Ad delectandum (Для удовольствия)

        — Их привезли и завтра нам официально представят.       Чонгук бровь вскидывает, делая глоток дорогого красного — сухое, совсем, как они любят, но вот только Хосок, выглядящий мрачным до непонимания, не притронулся к своему бокалу, пока его младший брат вливает в себя уже третий и, если честно, никакой проблемы пока что не видит. Но, быть может, хён будет достаточно разумным, чтобы понять, что Чонгук не умеет читать чужих мыслей, и продолжит свою далеко не пламенную речь: напротив, Хосок сейчас выглядит абсолютно разбитым и выжатым, хотя, вообще-то, не был в таких расстроенных чувствах, когда он сообщил ему о том, что им собираются сделать определённого рода подарок. Подарок, к слову, весьма статусный и дорогой: далеко не каждая правящая каста какой-либо страны может себе позволить подобное, а отец оказал неоценимую услугу, вложив очень большую сумму как и в их потенциальное будущее, так и в будущее страны — в их время нет ничего важнее, чем сохранить род и его чистоту. Чонгук всегда думал, что Хосок разделяет его патриотические чувства — воспитывали их одинаково, однако, очевидно, произошло нечто такое, что выбило почву из-под ног его старшего брата, и если в этом есть виновный, то его младший брат готов найти и покарать обидчика, потому что никто в этом мире не имеет права причинять боль Чон Хосоку — его самому важному и дорогому сердцу человеку.       Чонгук делает глоток, всем своим видом показывая, что ожидает продолжение, однако Хосок сохраняет молчание, отрешённо сначала разглядывая содержимое своего бокала, а потом переводя взгляд на окно — туда, где среди многочисленных звёзд теряются могучие космические корабли, и, кажется, продолжать не собирается.       — И? — не выдерживает младший со вздохом. — Ты знал, что они приедут. Почему ты печалишься?       — Ты… — хён теряется со словами, а потом прикрывает глаза на мгновение, чтобы, открыв, упереться взглядом прямо в Чонгука. — Ты не видел, как это было. Как они выглядели. А я вот невольно стал зрителем.       — И как же они выглядели? Как это было?       — Они были… — Хосок губу закусывает, подбирая нужное слово. — Словно не из этой вселенной, настолько прекрасными. А ещё — ужасно потерянными. Вернее, потерянным и напуганным был только один из них, тот, который будет твоим. Это очень больно — наблюдать чужую боль таких колоссальных масштабов. Он будто ещё надеялся на то, что спит и вот-вот проснётся в собственной постели.       — Какая жалость, — фыркает Чонгук без капли сочувствия и замечает, что старший брат морщится.       — А второго, моего, били током.       — Строптивый?       — Очевидно.       — Всё ещё не вижу проблемы, — недоуменно вскидывает бровь младший Чон.       И наблюдает, как вытягивается лицо его старшего брата сразу же после этих слов, потому что Хосок теперь смотрит на него так, будто ему от фразы Чонгука больно физически.       — Серьёзно? Ты не видишь проблемы в том, что кому-то причиняют боль, Чонгукки?       — Если этот кто-то не является больше себе хозяином и не подчиняется установленным правилам на добровольной основе, то он будет наказан. Разве не логично? Эту установку нам говорили с самого раннего детства, и я удивлён, что ты воспринимаешь так остро тот факт, что строптивого иксзеда немного поджарили, пусть он и твой. За что я волнуюсь куда больше, так это за то, что он тебе крови успеет изрядно попить.       — Успеет попить перед тем, как?.. — но тишина эта многозначная длится недолго, потому что Чонгук действительно не понимает, почему Хосок впечатлился столь сильно, а потому сообщает ему очевидную вещь:       — Перед тем, как родить тебе наследника и умереть, конечно же. Я обязательно должен был это говорить, да?       — Не должен был. Просто это…       — Бесчеловечно? Ты именно это слово хотел подобрать, хён? — и младший брат закатывает глаза перед тем, как обронить в себя бокал вина до последней капли. — Послушай, ты же знаешь закон: либо мы, либо нас. Они слабее, но они могут дать нам то, чего не могут дать наши женщины. Почему бы им перед этим не пожить с комфортом, таким, какого у них никогда не было?       