Ad delectandum (Для удовольствия)

      Тэхён с первого же взгляда осознал, что попал в ад, как и понял, что фраза «ворваться в жизнь вихрем» может иметь прямое значение: никогда ранее ему не доводилось начинать знакомство с кем-либо, стоя у стены в гробовой тишине и ощущая себя то ли экспонатом, то ли лотом на аукционе, но это всё равно казалось не таким важным, как факт того, сколько в глазах Юнги было унижения и ненависти, когда Чон Хосок вздёрнул его за руку, будто котёнка, и вывел вон. Возможно, Тэхён идиот, но даже сейчас, стоя под тяжёлыми взглядами нескольких человек, в руках которых сосредоточилась власть, он думает о том, что Чон Хосок может сделать с тем, над кем теперь бесспорно доминирует. Он не показался плохим человеком, но это вовсе не значит, что сердце и интуиция Тэхёна не могут обмануть — не то, чтобы он мог ими похвастаться, как своей памятью, в самом деле: по правде говоря, что отец, что мама постоянно делали ему выговоры насчёт чрезмерной доверчивости и слишком доброго сердца.       Тэхён всегда верит в лучшее в окружающих, потому что, быть может, вырос в тепличных условиях любви и заботы, а поэтому — абсолютно не ведает, что там, за окном, могут находиться существа подлые и злые, те самые, что не поленятся прокрутить нож в его спине дважды или трижды, стоит только отвернуться. Но, с другой стороны, он придерживается той незыблемой установки, об которую разбиваются все аргументы: не может кто-то быть дерьмом сам по себе — у каждого в шкафу есть тот самый страшный, болезненный скелет, от существования которого просто невыносимо, что и делает этого кого-то таким, каким он является и по сей день.       Тэхён, например, уверен в том, что Юнги, он очень хороший. Просто другой по типу характера, а ещё наверняка пережил нечто такое, что подорвало его доверие ко всему живому вокруг. Да и у Чон Хосока, когда тот лично проследил, чтобы их доставили в одну из гостевых спален, в глазах была какая-то невыносимая, застарелая грусть и будто растерянность, несмотря на высокое положение и деньги, которыми он располагает.       Тэхён идиот, но почему-то ему захотелось хоть как-то помочь этому человеку так сильно, быть может, после того, как он обернулся на него в спальне и спросил:       — Как тебя зовут?       — Тэхён. Ким Тэхён, — ответил иксзед несколько растерянно, потому что из всех его знаний о людях, да и по настроению Юнги, он смог сделать единственный вывод: мало, кому здесь будет интересно, что он вообще такое и что он чувствует в принципе.       — Ты хорошо себя чувствуешь, Ким Тэхён? — искренне, кажется, озадачиваясь, поинтересовался Чон Хосок, окидывая его внимательным взглядом с ног до головы.       И почему-то после этого Тэхён к нему проникся безумно и даже по-доброму позавидовал Юнги настолько, насколько это вообще можно позволить себе в их ситуации. Просто на мгновение, на одно маленькое мгновение, но ему показалось, что у них может быть надежда.       Которая рассыпалась в пыль, стоило черноволосому урагану с широким разворотом плечей и в чёрном костюме с золотой бахромой ворваться в двери широким шагом и широко улыбаясь, но что-то с первого взгляда на эту широкую улыбку с двумя крупными передними зубами подсказало, что нет в ней ничего хорошего, как то отсутствует и в тёмных глазах-полумесяцах, и резких мимических морщинках около рта. Человек, который входит сюда последним, сразу привлекает внимание, но вовсе не из-за своего эффектного и запоздалого появления: глаза блондинки широко и влюблённо распахиваются, и она подаётся корпусом навстречу; беловолосый круглолицый парень машет рукой неуверенно и улыбаясь краешками губ, как старому другу, которому нужно многое рассказать, но пока такой возможности не предвидится; на лице мужчины с бородкой отображается горделивое удовлетворение, как если бы он увидел нечто прекрасное, что создал своими руками; а лицо круглолицего мужчины с животиком, напротив, захлопывается и едва, что не на все замки закрывается, и есть в этом нечто забавное — то, как, кажется, Тэхён умудрился просчитать каждого из них только по появлению одного человека.       С другой стороны, это столь же многое говорит о том, кто сейчас вошёл в эти двери.       — Опаздываешь, Чонгук, — удовлетворённо рокочет мужчина с бородой, но вошедший, проходя мимо прижавшегося к стене Тэхёна и на него даже не глядя, пожимает плечами и улыбается шире:       — Прошу меня извинить.       — Даже не объяснишься? — дуя губы и очевидно флиртуя, интересуется блондинка, мёртвой хваткой цепляясь за запястье вошедшего, стоит тому подойти ближе, всё так же игнорируя наличие кого-то лишнего в помещении.       — Не считаю нужным отчитываться тебе, — так же легко произносит молодой парень, а потом поворачивается, и Тэхён как никогда чувствует себя если не жертвой, то живым объектом исследования, потому что когда эти чёрные глаза пристально впиваются в него, то он ощущает себя… ещё отвратительнее: будто его просвечивают необычным рентгеном, где по итогу демонстрируются не кости, а и без того нестабильный эмоциональный фон и рассудок, и от этого он вжимается в стену ещё сильнее, потому что неожиданно страшно до ужаса — этот красивый и чертовски ухоженный молодой мужчина смотрит на него с нотками насмешки, слегка склонив голову вправо, будто Ким для него является не более, чем новым домашним зверьком, которого, не спрашивая, торжественно вручили на день рождения.       И который не понимает человеческую речь от слова совсем, ибо:       — Это подарок. Пользуй с умом, — произносит мужчина с бородкой.       — Как его зовут? — интересуется вошедший в воздух у всех присутствующих, но только не у обладателя имени.       — Ким Тэхён, — отзывается тот, кто велел пользовать. — Красивое имя.       — Да, неплохое. Но я не вижу здесь Хосок-хёна, — и Чонгук неожиданно для синекожего выглядит серьёзно обеспокоенным, когда оглядывает всех присутствующих. — Где он?       — Пошёл наказывать свою новую игрушку, — сообщает блондинка, обнимая его руку и преданно заглядывая в глаза. — Не бери в голову.       Чонгук быстро моргает, словно пытаясь сложить в голове какой-то один ему ведомый пазл, и только Тэхён, пристально за своим новым «хозяином» наблюдающий, ловит взглядом это быстрое, немое и растерянное: «Что?», что внешне отобразилось не более, чем лёгким, едва заметным шевелением губ.       Это было бы любопытно, не пугай этот человек его настолько сильно, и он понимает, что эта мысль проскочила как никогда вовремя, потому что в следующую же секунду Чонгук разворачивается в его сторону снова, окидывает внимательным взглядом чёрных хищных глаз, на пару мгновений задумывается о чём-то, несильно постукивая по губам длинным указательным пальцем и игнорируя девушку, что требует внимания, а потом кривит губы недобро и, вскинув брови, роняет в тишину пространства:       — Раздевайся.       Тэхён вздрагивает, тихо ахнув, как это громко делает блондинка, которая смотрит на Чонгука огромными глазами и рот приоткрыв в недоумении.       — В смысле?! — её голос срывается в крик, и юноша, жалко вцепившись в ткань простой белой футболки, как никогда благодарен её возмущению, испуганно глядя на всех присутствующих. Но никто, кроме девушки, не высказывает никакого протеста — разве, что только круглолицый блондин опускает глаза, будто не в силах на это смотреть.       Тэхёну, возможно, становится плохо.       Унизительно — самую каплю.       Бьёт крупной дрожью немного.       И он, глядя в непроницаемые чёрные глаза, которые даже ни на секунду от него не отвлеклись на истерящую девушку, до последнего надеется услышать, что это шутка, но они смотрят слишком внимательно, чтобы подумать об ином раскладе событий. Поэтому он только сглатывает шумно, и это почему-то кажется невозможно громким звуком, а его собственный голос — едва, что не фальцет, но срывающийся, дрожащий и жалкий, кажется звуком гонга в гробовой тишине, когда он, быстро облизнув губы, всё-таки решается на уточнение:       — До нижнего белья?       — Догола, — отрезает этот Чонгук, улыбаясь кончиками губ.       — Какого чёрта ты просишь его раздеться?! — восклицает девушка, резко отшвыривая от себя чужую руку так, будто брюнет неожиданно стал смертельно заразным.       — Я не прошу, а приказываю, Чеён-щи, — ровным голосом поправляет он, а она, уже сделавшая вдох для очередной гневной тирады, замирает с полуоткрытым ртом. — И я уже сказал, что не считаю нужным отчитываться.       — Хочешь, чтобы мы все на него посмотрели? — Тэхён понимает, что у него руки дрожат так, что он не уверен, сможет ли расстегнуть хотя бы пуговицу на брюках, особенно под этим липким взглядом круглолицего мужчины с животиком, который, казалось бы, жрёт его заживо прямо здесь и сейчас. — Я не против. Он красивый.       — Не все, советник Ким, — морщит нос Чонгук, внимательно глядя на парня с выбеленными волосами и выбритыми висками, который всё ещё смотрит в пол. — Намджун выйдет.       — Мой сын не может такого пропустить! — восклицает мужчина, цепляясь пальцами за плечо упомянутого. — Верно, Намджунни?       — Чонгук-щи сказал, что я должен выйти, значит, я выйду, — подозрительно смиренно соглашается с брюнетом юноша, после чего кивает всем присутствующим и даже Тэхёну. — Моё почтение, — и быстрыми шагами выходит за дверь, и передышка для иксзеда заканчивается: все взгляды вновь прикованы к нему.       — Почему ты всё ещё одетый? — насмешливо спрашивает Чонгук. — Я же приказал тебе это исправить. Или ты так хочешь, чтобы тебя наказали, Ким Тэхён? Я куда более извращён в подобного рода вещах, чем ты можешь думать, поэтому советую слушаться меня беспрекословно.       Юноша кивает с тяжёлым вздохом, а потом, прикрыв глаза, цепляется пальцами за полы футболки и тянет наверх, после чего откидывает ткань на пол под восхищённый выдох советника Ким.       — Он такой… такой! — мужчина хлопает в ладоши и выглядит полным восторга, словно ценитель прекрасного. — Знаете, вот мой Чимин очень худ и гибок, но этот юноша куда более плотно и подтянуто сложен, но при этом грациозен неимоверно! Но, наверное, ему стоит сбросить пару-тройку кило.       — У него же и без того рёбра проступают, — подаёт голос мужчина с бородкой.       — Люблю, когда снаружи видно то, что внутри, — не стесняется его собеседник. — Продолжай, мальчик, порадуй нас самым интересным.       Тэхён голову вскидывает в ожидании приказа и с надеждой на помилование глядя на Чонгука, что стоит, опустив к плечу голову и скрестив на груди руки, внимательно изучая то, что предстало глазам; его взгляд настолько цепкий, что Ким понимает: нет, малой кровью он не отделается.       — Продолжай, — роняет брюнет, и Тэхён, наклонившись, расшнуровывает любимые кроссовки, подаренные матерью на поступление в университет, после чего вытаскивает поочерёдно каждую ногу и распрямляется; и, наконец, собравшись с силами, всё-таки умудряется расстегнуть ширинку брюк и, зацепив большими пальцами простое чёрное нижнее бельё, тянет вниз, позволяя одежде упасть к самым щиколоткам, чтобы он мог сделать шаг и выпутаться из вороха ткани.       — Размер-то хорош! — восклицает советник, очевидно, действительно чёртов ценитель, но Тэхён не может рассмотреть его лица, потому что стоит, плотно сомкнув веки и чувствуя горечь стыда и унижения всем своим существом. — Будь я на Вашем месте, Чонгук-щи, непременно бы попробовал этого мальчишку в разных назначениях!       — Вы не на моём месте, советник Ким, — раздаётся ледяное. — Открой глаза, — это произносится с куда большим интересом, и иксзед робко подчиняется, трясясь всем телом от ужаса происходящего, но обо что спотыкается, так это об эти невозможные чёрные глаза и вскинутый подбородок с острой линией челюсти, кость которой едва, что чудом не вспарывает гладко выбритую кожу.       Отстранённо, краем сознания, он скорее ощущает, нежели видит на себе жадный взгляд неуёмного советника-извращенца, полный насмешки — мужчины с бородкой и истерического презрения — некой Чеён, которая крутит белокурой головой. Глядя то на иксзеда, то на Чонгука, который замер в одной напряжённой позе, кажется, взвешивая что-то в своей голове и не сводя с него тяжёлого взгляда, обволакивающего и заставляющего почувствовать себя настоящим ничтожеством перед кем-то более сильным.       Хищник и жертва, у Тэхёна нет других аналогий.       — Пользовать с умом? — наконец, снова надменно ухмыльнувшись, интересуется Чонгук, глядя на Тэхёна в упор, но обращаясь, очевидно, к мужчине с бородкой.       — Хочешь начать прямо сейчас, сын? — Тэхён бы непременно посмотрел на этого человека, но не может оторвать испуганного взгляда от его отпрыска.       Фыркнув, Чонгук улыбается — широко и открыто, вновь обнажая белые крепкие зубы и демонстрируя в себе хоть какой-то намёк на здоровые эмоции. А потом сокращает между ними дистанцию в несколько широких шагов, подходит вплотную, оказываясь выше на половину головы, и цепляется горячими пальцами за подбородок, лишь на мгновение позволяя синекожему юноше утонуть в своих опасных глазах ещё раз.       А потом улыбается только ему одному и неожиданно быстро опускается, подхватывает под коленями, вынуждая обнажённого Тэхёна потерять равновесие и буквально упасть животом на подставленное широкое и сильное плечо, обтянутое чёрной тканью, и поднимает его в воздух легко и, кажется, без всяких усилий, задницей вверх.       Это именно тот момент, когда Ким искренне рад тому, что из обзора у него — только сильная спина, что пахнет тяжеловатым, но, безусловно, приятным парфюмом, так как в следующую же секунду получает хлёсткий шлепок по обнажённой ягодице и чувствует, как вибрирует грудь Чонгука, когда он говорит это своё:       — Да, отец. Прямо сейчас.

