Товарищ лысый

Когда Захаров вернулся из кустов к избушке, ее хозяйка уже куда-то убрала пистолет и стояла на верхней ступеньке первого пролета лестницы, дожидаясь его: – Что, нервишки сдают уже? Идем, ромашки тебе заварю. Нормальной, не из этих. Муравьева, очевидно, пыталась разрядить обстановку. Но как на это отвечать, определить сходу было очень сложно. Стал бы он улыбаться шутке, если бы не подозревал Зинаиду во всем – ладно, как минимум в организации этого “всего” – что случилось на Предприятии в последние сутки? Следовало ли отреагировать? Если да, то как? Привычные рассуждения, которые он регулярно примерял на себя, чтобы выглядеть в общении более “живым” и “естественным”. Но, конечно, когда на кону не стояла жизнь – после такого-то эффектного представления с летальным исходом! – он действовал в ежедневных рабочих интригах куда более решительно. – Сама собирала? – выбрал он самый нейтральный из всех вариантов реакции. – Угу. Вот как в лес залечу, да как начну травки всякие собирать! – по тону было невозможно определить, шутит она или нет, да и по содержанию – тоже. Опыт, что взять. Либо он слишком устал. Так или иначе, выбора у него не было: Харитон поднялся по лестнице и шагнул из летней вечерней синевы в неярко освещенную псевдо-советскую гостиную. Только теперь он ни на секунду не упускал из внимания, что в соседней комнате – шпионский командный пункт, а над головой – переливчатый конструкт квантового компьютера. И здесь он не в гостях. – Вот и славненько, – Зинаида захлопнула за ним дверь. – Вот теперь и поговорим. Присядь-ка на минутку. Я сейчас. Не хочу, чтобы роботы стекла мне повыбивали да краску пооблупливали! Она скрылась за дверью в комнату управления, и спустя несколько секунд избушка поднялась в воздух. Захарову стало еще более не по себе, чем прежде. Конечно, причина не в роботах – уж точно не в первую очередь. Их Зинаида может дистанционно заглушить, уже показала, что это возможно. Ее наверняка беспокоит иное: что люди Сеченова могут вмешаться в неподходящий момент. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше. Зинаида вернулась в гостиную и демонстративно зашарила по ящикам, перебирая квадратные жестяные банки. – Ты не собиралась вмешиваться. Что изменилось? – только заговорив, Харитон понял, что этого от него и ждали, но какая разница? Он здесь не ради того, чтобы играть в интриги. Ему пора возвращаться на “Челомей”. – Давно перчатку-то носишь? – глянула Муравьева через плечо. – Давно. – Сеченов озадачил? – Я сам попросил. У меня на то были свои причины. – Знал, выходит, что это за перчатка, – подытожила Зинаида. – И с самого начала знал, что случится. Что же твой драгоценный Сеченов не вмешался, а? Что ж позволил всю эту безумную мясорубку устроить? Не думал об этом, м? – Я… Нет, не думал. – Все эти люди, жертвы роботов, они не пропадут без пользы. Сеченов не тот, кто упустит выгоду. Почему я передумала? Да вот потому! Сережа помог! – Зинаида вздернула подбородок, точно указывая им на перчатку на его руке. – Вот куда он делся после провала в Болгарии! И Катенька моя, видать, там же сгинула. Чем жертв больше, тем больше Сеченову полимера с них достанется. Он и тебя решил прикончить, на смерть послал, чтобы потом использовать; хорошо, что я вовремя тебя нашла. Теперь уж вдвоем что-нибудь придумаем. Что?.. Похоже, агент еще сильнее не в своем уме, чем ему казалось до этого. Харитон озадаченно потер лицо, сжал переносицу. Но звучала она, конечно, выверенно, убедительно, талантливо даже. Не знай Захаров наверняка о каждом из проектов, курируемых Сеченовым, мог бы если не поверить (в такое на слово не верят), то как минимум усомниться. – А с чего Сеченову скрывать такое от меня? – Да на себя посмотри, на кого ты стал похож! С оружием тут ходишь, всё ищешь, разнюхиваешь – и давно ученым за это платят? Хотел бы он, чтобы ты ему помогал, ты бы так в летающем городе и отсиделся! Захаров едва сдержал ироническую гримасу. Муравьева понятия не имела, чего ему стоило отстоять свое право “искать” и “разнюхивать”, вот только ни один из них двоих не рассчитывал, что сбой начнется так скоро. В противном случае Муравьева оказалась бы хоть в этом права: отсиделся бы на “Челомее”. – Так, давай еще раз, сначала. Сеченов причастен к сбою, это я уже понял. Почему ты решила, что это правда? – Была бы неправда – не стал бы он губить полимеризованных людей, – жестко возразила