Ad delectandum (Для удовольствия)

      Хочешь жить — умей вертеться.              Это правило, пожалуй, действительно является чем-то незыблемым и в рамках этой прогнившей вселенной имеет прав на существование даже больше, чем эти идиотские, установленные теми, кто не думает о тех, кем правят. Тысяча и один закон, миллионы поправок, биллионы оговорок, но одна только заповедь работает без всяких исключений и Чимин следует ей слепо и смело, комбинируя с собственным умом и здравостью рассудка.              Хочешь жить — умей вертеться.              — Три тысячи за час? — ахает какой-то тип за гладкой серой панельной стенкой: ему отсюда всё слышно, до малейшего вздоха, а оттого — смешно. — Да вы охуели здесь все?              — Он красив и искусен. Обычно его берут только политики.              — Я, блять, копил на него три месяца, и теперь вы говорите мне, что цена взлетела ещё выше?!              — Торг неуместен.              Девочка осторожно поправляет дорогую россыпь жемчуга, что эффектно теряется в чёрных волосах и устремляется на лоб, до самой переносицы, а другая занимается тем, что подкрашивает его губы нежно-фиолетовой помадой, аккуратно орудуя кисточкой, накладывая слой за слоем. Было время, когда он дёргался нервным котом от каждого чужого прикосновения, но это было в прошлом — далёком, уже смазанным, целую вечность назад, ещё до того, как он понял, что в этом диком, никому не нужном мире царствует только один закон — выживания, и принял правила игры с лёгкостью матёрого приспособленца.              — Вы хотите принять этого мужчину, который копил деньги три месяца? — смеётся третья девочка, что втирает в тёмно-синюю кожу увлажняющий крем. — Он так хочет Вас, разве Ваше сердце не обливается кровью?              — Не может обливаться кровью то, чего нет, — насмешливо тянет Чимин, прикрывая глаза в обрамлении чёрных пушистых ресниц. — И я ещё не очень восторгаюсь падалью, если честно.              Все три помощницы смеются весело, перемигиваясь друг с другом. Было время, когда Чимин даже помыслить не мог о том, что ему когда-то достанется нечто подобное, но это тоже было давно и неправда: быть может, там, на XZ1, где он просил на улице милостыню и делал горловые минеты в подворотнях, чтобы заработать на хлеб, но теперь… теперь, смотрите, вот он — якобы пострадавшая от браконьеров сторона, которая ни хрена ни от чего не страдает, кроме как от долбоёбов, которые копят три месяца деньги на то, чтобы переспать с ним часок, а потом устраивают сцены под дверью, пытаясь просочиться мимо его персональной охраны.              Чимин — элитная шлюха. Так о нём брезгливо думают в прогнивших верхушках, обитатели которых к нему регулярно приходят на своего рода сеансы, утомлённые своими бесплодными жёнами. Есть что-то забавное в том, как они воротят носы от одного его существа там, в своей среде, но с готовностью жаждущего выпить воды бросаются, например, лизать ему пятки или на коленях умоляют помочиться им на лица, потому что Чимин для них здесь божество, ласковое прикосновение которого сравнимо, быть может, разве только с благословением свыше.              Там, откуда он родом, он был беден и одинок — он даже своих родителей не помнит от слова совсем, но слишком хорошо врезались в память те, кто разрывали его сфинктер своими немытыми членами, а потом кидали хрустящие купюры рядом на землю. Или пол. Или ещё куда — мест было много, он был не особо привередлив в способе выжить и местах заработка. Не то положение было.              Родная раса не видела в нём ничего, кроме сиротки-оборванца, который курит дешёвые сигареты и предлагает свою задницу взамен на пожрать. Иксзеды, которые ноют от порабощения их людьми, ссутся в страхе, что их детей заберут и кричат о том, что количество малолетних оборванцев растёт с каждым днём, но каждый день ходили мимо такого же, не испытывая к нему ничего, кроме презрения, но не желая помочь — ни одна живая душа хоть раз не дала ему денег просто так, не позвонила, куда можно было бы, чтобы ему нашли новый дом, новую семью или же просто поместили в детдом, туда, где было бы банально тепло, и дождь сверху не капал.              