Ad delectandum (Для удовольствия)

      Чонгуку… смешно. В том смысле, что вид этого паренька настолько умилительный на контрасте с той же Чеён, что по-собственнически цепляется за его запястье, стоит только ему встать рядом с ней и, склонив голову, окинуть иксзеда по имени Ким Тэхён долгим изучающим взглядом, что почти что вызывает острый приступ жалости.              У Ким Тэхёна светлые волосы и радужка ярко-голубая, а ещё рост довольно высокий, но при этом он такой тощий и скованно горбится, чувствуя себя неуютно и открыто показывая свою уязвимость, что невольно гадаешь: рассыпется прямо здесь и сейчас или дотерпит до выхода из дома, где его ветром сдует к чёртовой матери? Ким Тэхён весьма юн: навскидку, едва ли старше его самого, но глаза у него честные-честные, а ещё большие и испуганные, и Чонгук невольно задаётся вопросом: открыт ли этот паренёк сам по себе, в том смысле, настолько сильно, что можно плевать в душу и попасть в самое сердце, даже если с прицелом проблемы; или же это какая-то тонкая, хитрая игра, где этот иксзед всё ещё надеется выйти победителем, думая, что своим оленьим видом сможет кого-то здесь разжалобить, вот так вот, стоя у стенки и заламывая свои синие пальцы и глядя исподлобья и из-под упавшей на глаза светлой чёлки, где чёртов взгляд едва что не голубым освещает всех присутствующих, словно фары?       Чонгук смотрит на этого мальчишку: забитого, красивого, с тёмно-синей кожей, а в голове звучит это насмешливое отцовское: «Это подарок, пользуй с умом», и, наверное, от этого должно быть очень мерзко, потому что эти инопланетные ребята беззащитны совсем, затравлены человечеством и порабощены, но ведь в этом и соль, они привыкли так жить, ровно так же, как и иксзеды смирились и приняли как данность тот факт, что между ними и людьми никогда не будет ничего тёплого, кроме как холодный расчёт.       Подарок. Дорогой, красивый, но, что важно — способный к произведению потомства, в отличие от Пак Чеён, что сверлит чонгуков висок требовательным взглядом, потому что он до сих пор не сказал ни слова. В отличие от взгляда Ким Тэхёна, что пропитан страхом и каким-то иррациональным смирением, её глаза, он кожей чувствует, смотрят требовательно и будто бы с ноткой собственнического: «Скажи, что тебе это не нужно, ведь у тебя есть я», будто секс, что случился с ними двумя накануне этого милого презента в лице живого существа, мог бы для Чонгука что-то значить.       Ему не нужны чувства, потому что отец делает на него невообразимую ставку: Хосок открытым текстом сдаётся и умывает руки, как только речь заходит о политике или же какой-либо ответственности. Отец говорит, что хён — это сплошное его разочарование, неправильно воспитанное и избалованное в раннем детстве умершей матерью, имени которой Чонгук даже не знает: была какая-то женщина, на которую, как говорят, он чертовски похож, и которую он убил своим рождением, но не более того. Отец говорит, что она всегда была слабой здоровьем, а такие в их мире более не задерживаются.       Отец говорит, что она не была приспособлена к тому, чтобы править, в то время как в Пак Чеён этого желания даже больше, чем достаточно, но Чонгук не уверен, что хотел бы, чтобы эти её амбиции распространялись на него в хоть какой-либо мере: он ей ничем не обязан и никогда обязан не будет, даже когда они вступят в дерьмо под названием брак и сделают ЭКО, чтобы у Ким Тэхёна, будущего носителя, стопроцентно родился человеческий ребёнок, что будет иметь гены как отца, так и матери. Чонгук даже не хочет повторять с ней то странное и отторгающее, что должно было быть сексом — никогда после коитуса он не чувствовал такого морального опустошения, и ему не понравилось. Настолько, что он даже попытался смыть в утреннем душе это странное и липкое чувство неправильности происходящего.       Подарок смотрит на него большими глазами, и у него дрожит нижняя губа. Дорогой, бесспорно, красивый, едва ли, что знает, как правильно вести себя в обществе, но при грамотном воспитании методом кнута и пряника из него выйдет нечто очаровательное и почти совершенное, что будет приковывать взгляды окружающих. То, что нужно одному из наследников правительственной касты Кореи тридцатого века — престиж, знаете ли. Не будет вида лучше, чем людские лица, когда они увидят, слетевшись как мотыльки на свет, на очередной великосветский приём, как открываются двери и входит будущий монарх под руку с красивой, но туповатой невестой, и своим личным иксзедом, который будет вышколен так, как ни одна прислуга не сможет.       Возможно, Чонгуку бы хотелось заняться сексом с Ким Тэхёном. Тем самым, что был бы с защитой: он хочет поиграть с этим парнем немного подольше и не видит причин для того, чтобы этого не сделать.       — Спасибо, Чон-хённим, — наконец говорит, остро улыбнувшись и отвешивая отцу поклон на все девяносто. — Уверен, что мы с Ким Тэхёном отлично проведём то время, что выделено судьбой.       — И со мной, — ввинчивает Чеён, но он на неё даже не смотрит: слишком громко и резко выдыхает иксзед у стены на словах «то время, что выделено». Быть может, осознание собственной смертности ударило по мальчишке в эту самую секунду, или, кто знает, понимание неумолимого приближения костлявой с каждым вдохом и выдохом ударило его по лицу наотмашь.       Чонгук пока ничего не знает, кроме как того, что хищники часто играют с едой перед тем, как прикончить.