***

      Намджуну тошно быть в резиденции Чон, а посему предложением Чонгука он пользуется весьма охотно: друг, в конце концов, как никто другой знает, насколько болезненно Намджун, рождённый от иксзеда и не знающий родительской ласки (разве что не для галочки), воспринимает подобного рода гнилые мероприятия, как демонстрация новых игрушек ближайшему окружению. Знает, как бьёт по нему чонгукова необходимость сделать то, чего от него будут ждать — Ким-младший отлично осведомлён о высокой планке младшего брата Хосока и его упорстве и стремлении достигнуть того, о чём никто и никогда не смел и мечтать.       Чонгук станет хорошим правителем, считает Намджун так же, как и многие: у него есть цели, к которым он постоянно идёт, он стремится самореализоваться как личность и не упустить ни мгновения, совершенствуя себя и своё тело день за днём, оттачивая мастерство красноречия и мысли до невозможных пределов. Единственное, чего Ким боится, сбегая вниз к площадке, где его уже дожидается небольшой белый спортивный звездолёт модной капсюльной формы, так это того, что младший Чон рано или поздно оступится под давлением общества.       Намджун не хочет быть здесь. В этом насквозь пропахшим пафосом и пренебрежением доме он чувствует себя почти так же некомфортно, как в своём собственном.       С единственным, пожалуй, различием. В своём доме ему хотя бы есть, с кем поговорить, пусть дружба эта — сомнительная, да и не дружба вовсе, если подумать.       ...— Что тебя расстроило? — у Пак Чимина, бывшего отребья, после — элитной проститутки, чтобы в конце — расходным материалом, высокий чувственный голос, да и сам он соткан из грации, тоскливой токсичной горечи с щепоткой чего-то терпко пахнущего, что обволакивает большим коконом. Даже сейчас, в чёрном шёлковом халате, под которым — голое истерзанное тело, хорошо растянутый сзади и смазанный, чтобы отец мог поиметь его в любой чёртов момент, но при этом совершенно обычно пьющий йогурт прямо из бутылки, оставляя смешные молочные усы над верхней губой, Чимин выглядит ангельски, насколько так, конечно, может выглядеть тот, кто может зарабатывать деньги только умением хорошо потрахаться.       Намджун не хочет пробовать этого с ним, но мечтать ночами ему ничто не мешает, как невозможно отрицать очевидного: Чимин в своей раскрепощённости и абсолютной незакомплексованности его манит, как свет — мотылька. Намджун не может сказать, что он в этого иксзеда влюблён, но не может врать, что его к нему не тянет магнитом, потому что помимо красивой мордашки, внешней эстетичности и своенравия, в брюнете скрывается живой гибкий ум. Чимин не стесняется выражать своего мнения, но при этом его нельзя назвать нетактичным: напротив, Пак умеет преподнести образ своего мышления таким образом, что ты невольно проникаешься к нему уважением и необъяснимой симпатией; он охотно принимает на рассмотрение чужую точку зрения, и если с ней не согласен, то выражает это конструктивно и аргументированно. Ни с кем ещё у Намджуна не было таких увлекательных разговоров, как с этим парнем, и не было таких яростных интересных споров в примерно целую вечность.       — Ничего нового, — туманно отвечает Чимину Ким-младший со вздохом. — Просто очень болезненно воспринимаю то, как люди относятся к представителям твоей расы. Будто вы вещи, не знаю. Это неправильно: почему человечество выступает против рабства большую часть своего существования, но так спокойно и даже, я бы сказал, поощряя следующие поколения в том, что касается вас.       Рука Чимина, пока он переливает воду из графина в стакан, явственно вздрагивает, но он не говорит ничего, лишь бровь вскидывает, всем своим видом выражая вежливую заинтересованность в диалоге, впрочем, как и всегда — если Намджун впадает в такое рассудительное настроение, его уже ничем не удержишь, потому что, право, нет ничего в этом мире страшнее, чем мысль, что в его случае имеет характер весьма пагубный и даже, скорее, разрушительный, потому что никто из близкого круга общения этого человека не думает настолько во вред себе.       — Я был на представлении двух новых иксзедов семьи Чон, — устало роняет Ким-младший голову на руки, сидя в небольшом чёрном кресле. — Это было настолько унизительно, но такая модель поведения окружающих по отношению к твоей расе слишком плотно сидит в мозгах людей, особенно у моего поколения. И я чувствую себя отвратительно, потому что мой разум будто раскалывается надвое. Так не должно быть, но я не знаю, как по-другому, понимаешь? — и вздрагивает, когда чувствует на плечах нежное прикосновение чужих рук, чьи пальцы начинают расслабляюще массировать напряжённые мышцы.       — Ты хороший человек, Ким Намджун, — говорит Чимин негромко и вкрадчиво, а ещё — с ноткой тоски в голосе. — Не могу сказать, что лучше, чем все, но определённо лучше, чем многие, потому что не каждый думает о таких вещах и редко кто страдает от таких собственных мыслей.       И когда нежная, увлажнённая кремом ладонь касается его щёки, Намджун немного задыхается, но сердце останавливается совершенно, когда Пак Чимин обнимает его со спины и зарывается носом в выбеленные волосы на затылке, нежно выдыхая на кожу головы.       — Но я рад. Рад, Ким Намджун, что именно с тобой судьба меня свела, — мурлычет, а после прижимается невозможно мягкими губами к задней стороне смуглой шеи. — Но тебе пора. Твой отец скоро вернётся из этого цирка уродов, не хочу, чтобы он застал тебя здесь.       ...Намджун не понимает, что происходит, когда на деревянных ногах заходит в свою спальню и подкошенным падает на постель. Теряется в этой пустоте, которая пришла терзающим мыслям на замену, и это, наверное, ещё хуже, чем если бы его голова от них разрывалась, потому что когда он думает, то, значит, может прийти к какому-либо выводу, но сейчас это не представляется ни на минуту возможным.       Всё перекрывает дурацкое гулкое сердцебиение, столь сильное, что грозится проломить грудную клетку.

***

      Пожалуйста, нет, хочется крикнуть Тэхёну во всю мощь своих лёгких в тот самый момент, когда двери в доселе незнакомую ему спальню с тихим шипением разъезжаются в разные стороны, а Чон Чонгук заносит его внутрь комнаты с чёрными стенами: взгляд иксзеда выцепляет минимум мебели и максимум открытого пространства, но, с другой стороны, ему до этого сейчас нет никакого дела — значение имеют только эти самые двери, что смыкаются сразу же, как его проносят внутрь, отрезая путь к отступлению.       С другой стороны, а есть ли у него этот путь теперь, когда он вынужден выживать в установленных другими, теми, что куда сильнее, рамках?       Есть ли у него теперь выбор?       Ответ очевиден, но от этого, право слово, не легче, потому что его бросают на мягкую широкую кровать с чёрными простынями, а он настолько испуган, нет, он настолько в ужасе от того, что это происходит именно с ним, что не то что кричать — даже хрипеть не в состоянии.       Чон Чонгук над ним возвышается во всей своей красе, глядя сверху вниз хищными тёмными глазами, и губы в улыбке кривит, бесстыдно рассматривая раскинувшееся под ним обнажённое тело, которое Тэхёну как никогда кажется угловатым и некомфортным. На него ещё никто и никогда так не смотрел, и он, если честно, даже не уверен до конца, что хотел бы иметь такой опыт.       Чон Чонгук его хочет. Открыто, властно и с нехорошим огнём в антрацитовых глазах, что говорит о том, что, очевидно, даже робкой надежде на то, что всё обойдётся, Тэхёну не светит, что подтверждается, когда человек наклоняется над ним и на пробу ведёт широким движением шероховатой большой ладони вдоль внутренней поверхности гладкого бедра.       Это могло бы быть приятным, потому что прикосновение это — оно невозможно горячее и чертовски интимное, если бы не было так страшно.       — Пожалуйста, нет... — всё же срывается с губ тихим шёпотом, что в тишине — громким гонгом, а колени непроизвольно сжимаются, не позволяя чужим пальцам скользнуть выше, туда, где ещё никто посторонний не трогал. Не то чтобы кто-то считался с его мнением больше — пальцы щипают за нежный участок кожи, призывая сдаться, и это не то, что больно, просто обидно до обжигающих слезами глаз, которые Тэхён поспешно зажмуривает, когда вторая рука очерчивает контур его правого колена.       