Местные правоохранительные органы морщились и говорили ему: «Иди отсюда», и этого он, наверное, никогда не поймёт, даже с высоты своих двадцати трёх лет, хотя, быть может, это и к лучшему: если бы он оказался в детдоме, то едва ли попал туда, где находится прямо сейчас — зоне комфорта, где ему великолепно и он не хочет менять ничего.              Иксзеды говорят, что люди — это их проклятье, и даже непонятно, что хуже: правительство или браконьеры, но Чимин в группе мрачных людей бандитского вида нашёл своё спасение, и оказаться в элитном борделе одного человека по имени Чонвон, из тех, которого называют здесь челядью, для него было знаком свыше, потому что люди, они сходят с ума от его внешности. Заживо горят изнутри, желая прикоснуться к тому, за что нужно отдать очень много денег. Просто провести по коже, заглянуть в светло-серые глаза, запустить пальцы в мягкие чёрные волосы и ощутить вкус полных восхитительных губ.              Чимин — это их синекожее развратное божество, да. Демон похоти, наслаждения и порока. Одним взмахом ресниц способный разрешить все проблемы с женой, снять стресс и утомлённость, если ему за это хорошо заплатить, потому что просто так он и пальца о палец не ударит — слишком хорошо научен жизнью на улице.              Чимин чувствует себя уютно, находясь именно там, где хочет быть, выбирая тех, с кем сегодня хочет, а с кем — нет, но ровно до того момента, пока Чонвон не заходит к нему одним вечером, вперив глаза в пол.              До того момента, пока эта блядская и неблагодарная мразь не говорит, что продал его советнику Ким, главному жополизу правительственной касты Кореи, как ёбаную игрушку.              — Прости, Чимин, — говорит Чонвон за секунду до того, как тот с воплем ярости вцепляется ему в лицо идеально отполированными ногтями.              Люди — дерьмо, все до единого.              Но…              Хочешь жить — умей вертеться.

***

      Сигареты больше, кажется, не приносят никакого психологического удовлетворения: дым, исключая разрядку, просто циркулирует по лёгким, чтобы вырваться сквозь ноздри в ночное пространство, испещрённое звёздами и многочисленными космолётами, которые носятся туда-сюда, разнося по округе глухой низкий гул. С такой высоты их можно легко рассмотреть: словно игрушечные, размером не больше ладони, они бороздят ныне чёрный небосвод, устремляясь ввысь, пока не становятся яркими точками на горизонте, почти от звёзд не отличимыми.              Затяжка.      Короткий выдох.       Это невольно заставляет прийти к ассоциации с тяжелобольным, который до последнего гложет лекарства, надеясь на то, что поможет. В его случае, к сожалению или к счастью — неясно, но это всего лишь обжигающий пальцы фильтр, а дым от содержимого обволакивает непонятную пустоту в груди. Казалось бы, ничего нового.              Казалось бы, всё серо и обыденно, и сюрпризом ничто не стало, но почему так… не больно, нет. Неприятно, расколото, с ноткой горькой иронии, которая капнула на пол и растворилась мгновенно. Хосок никогда не планировал прийти к власти в полном смысле этого слова, несмотря на то, что является старшим; никогда не собирался разгребать политические заговоры и тщательно подбирать слово на камеру, но тогда почему же ему несколько едко от того, как отец на него посмотрел, бровь вскинув, когда раздвижные двери сомкнулись за Чонгуком и его новым испытанием, оставив их вдвоём, а Хосок спросил, стоит ли ему ожидать нечто подобного?              — А тебе хочется? — спросил Чон-хённим, иронично фыркнув. — Разве жёны не нужны для того, чтобы поддерживать семейное ремесло и сохранять статус? Тебе разве это от жизни нужно?              Затяжка.      Короткий выдох.       Отца ни в чём нельзя упрекнуть. Да, Хосок родился на два года раньше Чонгука, но это вовсе не значит, что власть должна была перейти в его руки: он действительно не хочет подобной участи, и брату, если честно, тоже не желает, потому что политика — это гнильё. Это сумасбродство, маски и яд, а они оба, по его скромному мнению, слишком чисты для того, чтобы добровольно окунаться в это дерьмо. Но семью не выбирают, происхождение — тем более, и кто он таков, чтобы пытаться нарушить десятилетиями складывающийся устав?              Но Хосок не хочет считать себя пропащим просто потому, что ему не интересна та жизнь, в которую отец пытается втянуть его младшего брата так сильно: по сути, из Чонгука мог бы выйти отличный лидер, но не политический, а, скорее, генерал или вроде бы того. Чонгук, он для такого честный слишком и несгибаемый. Он не заслужил такой участи так же, как и Хосок, по отцовскому мнению, не достоин того, чтобы жениться.              