, особенно если рядом нет никого знакомого. Это уже второй раз, когда тебе сносит башню.              Гладкая затихла, а потом вздохнула, кивнув:              — Я не лезу ко всем подряд. Просто ты мне слишком нравишься.              — Я знаю, что ты алкашка, а не блядь, ай, — дернулся он от легкого укуса в исцарапанное плечо. — Но это не значит, что кто-то другой не будет к тебе приставать. Хоть я и видел, что ты в состоянии за себя постоять, но все равно. Особенно в клубах, я тебя очень прошу. Дебилов хватает. Хорошо?              — Хорошо… Ты не злишься на меня? Я тебя так… покалечила.              — Больше удивлен. Сломанный нос или ребра болят сильнее.              — Прости меня. Я не знала, что могу такое сделать, даже смотреть на тебя больно. — И все же Алина аккуратно перекинула на Макса руку и прижалась ближе. — Но дома надо будет помазать тебя заживляющим кремом. У меня есть хороший, я им разбитые колени мазала, когда занималась волейболом.              — Это что, послесессионная забота? — сдержанно рассмеялся Макс, уткнувшись носом в рыжую макушку.              — Конечно. Ты был очень хорошим мальчиком вчера.              Кузнецов хмыкнул под нос и опустил руку на ягодицы, тут же сжав одну с силой:              — Может, мне тебя снова выпороть? Чтобы не дерзила мне.              — М. — Алина замотала головой, теснее прижавшись к теплому телу. Сейчас, в дождливое утро — самое то. — Лучше погрей меня и поцелуй.              — Нет. Ты кусаешься.              Девушка лишь цокнула и перевернулась на другой бок, еще и отодвинулась к краю. Обиделась.              — Хорошо, иди сюда, поцелую, — ласково мазнул он оголенное плечо пальцами. — Ну?              — Хуй загну. Тебе надо, ты и иди. Ай! — Звонкий шлепок по заднице под одеялом отразился быстрой реакцией. Алина тут же вздрогнула и перетянула на себя одеяло, складывая его кучей возле себя. — У меня голова раскалывается и живот болит. Еще ты.              — Боже, я даже не сильно. — Глубоко вздохнув, Макс обхватил Алину поперек талии и притянул к себе. — Прости. — Поцеловал щеку, висок. — Давай, иди ко мне, погрею, — забрался он обратно под одеяло и накрыл ладонью низ живота. — Сильно болит?              — Ноет, — буркнула она, все же отогреваясь в объятиях. — Видимо, ты очень усердно сопротивлялся.              — Мне надо было хоть как-то тебя успокоить, пока ты мне глаза не вырвала. Опасная ты женщина. — Прикрыв глаза, он прижался щекой к ее макушке и решил еще немного подремать.                     Немногим позже и Алина, и Макс нашли в себе силы вылезти из теплой постели. Кузнецов почти сразу был загнут в поиски мицеллярки и физраствора с контейнером для линз. Только потом отпущен в душ. Она пока справлялась со своим лицом и глазами, а потом с кроватью, убирая белье и подушки с одеялом в шкаф. Все еще думала о том, как могла так исцарапать Макса? Даже ноготь треснул, а концу маленькой уборки вообще отвалился, оставив на указательном пальце какой-то обрубок из полигеля и покрытия. Хорошо, что коррекция уже скоро.              Потом уже помогли с уборкой внизу и на улице. Ну а после уже сами решили уехать. Никита несильно-то и ворчал, что парочка так рано его покидает. Максу хотелось нормально выспаться на удобной кровати. А Алинка загрузилась подготовкой к парам.              Возвращаясь в город, Макс предложил Сириуса оставить Татьяне Владимировне — так спокойно без него. Ага, сейчас. Он уже привязался к хозяину. А мы в ответе за тех, кого приручили.              