Это так жалко и вместе с тем так унизительно, что ещё одно хрипловатое: «Молю, не надо», вырывается наружу с каким-то ненормальным подвыванием.       И, наверное, что-то в интонации выдаёт этот искренний и чистый испуг, потому что неожиданно Чонгук останавливается.       — Открой глаза, — и Тэхён поспешно распахивает слипшиеся от слёз белые ресницы, потому что теперь он не имеет права не слушаться, но вот проблема в том, что из-за солёной пелены не видит ни черта, как Чонгуку бы того, наверное, хотелось. — Сморгни это, — и иксзед послушно моргает, позволяя прозрачной жидкости потечь по щекам и позволить увидеть лицо своего мучителя, которое...       Удивляет.       Брюнет смотрит ему прямо в глаза пристально, и на, бесспорно, красивом лице проступает непонятная и заставляющая замереть перед этим хищником неуверенность: будто Чон искренне пытается понять что-то, что ещё не озвучил, и Тэхён вынужден лежать, глядя прямо на него и чувствуя, как надежда в груди снова поднимает голову: неужели не тронет? Неужели не такое циничное и самодовольное отродье, какое пытается из себя строить?       — Это твой первый раз? — интересуется, наконец, Чонгук, не убирая, впрочем, рук с его кожи.       Тэхёну сил хватает только на то, чтобы кивнуть и вцепиться пальцами в чужие запястья, изучая, как проступает на чонгуковом лице осознание и смущение взамен удивлению.       Неужели не тронет?       — Что ж, — и брюнет вздыхает, в то время как Ким вздрагивает так, будто его током ударили. — Тогда он должен быть приятным тебе, верно?       Надежда в груди не просто карточным домиком рушится, а в пыль стирается, развеиваясь по периметру спальни, и почему-то в голове пусто становится, в то время как внутри всего его существа расплывается болезненное пятно пустоты, когда Чонгук наклоняется к его уху и кусает за раковину. Тэхён всем телом дрожит, всхлипывая, пальцы на чёрной рубашке сжимает, силясь оттолкнуть, но его бесцеремонно придавливают весом к матрасу, не позволяя даже шелохнуться.       — У тебя больше нет права решать, что делать и куда идти, — шепчет он, опуская руку к чужому члену и тихо посмеиваясь, когда Тэхён вздрагивает от необычных ощущений: Чон не задаётся целью сделать ему больно, видимо. Не сейчас, не сегодня, поэтому его поступательные движения вдоль ствола имеют неожиданно нежный оттенок, и это... приятно. — Но ты в силах принять правила игры и получать удовольствие, пока тебе предлагают.       Тэхён открывает глаза и смотрит в темноту потолка, разумом понимая, что в этих словах — голая логика и ничего, кроме неё. Чистый расчёт человека, который не привык считаться с чужими чувствами, ровно так же, как и самому Тэхёну теперь нужно будет смириться с этой чертой.       Выбора больше нет.       — Не так ты себе представлял свой первый раз, да? — рокочет Чонгук, а потом неожиданно приятно, остро и нежно прикусывает синюю кожу на шее. — Но у жизни свои планы на тебя, Ким Тэхён, и, что куда более важно — у меня на тебя есть свои. Теперь я — твоя жизнь, и у тебя нет шанса спастись, поэтому радуйся, что это буду я, а не какой-нибудь синекожий говнюк, который бы сначала ссал тебе в уши речами о вечной любви, а потом бросил бы. Я хотя бы открыто признаю то, что хочу тебя трахать без чувств.       И в этом тоже есть вес, думает иксзед, внезапно ощущая, как становится влажно и жарко там, между ног от обилия неведомых до этой секунды интимных прикосновений, как это и Чонгук ощущает с тихим смешком и довольным «хороший мальчик», очерчивая большим пальцем головку его члена, но продолжая стимулировать эрекцию в силу чужой эмоциональной нестабильности. Это приятно, искусно, этот человек определённо знает, что и как нужно делать, и от реакции собственного тела неожиданно стыдно безбожно.       — Я не собираюсь тебя бить и унижать, если ты меня не вынудишь, — и Чонгук быстро касается языком его нижней губы: такой невыносимо большой, он становится единственным, что Тэхён сейчас может видеть, пахнет вкусно, и ускоряет движения пальцев, выбивая искры из чужих светлых глаз и заставляя иксзеда заскулить тихо, поджав пальцы ног. — Я буду тебе хорошим хозяином, хотя, быть может, все вокруг будут считать иначе, но это будет нашей маленькой тайной. Тебе будет нравиться, маленький непорочный ребёнок, — и ловит губами чужой низкий стон, который вырывается изо рта Тэхёна против его воли, когда неожиданно удовольствие тугим узлом скручивается внизу живота, а по эрекции проходит лёгкая судорога, что несёт за собой внезапный и яркий оргазм. — Главное — веди себя хорошо. Как сейчас, — и тихо смеётся.       Если это будет так приятно всегда, то, действительно, это может быть изумительным, если это будет этот человек. Но, что терзает разум до основания, когда Чонгук неспешно растирает сперму по его же члену, так это одно, что вырывается тихим хрипом:       — Ты хочешь... зачать его сейчас? — что приравнивается к «убить меня скоро» и заставляет сердце сбиться с ритма.       И почему-то радуется, когда брюнет негромко смеётся ему в губы и отвечает:       — Конечно, нет. Я слишком молод для этого.       Возможно, будь на его месте Юнги, он бы сплюнул на пол ядовито, и требуя, чтобы его мучения кончились прямо здесь и сейчас, а таймер пошёл на обратный отсчёт. Но Тэхён, он не Юнги, и он очень хочет жить и любит эту дурацкую жизнь, пусть время его смерти теперь определяет не судьба, а тот, кто, спустя долгие минуты заботливой и долгой растяжки, вторгается в его тело, замирая и позволяя привыкнуть к ощущению странной наполненности.       Возможно, Юнги больше не захочет с ним разговаривать, потому что Тэхён смирился и сдался, а ещё, на удивление, смог испытать ко всему прочему, целых два оргазма, отдаваясь неопытно, несмело, но открыто и честно, потому что принял правила чужой игры.       В этом их с Юнги разница: тот хочет, чтобы это скорее закончилось, в то время как он сам не готов к смерти, и если для этого надо Чонгука слушаться, то пусть.       ...Под утро Чонгук не прогоняет его, измученного, грязного и сонного, из постели, но заботливо относит в другую комнату, шлёпая босыми ногами по полу в тишине сонных коридоров, где кладёт на мягкую широкую постель и выходит за дверь, не попрощавшись. Они не целуются — ни разу, и есть какая-то ирония в том, что Тэхёна всю ночь жарко трахали, но он всё ещё нецелованный.       И пусть.       Тэхён хочет жить.       Хочет так сильно.       До истерики хочет.

***

      — Ты идиот?       — Тебе не кажется, что с теми, кто власть имеют, так не разговаривают?       — Тебе не кажется, что те, кто власть имеют, ведут себя немного не так, как ты ведёшь себя прямо сейчас? — Юнги бровь вскидывает, всем своим видом демонстрируя памятник чистому скептицизму, а Хосок, нервно откашлявшись, оттягивает ворот рубашки: жарко здесь совершенно невыносимо. — А ещё ты покраснел, — замечает иксзед, бессовестно показывая пальцем на чужой румянец.       — У тебя невозможно дышать, — вскидывается Хосок. — И оденься уже, наконец!       — Правилами приписано, что ты должен хотеть взять меня в любом виде, особенно — в этом, — и Юнги, усмехнувшись, красиво качает обнажёнными бёдрами, на которые Хосок всеми силами старается не смотреть, как и на то, что располагается между них. — А ты смущаешься, как девственница. Хосок, я бы мог быть твоим первым, если бы не наше странное соглашение? — и Мин фыркает громко, а потом подхватывает с комода чистое нижнее бельё и наконец-то скрывает член за нежной тканью боксеров белого цвета. Хосок не поскупился на то, чтобы его иксзед выглядел аккуратно, опрятно и чисто, как того подобает, и день его времени, потраченный в поисках средств гигиены, одежды и всякого такого, того стоил, а спуск денег на ветер принёс свои плоды — Юнги живёт здесь только три дня, но его обычно растрёпанные белые волосы стали куда шелковистее визуально благодаря дорогим шампуням и кондиционерам для волос, а не торчат соломой, как то было раньше; от него приятно пахнет гелем для душа и лосьоном для тела с запахом жасмина, который Хосоку очень нравится, но меньше, чем эффект, который получается, если сей аромат наложить на этого парня; ногти на руках иксзеда тоже аккуратно почистили и постригли, а волос на теле у него не было в силу того, что у представителей его расы их в принципе почти что и нет.       