Муравьева. – Началось всё после Болгарии. Сам посуди, погибли бойцы “Аргентума” – кто больше них на этих полимерах замешан? А потом он совсем с ума сошел. Не сразу, конечно. Потихоньку. Задумал вакцинацию эту, чтобы всех людей подготовить, ну а “Коллектив”... а что “Коллектив”! – Муравьева махнула рукой. – Нужно остановить его запуск, тогда у нас еще будет время обратить всё вспять. Катеньку мою это, конечно, не вернет, но хоть у других… другие… – в ее спокойных, с цепким взглядом глазах показались слезы. – Ты бредишь, – не вытерпел он. Сказывалась накопившаяся за день усталость. – И при чем тут тогда Петров? Его ведь тоже в полимер? Но почему он так туда стремится? Что там такое, у него в голове? Не только коды отмены, верно? Зинаида кивнула: – Это запасной план. Он согласился на это ради Ларисы. – Твоих рук дело? – Это разработка из отдела психологии полимеризованных субъектов. Достали одно – поместили другое. Хорошая идея, правда? Руками Ларисы, значит. Все здесь повязаны друг с другом. Ну и гнездо! А главное, у него под носом! Сдерживать себя было все труднее и труднее: – Идея, достойная лучшего применения. Я ухожу. Не хочу иметь с этим ничего общего. До свидания. – Уходить прямо сейчас, естественно, было некуда, но Захаров имел в виду другое: он выслушал точку зрения и категорически ее не принимает. Следующий ход за Муравьевой – поскольку текущие правила его никак не устраивают. Она это поняла – и пошла ва-банк: – Сядь, – в голосе Муравьевой плаксивость мгновенно сменилась металлом. – Не мытьем, так катаньем, значит… “Коллектив” не должен быть запущен. Из ящика, рядом с которым она так и стояла, Зинаида вытащила пистолет. Тот самый или другой – Харитон не удивился бы, окажись, что у нее в каждом шкафчике по какому-нибудь образцу вооружения. Слишком уж уверенно она себя чувствовала в избушке, даже опуская тот факт, что беседует не с военным и вроде как ничем не опасным человеком. – Перчатку – мне на стол. Останешься здесь, пока комиссия из Москвы не приедет, а там уже не твоя забота. Будешь смирно сидеть – отпущу. – Зачем тебе перчатка? – Зашифрованная частота. С Дмитрием Сергеевичем поторговаться решила, да? И как у такой гниды такая дочь хорошая получилась? – внезапно ожила перчатка, как будто ждала момента отозваться на свое упоминание. – Поторговаться? Я пленник? Что же – предмет торга? Если “Коллектив”, то это бесполезно. Сеченов не один всё придумал и не один всё довёл до конца. Отменить запуск невозможно, что бы ты ему ни пыталась навешать на уши. Даже я не в силах что-либо изменить… даже если бы я и хотел что-то сделать. О Петрове он предупрежден, так что и здесь просчет. Вы проиграли. – Ситуация близка к критической. Я слышу “согласен” и приступаю к обезвреживанию, – негромко, но так, что Зинаида всё равно могла услышать, сказал П-3. – Опарыш ты бессовестный, Нечаев, с мылом бы тебя вымыть! – голос Муравьевой стал ледяным. Она взвела курок: – Партия не закончена. Перчатку на стол. Последнее предупреждение. Заряжены бронебойные патроны, ты уже видел их в действии. – Вы же не собираетесь… – начал П-3. Конечно, нет. Довести жест-команду перчатке до конца он не успел: грохнул выстрел, и он ощутил сильный толчок в плечо. Спустя пару секунд, с опозданием, накатили жар и боль. Колени ослабли, спину прошиб холодный пот. – Сядешь ты теперь?! – похоже, что Муравьеву не смутит даже необходимость снять перчатку с остывающей руки. Значит, выхода больше нет. Переговоры закончились. Харитон невольно ухватился невредимой рукой за раненое плечо, повернул коннекторами кверху ладонь с перчаткой – почему-то до сих пор чистой, без единой капли крови – и просипел (голос внезапно сел): – Согласен. Удачи. На сей раз быстрой и легкой потери контроля над телом не произошло. Помешало ранение. Боль ослепляла. Боль всегда в голове, и поэтому она ушла не сразу – только когда потерялись осязание и чувство равновесия. Задержка составила считанные секунды, но, борясь с самим собой, он беспокоился, что и это долго, что невозможно быть быстрее пули. Умирать не хотелось, пускай он в какой-то момент перед Муравьевой и был к этому готов. Слишком рано. Еще много незаконченных дел. Чувство реальности ушло окончательно, как только из белизны проступило… море. Насколько прихотливым, унизанным деталями и мелочами, создающими иллюзию целого нового мира, был предыдущий визит в Лимбо, настолько же поначалу