***

      Идиот, какой же идиот, думает Хосок, идя по коридору, до сих пор странно улыбаясь в кулак, потому что всё ещё не в силах, очевидно, перестать смеяться над сморщенным синим носом и насмешливым низким: «Ну, блять, спасибо» в ответ на его пафосное высказывание: неожиданное шутливое разочарование от Юнги, что без тени надменности или агрессии, бьёт по голове обухом и вызывает из груди смех, почему-то открытый и искренний. У Хосока даже глаза начинают слезиться, особенно, когда тот, неожиданно смутившись собственных слов, заламывает длинные узловатые пальцы и улыбается смущённо, а скуластые щёки — кто бы мог подумать — наливаются тёмно-синим оттенком, куда более густым, чем его собственная кожа.       — Эй, Мин Юнги, — отсмеявшись, широко улыбается Хосок. — Вот люди, когда смущаются, краснеют от притока крови. А вы… синеете? — и снова ржёт, запрокинув голову, над хмурым: «Пошёл в жопу», потому что в голове неожиданно целая тысяча всевозможных пошлых шуток и они почти все, как одна, сильнее него.       Но если пошутит, то подорвёт хрупкое доверие, а потому поднимается с пола и, шутливо отсалютовав, роняет на прощание:       — Мы поладим, не думаешь?       — Почему ты всё ещё не там, куда я тебя посылал?       Перед тем, как выйти, Хосок почему-то смеётся снова, а ночью просыпается, чувствуя капли пота по вискам, а ещё — горячее и мокрое между собственных ног, потому что, видимо, подсознание играет ужасно глупую шутку и посылает ему Мин Юнги, дикого зверька, который всего в этом новом для него и неизведанном мире опасается, так же яростно и страстно насаживающимся на его собственный член, и это так горячо и обволакивающе, что сейчас у него перед глазами чёрные точки, а дыхание сбито и восстановлению ближайшее время не подлежит от слова совсем.       Не встанет, ага.       Никогда.       Да ни за что вообще, и плевать, что у Хосока недавно был секс, а число половых партнёров перевешивает за два десятка, потому что невозможно отрицать очевидное.       Таких ярких оргазмов у него ещё даже наяву не было.