Новая неделя тянулась невероятно медленно. То ли из-за погоды, которая испортила всю малину почти ежедневными дождями, то ли еще что-то, но Алина с нетерпением ждала уже субботу. Только среда. Среда! А уже хочется удавиться от обилия заданий. Отдушина только подготовка к спектаклю. Алла Михайловна требовала хоть много и строго, но такая атмосфера была на ее парах-репетициях… Никаких размусоливаний, занудства. Вечная динамика, смех, предложения что-то добавить, поправить, показательные примеры выступлений от преподавателя. В общем, весело. После такого даже не хотелось переставать готовиться к экзамену-спектаклю. Но сегодня ноготочки. Вместо репетиции. Грустно и страшно, но Ева сказала, что прикроет.              Макс же часов не наблюдал. Ему нравилось то положение дел, которое есть сейчас. Если получается, отвозить и забирать Алину из универа. Вместе смотреть фильмы, играть в плойку или даже драться за комп. Он всегда в проигрыше, стоит Алине угрожающе клацнуть ногтями. Он даже шутил, что она не киса, она — собака. Собакен злюкен, за жопу клацен-клацен.              Его все устраивает и в то же время не дает покоя. Будто все это хорошее совсем скоро рухнет. Потому что слишком хорошо. Потому что так не бывает. Ему хочется верить, что это не так…              Ему до счастливой улыбки, до спазма в спине, до приятной боли в мышцах нравится все. Впервые за долгое время он чувствует себя счастливым и полноценным, не прожигающим пустые дни. Ему нравится эта синусоида их отношений: быстро и динамично, медленно и статично. Нравится, что БДСМ, каким Алина его изначально подразумевала, превратился в игру «Укроти меня, если сможешь». Он с больницы не любит лишний контроль, но готов стараться укрощать эту львицу. Ему очень больно видеть, как она страдает и плачет, и ловит настоящий кайф, едва разграничивая боль и удовольствие, специально доводя ее до маленькой истерики. Это ее моральный оргазм, возможно, даже сильнее физического — подсознательное и стыдливое желание быть иногда послушной и беззащитной, которое она всегда выдает вызовом во взгляде, игриво-бесячим поведением и намеренными косяками. Ему нравится, что она удовлетворена наказаниями, достаточно выплакана и вытрахана, чтобы на некоторое время забыть про игру. Ему нравится, как она старается не выдать удовлетворения, когда он грозит ей поркой или пыткой оргазмом, если не его отсутствием. Последнее для нее самое настоящее наказание, хотя знает, что ей обеспечен фееричный финал, стоит ей только дождаться конца или вечера. На дольше его не хватает, а она умеет провоцировать. Или же становится дикой, этот урок он усвоил на даче. Нравится, как она течет, даже простаивая иногда на горохе. Он рад, что за пределами игры она стоит с ним почти на равных, просто кто-то ровнее: иногда он, иногда она. Он обожает ее огненную натуру, которую ты никак не подчинишь помимо игры. Нравится ее упрямство и маленькие ссоры, чтобы вывести его из себя. А потом успокоить: укусом, поцелуем, царапками или сексом. Ему нравится, что у нее есть свое мнение и взгляды, на которые никто не может повлиять, даже он. Нравится, что она это тоже понимает, и не старается его менять, устраивая истерики на ровном месте. Нравится, что не ведёт себя как маленький ребенок и не строит из себя в край сильную и независимую. Она ему нравится такая, какая есть. Со своей связью с космосом, с по-кошачьи капризным огненным нравом. Нравится, что она может повлиять на него: осадить, успокоить или поддержать. Нравится, что он может сделать тоже самое, и никому от этого плохо не будет. Ему не нравится, что в глубине ещё обиженный ребенок говорит о том, что мужик не может быть таким мягким с женщиной, не может испытывать слабости и питать большие чувства. Не нравится, что этот ребенок говорит ему оттолкнуть ее, чтобы не привязаться и не сделать себе больно. Уйти первым. Он ненавидит этого ребенка. Ему уже давно не десять и даже не пятнадцать, но все равно слышит эти истошные истеричные крики внутри. Он ненавидит себя, когда видит из-за этого ребенка настоящую обиду в ее глазах.              