И, что пугает, так это тяжёлый взгляд, которым Хосок его после этих слов награждает: в нём будто смешались воедино и горечь, и боль, и разочарование как в мире, так и в младшем брате. Чонгук в эту минуту чувствует себя максимально некомфортно и даже несколько смущённо, ощущая, будто упускает нечто важное, такое, до чего додуматься самостоятельно просто не в силах — и оттого начинает несколько злиться, потому что привык всегда и всё понимать.       — Мне жаль, — наконец, произносит хён, поднимаясь с кресла напротив и игнорируя изумление на лице своего младшего брата, чтобы потом пойти на выход из комнаты, очевидно, ко всем чертям, выглядя так, будто больше не может здесь находиться, но неожиданно поворачивается уже тогда, когда двери перед ним покорно разъезжаются. — Жаль, что ты из умного человека деградировал в беспринципное дерьмо, Чонгук. Очень жаль.       — Ты знаешь, что есть установки! — это Чонгук (или же вино в нём?) кричит уже туда, в пустоту. — И ты знаешь, что есть такое слово, как выживание, Хосок, и если ты будешь жалеть каждую муху, которая будет попадаться на твоём жизненном пути, то мне тебя искренне жаль, потому что не мне, а тебе будет тяжело жить, понятно?!              Но тёмный ночной коридор отвечает ему только лишь мягким звуком отдаляющихся шагов, хотя мог бы сделать ему замечания голосом его старшего брата, уязвлённого обращением без должной уважительной формы.       Но, очевидно, Хосок действительно считает, что разговаривать им больше не о чем, а у Чонгука в груди будто бы дыра образовывается, с краёв которой капает что-то слизкое и ядовито-прожигающее. Слизь эта имеет острый вкус разочарования и какого-то странного, одурманенного алкоголем опустошения, в то время как в воздухе повисает тяжёлый запах серьёзной, кажется, ссоры, который, впрочем, перебивается ароматом нежных женских духов уже через пару минут, когда двери снова гостеприимно разъезжаются, пуская в его спальню Пак Чеён — женщину, что не вызывает никаких эмоций и чувств абсолютно; ту, на которой он будет обязан жениться, но которая, как показали анализы, никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет родить ему достойного наследника из плоти и крови — и, чёрт его знает, к лучшему оно или же нет, потому что есть в ней что-то, что заставляет интуицию Чонгука каждый раз напрягаться при её появлении.       — Можно? — широко улыбнувшись, интересуется она, склонив к плечу голову и позволяя светлым волосам упасть на лицо.       Красивая.       Богатая.       Не дура, на самом деле, хотя до своего жениха ей, разумеется, недостижимо далеко.       Чонгук уверен, что ему с ней будет очень скучно, до невозможности. Возможно, даже трахать он её будет (а он будет, иначе отец точно посмеётся с того, что он не пользует то, что дано) с некоторой ноткой скуки и даже, возможно, зевнёт во время оргазма.       Но закон работает в обе стороны, на самом-то деле: и, пока Хосок жалеет иксзедов, Чонгук не имеет прав жалеть себя самого, понимая, что свяжет свою жизнь с той, которую никогда не полюбит — нет в Пак Чеён чего-то такого, что могло бы его зацепить, в то время как она попалась на крючок так очевидно. Его эмоции и чувства здесь совершенно не играют никакой роли — и не будут никогда, потому что у каждого у них здесь есть свои обязательства: Чонгук, хочет он того или нет, должен учиться править страной, как и, вообще-то, Хосок; Чеён должна быть примерной женой и ей повезло больше всех, потому что ей, судя по всему, это будет только в радость; иксзеды где-то там, в хитросплетении коридоров, должны будут выполнить им предначертанное, а потом уйти туда, откуда ещё никто не возвращался и, быть может, это и к лучшему, потому что, наверное, лучше не жить вовсе, чем так, когда от тебя нужна лишь оболочка — в этом Чонгук с братом солидарен до последнего слова.       Но правила есть правила.       — Разумеется, нет, — улыбается он краем губ. — Почему Вы не спите в такой поздний час?       — Новая обстановка очень волнительна, — улыбается она, присаживаясь в то кресло, где несколько минут назад ещё сидел Хосок. — Не могу уснуть, особенно, зная, что где-то здесь, недалеко от меня, находится совершенно обворожительный молодой человек, который станет моим мужем, несмотря на мой порок.       — Не порок, а, скорее, закономерность, — не удерживается Чонгук от насмешки. — Вина? Хосок от него отказался, но, если Вы хотите…       И он видит, как бьёт это по её самолюбию, но лучше ей сразу понять, что она никогда не будет играть в его жизни ключевой роли, в отличие от его горячо любимого хёна. И толики любви, которую Чонгук готов бросить к ногам Хосока, не получит, всегда будет второй, если вообще дослужится до того, чтобы занять какое-либо место на этом пьедестале. Но Чеён оправдывает ожидания: кивает, снова натягивает на лицо дружелюбную маску, делает глоток вина и заводит беседу обо всём и ни о чём сразу.       Чонгук не верит в это «долго и счастливо» и, возможно, именно это называют горем от ума. Нет чувств в их мире, где бал правят жестокость, ум, деньги и прагматизм, а так же банальное стремление выжить — словно животные, люди пытаются размножаться любыми способами, терпя крах за крахом, но не сдаваясь, как не сдаётся сам Чонгук в три часа ночи и спустя полторы бутылки вина, зная, что кончает вглубь мягкого девичьего тела вхолостую, и ничего от этого не изменится.       Пак Чеён не может иметь детей, иначе бы ему не нужен был тот иксзед, который смиренно ждёт где-то там, в одной из комнат, как смерть будет ждать его сразу после того, как он родит Чонгуку, подчиняющегося системе, достойного наследника — возможно, сделая тем самым лучший вклад, который он бы мог внести в этот мир. Пусть пока он и выглядит, по словам Хосока, потерянным и напуганным. Надеявшимся на то, что спит и вот-вот проснётся в собственной постели, да?       Чонгук никогда в своей жизни не испытывал такого пустого и блёклого оргазма, на самом деле.

***

      Он такой красивый, что Хосок почти задыхается. Так, наверное, настоящие ценители искусства смотрят на редкие произведения, драгоценные своей оригинальностью и старостью, но Чон невольно любуется гладкой, без единого рубца, синей кожей, которая в полумраке, разбавляемом лишь только ярким светом звёзд да луны, кажется почти угольно чёрной; как наслаждается видом расслабленного сном красивого этого лица — широкого, с остро очерченными худобой скулами, но по-своему — невозможно привлекательного в этой блаженной нирване, что ударяет по нему контрастом с той бесконтрольной агрессией, которую Хосоку довелось наблюдать за этим юношей днём. Этому беловолосому парню с такими же удивительного цвета ресницами и бровями от силы лет двадцать, не больше, и он, кажется, самое красивое произведение искусства, что он когда-либо видел в своей жизни, но, быть может, такие эмоции в Хосоке играют ещё и от острого чувства жалости к этому молодому почти что человеку. Ему, наверное, никогда не понять, каково это — быть выдернутым из зоны комфорта, испытать стресс похищения, долгого перелёта и мук от рук тех, кто, по сути, должен был просто безопасно довести из одной точки в другую.       Хосок искренне верит в то, что не бывает в мире абсолютно злых существ: у каждого за спиной есть пара-тройка тех самых травм, которые обычно никому не показывают. Есть повод для того, чтобы вести себя так или иначе, и неважно, какой фактор играет здесь ключевую роль — воспитание или же тяжесть прошлых событий, и он почему-то этого мальчишку чертовски понимает прямо сейчас.       Он бы тоже не хотел попасть сюда, в место, где его смерть будет роскошной, долгой, но неминуемой.       Но хоть ошейник сняли по его распоряжению без всяких вопросов, и на том спасибо.       