Юнги выглядит… посвежевшим и, кажется, труд своего псевдохозяина оценил по достоинству: по крайней мере, он больше не проявляет агрессии (хотя продолжает огрызаться столь же упорно и за словом в карман не лезет), пусть и ведёт себя всё ещё настороженно и не выходит за пределы выделенной ему спальни, что от хосоковой — соседняя дверь, от слова совсем, и даже, кажется, не заинтересован, как обстоят дела у его соотечественника, Ким Тэхёна, в другом спальном крыле. Хосоку, на самом деле, этого тоже не особо хочется знать, но он и без того наслышан немало благодаря разговорам служащих в их доме: мол, юный хённим своего парнишку совсем не жалеет, хотя, в принципе, ничего такого не делает, но жаль этого синекожего просто ужасно.       Мальчишка, говорят, робкий, добрый и светлый.       Говорят, не заслужил.       И Хосока тошнит что от себя самого и от своей беспомощности, что от младшего брата — навестил бы этого ребёнка непременно, да вот Чонгук от своей новой игрушки ни на шаг не отходит, по крайней мере, пока.       Возможно, пока об этом думать не стоит.       — Нет, я не девственник. Я просто считаю, что тебе было бы здорово соблюдать хотя бы банальные правила приличия, — отвечает иксзеду Хосок, желая раствориться в обивке кресла, в котором сидит. — А не шастать здесь, в чём мать родила.       — Отец, — неожиданно поправляет его парень, натягивая чёрную толстовку из шкафа, и Чон смаргивает.       — Что? — возможно, это звучит идиотски. Да, это определённо звучит идиотски, потому что стоит Юнги просунуть голову в широкий ворот с капюшоном и обернуться со вскинутыми в очередном скептическом припадке бровями, как Хосока размазывает по пространству катком унижения: ну, конечно же, чёрт побери — Юнги поправил его, потому что у него никогда не было матери. Потому что оба пола у иксзедов способны к произведению потомства. — Не отвечай, я понял, — с нечитаемым лицом сообщает брюнет. — Это была сложная логическая цепочка, но мне удалось. Возможно, я бы мог стать академиком, если бы захотел, — и вздрагивает, потому что Мин...       Начинает смеяться.       Начинает смеяться, и в этом тихом, негромком звуке на низких тонах неожиданно так много искренности, что из колеи выбивает и смущает ещё больше, чем нагота, что, разумеется, не скрывается от его нового знакомого:       — Ты всё ещё красный, — ржёт Юнги, натягивая светлые рваные джинсы.       — Ты всё ещё не включил кондиционер.       — Я мерзлявый ужасно. Привыкнешь, если хочешь и дальше здесь ошиваться, — пожимает иксзед плечами, а потом окидывает с ног до головы и интересуется: — К слову, об этом. Почему ты здесь? У тебя что, нет друзей, с которыми бы можно было провести свободное время?       И спустя пару мгновений тишины и недвижимости отстранённого хосокова взгляда в окно, произносит тихое сконфуженное «о».       И добавляет:       — Совсем?       — Есть один, — негромко отвечает Хосок. — Но у него и своих проблем — задницей жуй. А так, да. Я один. У меня всегда был только Чонгук, а я — у него.       И он не знает, насколько горько это звучит, но, видимо, достаточно жалко для того, чтобы этот невозможный парень сократил между ними дистанцию, шлёпнулся задницей на пол у ног и, не мигая, вперил в него взгляд задумчивых светлых глаз.       — Я не могу предложить тебе дружбу... — тянет Юнги задумчиво и абсолютно честно. — Не сейчас. Но мы можем начать работать над этим.       И у Хосока перехватывает дыхание.       — Почему ты так говоришь?       И Мин фыркает тихо, а потом усмехается и припечатывает очередным честным прямолинейным ответом:       — Просто ты такой жалкий.       — Какая же ты всё-таки срань, Мин Юнги.       — Зато — лично твоя. По всем документам заверенная. Живи с этим!