Он ненавидит этого блядского ребенка.              И он ничего не может с ним сделать. Лишь смотреть на Алину и стараться заткнуть его. Или думать о чем-то другом, болезненном и умолять уже успокоиться. Но… Его внутренний ребенок — он хочет делать зло. Его внутренний ребенок — он то еще говно.              И это не дает ему покоя. Ни на секунду. И он никогда не скажет об этом Алине.                     Макс знал, зачем приехал сюда, и теперь сидел в машине перед онкоцентром. Ему нужны ответы. Почему? Почему она так поступила с ним? Почему из-за нее он не может быть по-настоящему счастлив с любимым человеком в прекрасных отношениях? Почему из-за нее он давит в себе этого обиженного ребенка, лишь бы не обидеть Алину? Почему этот ребенок внутри все никак не успокоится? Почему из-за нее этот ребенок вообще существует? И почему он отравляет ему жизнь?              Он шел к дверям центра, как на каторгу. Ребенок внутри молил его развернуться и убежать. Он бился в истерике, когда Макс спросил за стойкой регистрации номер палаты. Он пытался заключить договор с совестью, когда старшая версия уже стояла у двери.              Минуту думал. Две думал… Может, действительно стоит уйти?              Но рукой сам уже надавил на ручку и шагнул в палату.              Вот оно. Запах медикаментов, капанье капельницы, писк мониторов. И она. Желтая, с жидкими волосами от химии, худая и истощенная. Удивленная и натурально напуганная гостем. Вот так встреча, да? Не то что на площади. Совсем не то, когда один на один.              Он прикрыл за собой дверь и под пристальный взгляд прошел к стулу возле койки. Взял его за спинку и отодвинул поближе к окну, подальше от матери.              Долго сидел в тишине. Думал много. О том, как она хотела поговорить тогда с ним. Как Алина бросилась ей на помощь. Как он обидел Алину из-за нее. Надо же. Ничего хорошего.              Макс ссутулился, оперся локтями на колени и помрачнел, глядя в глаза матери. Сжалась то ли от боли, то ли от страха. Боится? Боится. Правильно, бойся, потому что я тебя ненавижу. Назвать тебя матерью? Сожалеть тебе и волноваться за тебя? Почему? Почему я должен? Почему, если я не был нужен? Сожалеешь теперь? Поздно. Но я рад, что ты наконец просто уйдешь из моей жизни.              — Давно не виделись.              — Здравствуй, — совсем официозно отозвалась женщина, будто бы с чужим человеком.              — Я не буду улыбаться и спрашивать о твоём самочувствии, ты сама знаешь, какой у тебя исход. — Макс вздохнул, сцепил пальцы в замок и обвел палату взглядом, вернувшись к матери. — Но у меня есть вопросы, на которые я хочу знать ответы, пока ты не померла.              Светлана Дмитриевна раскрыла рот, а потом отвела взгляд, поджав губы.              — Не надо делать вид, будто тебе жаль.              — Мне действительно жаль…              — Не ври, не трать на это силы. Я все равно не верю твоим «мне очень жаль». Лучше скажи это своему бывшему мужу, может, у него на ушах ещё есть место для лапши.              — Макс…              — Почему ты оставила меня? — перебил ее Кузя, пришпорив мрачным взглядом порыв оправдываться. — Как ты могла променять меня на член?              — Все было не так! Я никогда не бросала тебя. — Ее брови поднялись, собирая складки на жёлтой рыхлой коже. — Я… Так было лучше.              — Для кого? Кому? Почему? И нахуя? — Он закидывал вопросами прямо в лоб. Ему не нужно мямлить, что кому-то жаль. Факты. Только факты.              — У нас с твоим отцом…              — Называй его по имени. Не надо приписывать меня к вашей трагедии.              — У нас был очень трудный процесс развода. Я не смогла добиться опеки из-за проблем с финансовым положением.              — И у тебя не было денег даже на простой звонок?              — Юра запретил мне общаться с тобой.              Макс болезненно сморщился и хмыкнул, буквально чувствуя, как с ушей на плечи валится тонна лапши. Отвратительно. Он ненавидит, когда ему лгут. Особенно так нагло и прямо в глаза.              — Я бы тебе поверил, — выдохнул он, сцепив пальцы до белых костяшек, — если бы не парочка очень важных моментов. Очень странно, что он, запрещая тебе со мной общаться, никак не помешал мне, когда я уехал в Екатеринбург учиться. И очень странно, что ты даже не встретилась со мной ни разу, а я ведь просил. Знаешь, как мне было паршиво, когда вместо встречи ты просто по телефону назвала адрес своей матери и отправила меня туда.              — Максим…              — Конечно, у тебя были свои причины, очень важные. Другой мужик, другой член…              — Макс! Как ты можешь так говорить?! — Желтая кожа слабо покраснела, а глаза с полопавшимися капиллярами распахнулись, будто ей дали пощечину.              — Как? Я говорю то, что знаю, и то, что видел.              — Ты ничего не знаешь!              — Я знаю, что ты скакала по хуям прямо перед носом твоего бывшего мужа. Знаю, какие истерики ты устраивала. Знаю, как он пытался тебя удержать. И знаю, что тебе было плевать и на него, и на меня. Но больше всего меня удивляет твоя наглость, и тупость, и сучья натура. Значит, тоже Макс, — цокнул он, припомнив младшего «брата». — Почему ты его назвала так же?              — Я скучала по тебе.              — Ах, да ты что?! — Кузнецов драматично удивился и раскрыл рот. — Что же ты раньше не сказала? Я бы тебе все простил! Это ты хочешь услышать? Но я ни одному твоему слову не верю. Я пришел за правдой, а ты даже перед смертью не можешь быть честной со мной. Ты меня боишься? Правильно делаешь. Как думаешь, что будет с твоим милым ребенком, когда ты сдохнешь?              — Не смей трогать мою семью…              — Твою семью? А я уже не семья? Что? Оговорочка по Фрейду? — Так отвратительно глядеть, как она трясется. — Вот ты и сказала правду. И я тоже хочу сказать твоему сыну, какая ты на самом деле. Интересно, — Макс облокотился на спинку стула, почесал щеку и выдохнул, — он будет рад, если узнает, что ты бросила одну семью ради другой?              — Оставь его в покое. Прошу тебя.              — Почему я должен? Я хочу сделать тебе так же больно, как было мне. — Он осекся на звонок. Алина. Он ответит тебе позже.              — Что ты от меня хочешь?! — сорвалась она на крик в своей панической дрожи. — Что? Хочешь услышать правду? Хорошо! Я жила в золотой клетке с твоим отцом, но никогда не любила его. Мы поженились лишь потому, что я забеременела, а он уговорил оставить тебя. Я думала, что смогу справиться, но не смогла! Я ненавидела эту семью: заботливого мужа и вечно орущего ребенка. Ты не представляешь, как я была счастлива, когда у меня получилось от вас сбежать. Мне не нужна была эта семья. Вот и все. — Ее трясло, в глазах застоялись слезы. Отвратительное и мерзкое зрелище. — Это ты хотел узнать? Доволен?              — Да. Теперь доволен. Мне, наверное, нужно войти в твое положение, понять и простить. Но жизнь такая несправедливая штука, и она мне показала, что никому нет дела до твоих проблем. Никому. И, к твоему сожалению, я уже давно понял, что я — главный человек в своей жизни и мои чувства для меня важнее. Поэтому мне тебя ни капли не жаль. Но я принесу тебе на могилу самый красивый венок.              Макс поднялся со стула и пошел к двери, не желая больше слушать ни нотаций, ни оправданий. Он просто подтвердил свою теорию. Ему больше ничего не надо.              