Хочется по-детски плюнуть в пространство пресловутое «не очень-то и хотелось», но вот только невысказанные слова обжигают изнутри губы, и зубы сводят от какого-то непонятного бессилия. Возможно, Хосок хотел бы (очень хотел бы), чтобы в этой жизни он смог добиться чего-то, хотя бы толики одобрения того, от чьего семени произошёл на свет.              Но увидел лишь бровь вскинутую, и больно от того, что ни хрена не больно.              — Ты замёрзнешь, — эти чёртовы бесшумные двери и мягкость шагов, как и его пресловутая привычка закапываться в себе слишком сильно, играют с ним всегда дерьмовые шутки: вот и сейчас Хосок вздрагивает и оборачивается, чтобы увидеть младшего брата с лёгкой чёрной курткой в руках, того самого фасона, который старшему так нравится, но так не котируется с дресс-кодом элиты — приталенную, с острым воротником и с широкими рукавами со вставками из искусственной кожи. Чонгук, он всегда будто чувствует, ощущает подсознанием, какая эмоция нужна его хёну сейчас больше всего, а какая именно из спектра улыбок заставит сердце подтаять мороженым — вот и сейчас он смотрит на него открыто, честно и чертовски по-доброму, как ни на кого не смотрит, а в уголках рта спряталась еле выраженная мягкость. Чонгук, на самом деле, его очень любит, а Хосок любит в ответ.              Затяжка.      Короткий выдох.              — Как она тебе? — интересуется старший брат, накидывая куртку на плечи с лёгким кивком благодарности, и Чонгук морщится так, будто лимон сожрал, рассыпая по полу маску доброго принца.              — Туповата. А ещё почему-то очень много амбиций.              — И ты реально на ней женишься?              — У меня есть выбор?              — Выбор всегда есть, Гукки. Просто зачастую он вынуждает нас выйти из зоны комфорта.              — Не в моей ситуации. Вся моя жизнь — одно сплошное отсутствие подобной зоны.              …Когда-то чертовски давно Чонгук и Хосок, спрятались под одним одеялом и долго шептались. Вернее, шептались они частенько, да, но вот только в тот раз у них состоялся тот самый разговор, который проносишь в душе даже спустя годы, анализируя уже в осознанном возрасте и невольно восхищаясь детской простодушной мудростью. Старший этот диалог, на самом деле, до сих пор помнит в деталях, будто только вчера маленький братец шептал отчаянно и упёрто в темноту и духоту одеяльного купола над их головами. Помнит в деталях, но до сих пор не устаёт поражаться тому, насколько жизненно важными стали те обронённые в детстве слова, с годами обретя нешуточный вес.              — Я никогда не буду любить кого-то так сильно, как тебя, — сказал девятилетнему Хосоку семилетний Чонгук, сдавливая ладошками его ладонь, что была едва, что сильно больше. — Никогда, честное слово.              — И я тебя, Гукки. Ведь когда папы не станет, друг у друга останемся только мы вдвоём.              — Я за тобой куда угодно пойду.              — А если я пойду не туда, куда надо?              — Значит, я буду идти рядом.              — Даже если будешь против?              — Мы мужчины. Мы должны уметь договариваться, Хосоки, чтобы никто не был против.              …Хосок очень сильно любит своего младшего брата. Настолько сильно, что готов наизнанку вывернуть душу свою дурацкую, настолько сильно, что готов эту Пак Чеён голыми руками порвать, лишь бы не было её больше и тому не пришлось делать то, чего очень не хочется. Чонгук, он, на самом деле, очень хочет верить в их мире в то, что есть между людьми что-то такое, что гораздо дороже денег, отказываясь понимать, что так не бывает. Не заведено. Не положено. Не могут два брата дружить до истерики и желания рвать глотки зубами. Не может один завидовать другому по-чёрному, потому что отец лбами сталкивает раз за разом, будто проверяя, кто из них двоих больше достоин для того, чтобы выжить.              Но Хосок готов убивать, лишь бы с его младшим братом когда-то случилось такое, чтобы Чонгук посмотрел на него своими удивительными чёрными глазами и сказал простое человеческое: «Я люблю тебя, хён, но у меня теперь своя дорога».              Затяжка.      Короткий выдох.

      «Тебе разве это от жизни нужно?»