однообразным показался нынешний. Истощение психики – наглядно? Харитон огляделся. Кругом действительно было лишь море. Неправильное море. Он стоял по щиколотку в синевато-багровой жиже, обманчиво тягучей и податливой одновременно, как застывающий сахарный сироп. В безоблачном небе светило непривычное, красное и огромное солнце – как будто он посмотрел наверх и закрыл глаза, а это свет, проходящий сквозь опущенные веки. Море лениво раскачивалось, медлительно поднимая и опуская волны невообразимых, не подчиняющихся гравитации форм. Напоминало выбросы кристаллизованного, не вовремя стабилизировавшегося полимера. Что-то подобное он встречал в “Павлове”, в чужих отделах, где работали с полимерными квази-животными. Как будто нынешний “сон” – это и есть тот полимер, заполнивший собой весь камерный мир Лимбо. Кругом не существовало ни клочка суши, а под ногами, он знал, скрывалась плотная и почти непрозрачная глубина. Он шевельнулся. Полимер, как живой, тотчас отхлынул от ног, повторяя контуры стоп. Вот и первое отличие. Но, снова-таки, куда двигаться, понять было едва ли возможно. Солнце стояло ровно над головой, так что и это не помогало выбрать направление. Мир из полимера, значит. В прошлый раз идеальный мир подсознания больше напоминал что-то человеческое… Любопытная тенденция. Кажется, Муравьева что-то говорила о том, что полимеризованные люди могут быть полностью обращены в нейрополимер. Но все равно выглядело бы не так. Нет пользы в том, чтобы отбрасывать человеческую форму насовсем, тогда как люди знакомы единственно с тем, как манипулировать ею. Накоплены множества знаний, пропущенных исключительно сквозь призму восприятия плоти. И мир, где ее нет, где нет ничего знакомого… вызывал смутное беспокойство. Перед каждым шагом жижа чуть-чуть откатывалась от его ног, позволяя идти легко, как по обычной твердой поверхности. Вязкая субстанция негромко шелестела, когда застывшие структуры старели, разрушались и осыпались обратно в ленивую опалесцирующую глубину. Иногда в фигурах угадывалось что-то знакомое, как абрисы животных, испещренные кораллами спины громадных китов или геометрически правильное, угловатое лабораторное оборудование. Иногда по щекам и макушке пробегал слабый ветерок, не связанный с движением волн. Будет ли этому когда-нибудь конец? А обязательно ли куда-то идти? Харитон остановился и сел на колени. Качнулся вперед, невольно вглядываясь в глянцевую поверхность, ища свое отражение… Тщетно: в переменчивой глади мелькнули двумя продолговатыми бликами лишь стекла очков. Он повел рукой над волной, в которой потихоньку, из пузырьков и нитей, плелось кружево ячеистой медицинской сетки, и вновь убедился, что полимер – или чем бы это ни было – послушно отступает от его кожи на миллиметр-два, делая исключение лишь для точек опоры. Странная мысль пришла на ум: морю… или что бы это ни было… он определенно интересен, но не настолько, чтобы изучить поглощением внутрь себя. Было бы… странно остаться в мире из полимера единственным человеком. А наоборот? Он посидел так еще немного, но ничего не происходило. И чего он вообще ожидал? Он попытался подняться на ноги. Лицо – правую половину – вдруг словно заморозило новокаиновой блокадой. Точно так же вдруг ослабла рука, подкосилась нога в колене. Солнце над головой померкло; полимерное море постепенно сменило цвет от сине-красного до черно-красного и окончательно почернело, вместе с цветом, казалось, теряя плотность и материальность. Может, это и не солнце угасало, а становилась всё толще прослойка между небом и наблюдателем, уходящим в ставшую жидкой, податливой, разреженнее воды, пучину? Нечто, расступающееся перед ним покорнее масла, не мешало дышать, но сковывало все другие движения. Причудливые формы волн выскальзывали из поля зрения, а те, что все еще попадались на глаза – больше не поддавались описанию. Слова просто для них не подходили; слова на ходу теряли смысл, рассыпались, как и окружающая нереальность. Сквозь шум в ушах Харитону показалось, словно он слышит знакомый голос – нет, два хорошо знакомых голоса, коротко, рвано обменивающихся репликами, – но и здесь не понимал ни единого слова. Тут солнце померкло совсем, и на секунду, неприятную и удивительно ясно отпечатавшуюся в спутанном сознании, он остался один в полной глухой темноте. Но ведь должно быть не так? И только когда бессловесный ужас захватил всё – сознание потухло.