Голова трещала, в глазах рябило, а в груди происходил такой ураган, что хотелось разбить стекло стойки регистрации. Сорваться на что-нибудь. Но вместо этого он лишь упрямо шел вперед, задевая медперсонал плечом, если он стоял прямо на пути. Тянуло блевать от отвращения к матери. От отвращения к себе. Ненавидит в себе эту блядскую слабость. Все было бы куда проще, если бы он просто забыл. К сожалению, «Кот Леопольд» — самый нелюбимый его мультфильм, и говорить: «Давайте жить дружно» он точно не собирается. Это глупо, это правильно, но это слишком омерзительно. То чувство, которое червем сомнения жрет его изнутри, желая оттолкнуть всех, чтобы больше никогда в жизни не быть брошенным, — убивает. Отравляет кровь. Заставляет думать об этом. Они уже давно никто друг другу, но он все еще продолжает быть им должен. И это отвратительно.              На улице ливень. Когда Макс сел в машину, плечи джинсовки промокли.              Он несколько минут сидел с закрытыми глазами, слушал барабанную дробь дождя и хотел просто забыть этот день.              Звонок. Долгий и надоедливый своей мелодией. Алина.              — Да? — выдохнул он, приняв вызов.       — Ты на работе? Я забыла, что ты собирался поехать по делам, извини.       — Нет, я свободен. Что ты хотела?       — А. Тогда можешь забрать меня с ногтей? А то тут такой ливень…       — Хорошо. Ты уже закончила?       — Да.       — Ладно, сейчас приеду.              Макс кинул телефон на пассажирское сидение и потер лицо, надавливая пальцами на глаза. Сейчас заберет Алину и свалится спать. Нахуй этот день. Просто вырвать его из календаря.              Адрес салона уже знаком: Макс всегда отвозит и забирает Алину с коррекции, если может.              Гладкая выскочила из салона, как только Кузя подъехал, и запрыгнула в машину с такой скоростью, что даже почти не намокла. Тут же протянула руки ему, хвастаясь новым маникюром. Все такие же длинные и острые, теперь с ядерно-розовым френчем. Честно сказать — похуй. Но для приличия он сухо отозвался, сказав, что выглядит красиво, и выехал с парковки.              — Почему ты такой грустный? — поинтересовалась Алина, склонив голову немного в бок, и игриво закусила губу, уложив ладонь на бедро парня.              — Погода мерзкая, не люблю дождь, — пожал он плечами, не отвлекаясь от дороги.              — Да, погода не очень. Я видела прогноз утром, но оставила дома зонт… Если бы я заболела, мне пришлось бы вновь ставить уколы… — Ее рука плавно поглаживала мужскую ногу, подбираясь все выше и выше.              — Убери руку. Не отвлекай меня.              Алина наигранно расстроенно хмыкнула, слегка сдавив бедро ногтями:              — Не хочу. Мне нравится тебя отвлекать.              — Я серьезно. Отстань.              — Ты злишься? — Ладонь уже нагло легла прямо на ширинку, перебирая пальцами по джинсовой ткани. — В последнее время я совсем непослушная…              Просить Макс больше стал. Перехватил руку девушки и положил на ее же ноги:              — Вот и сиди молчи, раз хочешь быть послушной.              — Так неинтересно… — Алина потянулась к Кузнецову и мягко коснулась губами щеки, а потом игриво царапнула шею новыми ноготками.              — Успокойся, — отклонился он в сторону. — Дорога мокрая, мы можем попасть в аварию.              — Ты так плохо водишь?.. Тогда давай остановимся? Нет? Может быть, мне снять трусики? Или постонать тебе на ушко?              — Блять, делай что хочешь, только отъебись и закрой рот! — рявкнул Макс, тут же наступив себе на шею и скрипнув рулем. — Извини, — тяжело выдохнул он на ошарашенный взгляд Гладкой.              Алина сглотнула ком, в один момент образовавшийся от крика. Уселась ровно и свела взгляд на дорогу.              — Ты меня тоже. Я подумала, что смогу поднять тебе настроение. — Поджав губы, она старалась смотреть куда угодно, только не на мрачного парня. — Что-то случилось?              — Ничего. Просто помолчи, пожалуйста. Хотя бы до дома.              И Алина замолчала, чувствуя себя невероятно паршиво. Надо было сразу успокоиться. Видела же, что он не в настроении, но почему-то решила, что легкое бесиво его отвлечет.              — Я был в больнице, — вдруг разрушил тишину Макс. — У матери.              Больше он ничего не добавил, а Алине больше и не надо было ничего объяснять. Одного короткого предложения достаточно, чтобы сразу все понять. Семья настолько для него болезненная тема, что лишние вопросы по типу «О чем вы говорили?» вообще не к месту. Ей очень хотелось спросить, что именно его так расстроило, но не решалась. Ковырять ему раны, бить по самому больному любопытством… Она уже поняла, что ей запрещено даже думать о его семье, и все равно думала, переживая в себе его боль. Отвратительная и колючая. А каково ему? Как он один справляется со злостью и обидой, ведь в нем все это множится на миллионы. Она хотела бы, чтобы он поделился… Язык не поворачивался спросить. Ему действительно лучше побыть в тишине.              Алина старалась не шуметь и по возвращении в квартиру. Тихо собрала Сириуса на прогулку, прихватила зонт и ушла на улицу.              Мыслей куча, и ни за одну цепляться не хочется. Очень больно видеть человека, которому плохо и которому ты не можешь помочь. Она очень хочет. Что угодно: выслушать, пожалеть, сказать, что все будет хорошо, заварить чай. Что угодно, если ему станет от этого хоть чуточку легче. Если бы он только захотел с ней поделиться всем, что у него на душе, им двоим стало бы проще. Но он молчал, а она не знала, как поинтересоваться, не разозлив или не расстроив больше. Это не страх, что на нее наорут. Она уже давно не боится криков, пусть и иногда плачет от обиды. Элементарное беспокойство и уважение. Ей запрещено спрашивать об этом, но смотреть на то, как он умирает каждый раз, вспоминать, как тушил бычки о ладони… Это страх за любимого человека.              Сириус будто бы что-то понимал. Не тянул поводок, не прыгал в лужи. Только послушно шел рядом, даже когда Алина спустила его с поводка. Не капризничал, пока мыл лапы. Даже не лез за лаской, улегся в лежанку, поглядывая по-собачьи верным взглядом на хозяина.              Он все также сидел на кухне, в том же ссутулившимся положении, когда Алина ушла выгуливать пса.              Она же ушла в спальню, пока не решаясь на диалог. Все думала. О Максе, о его самочувствии. Хотя о каком самочувствии может идти речь, если и так видно, насколько он подавлен. И себя она чувствовала из-за этого не лучше.              Алина лишь через время смогла взять себя в руки, принять все положение и придумать то, как ему помочь.              Макс все также сидел и чах над уже остывшей чашкой кофе. Не пил, просто смотрел в черную воду и думал. О чем, Алина могла лишь догадываться, поэтому молча села рядом, также в тишине ожидая, когда он обратит на нее внимание. И когда он поднял опустошенный взгляд, она накрыла его ладонь своей.              — Поговори со мной? — Алина сжала его пальцы и поднялась из-за стола, второй рукой прикоснулась к макушке, ласково поглаживая.              — Я хочу побыть один. Мне нечего тебе сказать. — Кузнецов качнул головой, скидывая с себя ладонь. — Тебя это не касается.              — Макс, хватит так говорить. Почему ты считаешь, что я не должна знать, что с тобой происходит? — Игнорируя его протест, она вновь запустила пальцы в волосы и, освободив мужскую ладонь, прикоснулась к щеке. — Я вижу, что тебе плохо. И мне больно, потому что я ничего не могу сделать.              — Потому что я не хочу, чтобы ты тоже залезла в это болото. — Макс мрачно выдохнул, все же принимая поглаживая по лицу. — Я не могу позволить себе вывалить все это дерьмо. Неплохо справлялся сам всегда. И сейчас тоже.              