Мин Юнги. Хосок уже знает, как его зовут, но совершенно ничего не знает о его прошлом, том, что сделало его таким, каким ему, человеку, довелось его узнать: обычно иксзеды, попадая в эту среду, замыкались в себе и становились послушными куклами, но этот парень, очевидно, решил до последнего идти против течения, что заставляет старшего наследника Чон невольно к нему проникнуться как к личности и вызывает непреодолимое желание узнать чуточку лучше. Не потому, что Хосок вдруг неожиданно воспылал какими-то странными и неуместными эмоциями, а просто, чтобы… помочь, как может. Скрасить эти ужасные дни до неминуемого рокового момента, не оттягивая неизбежное, но просто позволить этому мальчишке понять, что не всех здесь стоит бояться.       Хосок хочет узнать его лучше так сильно, и он так невозможно рад, что этот юноша с удивительно, на самом-то деле, красивым именем Чонгуку ни хрена не достался, потому что Чонгук в этом вопросе принципиален до омерзения, пусть это чувство глубоко в груди по отношению к горячо любимому младшему брату и вызывает у старшего страх, но оно неоспоримо и действительно отвоевало себе право на жизнь.       Нельзя так относиться к иксзедам, считает Хосок.       Они же живые, чувствуют боль, горечь утраты. Боятся, и хотят защищать, и быть защищёнными. Хотят спокойствия и чтобы их просто не трогали, а позволили прожить свою жизнь от одной естественной станции до другой. Разве это плохо — просто хотеть жить?       Почему у людей есть на это права, а у них — нет?       Об этом Хосок глубоко думает, аккуратно и бесконтрольно касаясь мягкой синей кожи острого запястья спящего Мин Юнги, и, конечно же, терпит провал: тёмные глаза мгновенно распахиваются, а юноша немедленно и неожиданно приходит в себя, диким зверьком отпрыгивая в сторону, туда, где кровать касается угла комнаты, сбив подушку на пол, и, обхватив руками колени, впивается в него взглядом, полным такой жгучей ненависти, что тошно становится.       Из груди Хосока рвётся вдох — прерывистый, усталый, невозможно измученный.       — Я не хочу причинять тебе вреда, — говорит он негромко и мягко, стоя у самой постели.       Но парень смотрит на него всё так же зло и не произносит ни слова.       — Извини за вторжение, — продолжает Хосок, глядя ему глаза в глаза, но ответом всё равно служит чёртово молчание.       — Я не хотел побеспокоить тебя.       — Ты припёрся ко мне посреди ночи посмотреть на то, как я сплю, и после этого говоришь, что не хотел меня побеспокоить? — голос у Мин Юнги оказывается неожиданно грубым и низким, а ещё — переполненным желчи. — Вы для этого Тэхёна в другую комнату перевели? Чтобы я остался один?       — Что? — Хосок даже теряется на какой-то миг, а потом соображает. — Нет, разумеется, нет. Мы перевели его, чтобы каждый из вас мог расположиться с комфортом до завтрашнего утра. А насчёт того, что я пришёл к тебе посреди ночи… прости и за это тоже. Просто мне показалось важным увидеть, всё ли с тобой хорошо после дневного инцидента.       — Со мной всё было бы хорошо, если бы я сейчас спал в собственной постели в родном городе и на родной планете, — зло шипит Юнги, даже не моргая, и его нельзя обвинять в том, что он говорит: он прав от первого до последнего слова. — А здесь я никогда не буду в порядке, понятно? Особенно, когда ты можешь зайти ко мне в любой момент.       — Извини-извини, — и Чон поднимает руки ладонями вперёд в примирительном жесте. — Я правда не хотел. Просто волновался.       — Ты? Волновался? — и иксзед, кажется, едва сдерживает порыв, чтобы не сплюнуть на пол, а потом неожиданно мрачнеет, и лицо его прорезается глубокими усталыми морщинами. — Я хочу поспать, Чон Хосок. Это же ты, да? Мой хозяин. Властелин. Господь бог.       — Прекрати, пожалуйста, я не…       — Мой повелитель, разрешите мне вернуться к прерванному занятию? — вскинув белую бровь, интересуется Юнги, интуицией чувствуя, что может перейти в атаку, за что и хватается. — Мне нужно хорошенько отдохнуть перед тем, как Вы меня выебете.       Хосок прикрывает глаза.       А потом устало кивает и, вздохнув, выходит за дверь, по пути оборачиваясь:       — Спокойной ночи, Мин Юнги.       Мин Юнги ему не отвечает, гипнотизируя жгучим взглядом до той самой секунды, пока двери за Хосоком не смыкаются, закрываясь.