***

      — Мы не будем его… демонстрировать? — интересуется он, откинув назад выбеленные волосы и неловко почёсывая выбритый висок, когда отец смотрит на него, бровь вскинув. — Ну, как Чон-хённим представлял двух иксзедов Хосока и Чонгука, я имею в виду. Не будем знакомить с общественностью?       Отец только нос морщит, а потом отмахивается от своего непутёвого сына, делая глоток дорогого виски и равнодушно переводя взгляд на камин.       — Хорошо. И когда ты собираешься… — Намджун, закусив губу, пытается подобрать нужное слово, но всё равно получается как-то не очень. — В очередной раз поразвлечься?       — Поразвлечься я собираюсь уже сегодня, как только допью эту бутылку, — говорит ему советник правительственной династии Чон, настолько глубоко собственному сыну, на самом-то деле, омерзительный, что дрожь берёт. — А заделать тебе братика пока не планирую. Пусть пока живёт, у твоего папочки ещё есть порох в пороховницах.       Намджун кивает, а потом выходит за дверь, и только там позволяет себе резко прерывисто выдохнуть, чтобы собраться с мыслями и, пройдя по длинному коридору, постучать в двери комнаты, что расположена рядом с отцовской спальней. Те самые, из-за которых раздаётся высокое надломленное: «Входите», после чего они разъезжаются в разные стороны, позволяя младшему из рода Ким разглядеть инопланетного ангела, что спустился к ним из самого космоса пару дней назад.       Пак Чимин со сверкающей тёмно-фиолетовой помадой на синих пухлых губах, сидит на постели в одном только кружевном белом белье: ажурные полупрозрачные чулки до середины бедра, высокий корсет, тесные трусики, очевидно, что женские и причиняющие иксзеду режущий дискомфорт в области паха: для Намджуна не секрет, что его отец — тот ещё извращенец, а отец так же открыто позволяет сыну глазеть на вереницы блядей и различные секс-игрушки, которые, по его словам, сыну никогда не понять. Намджун, на самом деле, с отцом бы непременно поспорил, сказав, что никогда не сможет понять, разве что, большого обрюзгшего пузика, которым тот самозабвенно трётся о каждого своего нового любовника, силясь впихнуть внутрь очередного несчастного свой блядский стручок.       Но родственников не выбирают.       — Проходите, присаживайтесь, — насмешливо говорит ему Чимин, и Намджун, тупо кивнув, садится в ногах. Иксзед сидит поверх покрывала, расставив ноги, очевидно, чтобы меньше болело там, где кружево натирает нежную кожу, и, звёзды свидетели, Ким-младший пытается не смотреть туда, где влажно и истекает естественной смазкой — отец ещё несколько минут назад распорядился, чтобы Чимину дали выпить определённого рода возбудитель, потому что «папочка любит, когда для него кончают много и бурно». Кружево, оттопыренное чужой эрекцией, уже пропиталось насквозь, позволяя ему разглядеть примерное всё, будто на Чимине и вовсе нет никакого белья, и от этого — странный, иррациональный зуд по телу и начинает давить на ширинку брюк. — Тоже хочешь со мной поиграть, как твой блядский папаша? — это звучит хрипловато и сломленно, в то время как в ночном полумраке Намджун может увидеть капли пота по синим вискам: Чимину наверняка приходится каждое мгновение прикладывать невозможные усилия, чтобы просто терпеть и не касаться себя — Ким-хённим всегда выбирает самое лучшее, подходя к вопросу секса весьма изощрённо.       — Не хочу, — не врёт Намджун — с Чимином «играть» ему совершенно не хочется, хочется только сочувствовать, потому что никто в этой вселенной не заслуживает такого отношения, которому подвергается и будет подвергаться этот красивый молодой человек, пока не надоест отцу Намджуна и тот в него, наконец-то, не кончит, дабы заделать себе ещё одного ребёнка. — Ты в порядке?       — А ты как думаешь, Намджунни? — насмешливо и задыхаясь, интересуется Чимин, цепляясь пальцами за белый корсет и против воли подаваясь пахом вперёд, чтобы тихо всхлипнуть от двойственных ощущений: наверняка больно, но хочется. — Я хочу, чтобы ты меня трахнул, хотя ты всего лишь маленький несмышлёный щенок, который только и может, что просто смотреть. У меня изнутри кровь кипит так, что дышать возможно. В порядке ли я?       — Нет, — поджав губы, Намджун опускает голову, чтобы не видеть аккуратного кожаного ошейника на тонкой цепи из белого золота, благодаря которой Чимин не может уйти дальше кровати. — Но ты можешь себе помочь. Тебе не запрещали сегодня.       — Мне всегда запрещают, — тихо смеётся иксзед. — И лучше выйди отсюда.       — Почему?       — Потому что иначе я сделаю так, что ты меня всё-таки трахнешь, и тогда у тебя будут проблемы с любимым папочкой, как только он добухает свой виски и придёт сюда. Неловко будет, да? Он будет хотеть трахнуть меня, а тут на мне уже ты, — Чимину вовсе не стыдно говорить такие вещи своим полным похоти голосом, однако Намджуну невозможно их слышать. — Так что лучше уходи, Ким Намджун, и возьми беруши на ночь. Эта дурь просто отменная, и сегодня я буду под этим ублюдком громко кричать.       Намджун губу закусывает и смотрит в стену.       — А хотел бы под тобой, — добивает Чимин и действительно громко стонет, и это уже невозможно, поэтому Намджун охотно слушает чужого совета и выскакивает за дверь раненым животным, чувствуя, как сердце стучит.       Чимин этой ночью действительно кричит, ему слышно за стенкой, но вовсе не потому, что Ким-хённим дошёл до него — отец уснул в гостиной, нажравшись, и иксзеду позволяют себя ублажить так, чтобы полегчало от наркотика, и он пользуется этим бесстыдно, громко и сладко, доводя Намджуна до белого каления своим срывающимся: «Намджун, Намджун, Намджун, пожалуйста» каждый раз, когда находится в шаге от того, чтобы кончить.       Они не любят друг друга и знакомы всего-то два дня и третью вот ночь.       Но этого Намджуну достаточно, чтобы понять, что в его жизни наступил полнейший пиздец.