Алина прикусила губу изнутри. Иногда слова бьют намного сильнее даже самых жестких шлепков. И эти слова сказаны не в шутку. Они сильно ранят и даже пускают яд по крови. Сильнее ранит только то, что ей даже страшно представить, насколько сложно Максу доверять людям. В каждом видит потенциального предателя с ножом за спиной. А ведь у нее из оружия только зубы и ногти.              — А что насчет меня? — тихо поинтересовалась Алина, даже не стараясь подавить дрожь в голосе.              — О чем ты?              — О том, что я не хочу быть просто твоей девушкой, коллегой или играться в нижнюю. Я хочу быть твоим другом в первую очередь. Хочу быть тем человеком, над которым ты не только трясешься и сдуваешь пылинки, но и тем, которому ты можешь довериться. Нельзя все держать в себе. — Гладкая громко проглотила комок, вставший поперек горла, и сморгнула подступившие слезы. — Мне не нужен герой. Мне достаточно, что со мной рядом настоящий мужчина. Ты не станешь в моих глазах жалким, не перестанешь нравиться, будешь по-прежнему сильным и крепким, мои чувства никак не изменятся, если ты придешь и скажешь: «Алин, мне так херово. Просто посиди рядом». Мне будет даже этого достаточно. Но то, что ты гонишь меня и отталкиваешь… Так нельзя.              — Я не прогоняю тебя. Не хочу загружать тебя и расстраивать.              — Ты расстраиваешь меня своим холодом. Ты можешь решить любую мою проблему, поддержать меня и помочь, но я не могу того же самого. Я не маленький ребенок, которого нужно огораживать от чего-то. И я очень хорошо знаю, что иногда лучше все рассказать близкому человеку, чем корить себя, тушить о ладони бычки или резать. — Глаза Алины потемнели, окунувшись в давнюю боль, и она положила руку Макса прямо на прикрытые рисунком шрамы. — Поэтому не расстраивай меня молчанием. Это ни разу не выход, что в отношениях, что в любой сфере жизни — важно говорить. Ты сам говорил о доверии, но теперь просто закрываешься.              Макс лишь прикрыл глаза и склонил голову, прижавшись лбом к животу девушки. Слушал ее тихое дыхание и шмыгающий нос. Расслабил напряженную спину под успокаивающими поглаживаниями по плечам и голове, а после обхватил Алину за талию и зажал в крепких объятиях.              Это все не так, как с Русланом, которому мог высказать все и получить поддерживающее «Да и пошли они нахуй тогда». Он прав, так прав, как никогда. Пошли они нахуй. Забить и отпустить уже все. Но не может. Его цепляет и злит каждое упоминание о семье, о том, что он им что-то должен. Он пытался откреститься от них, забыть, но они все равно лезут. Отвратительно и мерзко. И так ненавистно ко всему миру.              — Меня блевать тянет от нее. Я чувствую себя так, будто меня вымазали в дерьме, — выдохнул он, понимая, что сейчас ему лучше. Не так противно, когда Алина рядом. Ему приятно, когда она здесь. Ему становится хорошо от того, что она так близко. — Я не хочу ничего иметь общего с ними. Мне слишком херово сейчас, я ничего не хочу говорить больше о своей семье.              — Не рассказывай, — также тихо отозвалась Алина, перебирая пальцами черные волосы. — Я не хочу ковыряться в твоих ранах. Просто скажи мне, чем я могу помочь?              — Просто побудь со мной? — Макс прижался к животу щекой и глубоко втянул воздух носом. Ему хочется пропахнуть ею настолько, чтобы забыть запах медикаментов и мерзкий звук капельницы.              — Все хорошо. Я рядом.              Он знает. Ему спокойно.              Ребенок в истерике кричит: «Это не я никому не нужен, это вы мне не нужны! Она мне не нужна!»              Ему погано.              

Если ты мой настоящий друг

      

Если нам хорошо вдвоём

      

Если ты мой спасательный круг

      

Мы поплывём…