***
У него глаза больные, думает Чонгук спустя три дня еженочного жаркого секса, в котором получал то, что, кажется, искал очень давно, но наконец-то получил, и неожиданно. Что-то в виде этого мальчишки будто спускает с поводка внутреннее чонгуково животное, что крови жаждет, а Ким Тэхён не то что охотно, скорее — покорно, подставляет ему свою тёмно-синюю шею с неистово бьющейся жилкой, что пахнет страхом, но смирением так остро и ярко, что устоять невозможно. Ким Тэхён под ним подобен нагретому на солнце пластилину: податливый, гибкий, можно в кулаке смять без страха, но неопытный жутко, и ещё смущается, когда кончает, даже не подозревает, что волк Чонгука в эти моменты воет неистово и о грудную клетку изнутри скребётся в желании обладать, загрызть и убить. У него глаза больные, понимает Чонгук на четвёртую ночь, сжимая пальцами острый чужой подбородок и вынуждая смотреть себе в глаза. Его светлые, они будто закатываются, не блестят ярко, будто фонарю разбили покрытие, и он на ладан дышит, силясь хоть как-то освещать улицу. Ким Тэхён, он под ним: смотрит насквозь и навылет, губу закусывает нижнюю, шумно дыша от толчков внутрь себя, с руками вдоль худого тела, глупо повисшими, он покорён чужой силой и властью и принял судьбу, как принимает чонгуков член, от которого кончает дважды за ночь, если не трижды, но ни разу — с искренней отдачей. Чонгук не может им насытиться, но и поломать, если честно, боится. Этот парень, он хрупкий и нежный, будто хрустальный, но его нельзя ломать до основания — только заботливо покрывать россыпью трещин — и никогда нельзя будет. Ким Тэхён, он должен ему наследника выносить, с каждым днём увядая всё больше, чтобы погибнуть в итоге, даруя миру новую жизнь. На пятые сутки эта мысль странно горчит на губах, совсем, как режут до крови эти глаза, что, кажется, как у кота в полумраке светятся, и это почти что больно физически, но Чон-младший стряхивает с себя эти мысли, увлекаясь процессом всё больше, но о контрацептивах не забывая примерно никогда. Пак Чеён уехала собирать чемоданы и готовиться к переезду, и это бьёт по его желанию жить и совершенствоваться так сильно, что он злобу срывает, несчастное тело в матрас втрахивая. А потом Тэхён говорит. Едва не впервые с момента знакомства он произносит целую связку из двух слов, что образуют одно больное предложение, когда садится на кровати Чонгука между заходами, сверкая в свете луны чёрными кровоподтёками на коже от того, что брюнет не щадит сил во время эмоционально-физической разрядки. Тэхён говорит, укутавшись в чёрную простыню по плечи, и смотрит, как Чон бесстыже курит в окно, а тот смотрит на него в ответ, понимая, что в этих светлых глазах, на самом деле, вместе с покорностью и болью есть что-то ещё. Такое светлое, что ему никогда не достать, оно будто идёт из самых глубин души Ким Тэхёна, и он даже не выглядит потерянным и раздавленным, глядя на своего обнажённого хозяина — скорее, мягко и сочувствующе заинтересованным. Тэхён говорит, и его слова бьют прямо в цель: — Тебе больно? И Чонгуку от вопроса этого неожиданно больно, будто иксзед его жгучим бластером продырявил, честное слово, но Тэхён с его невинностью с ним ещё не закончили, потому что: — Я могу тебе как-то помочь? — это хрипловатое и низкое разбивается о густое молчание спальни брюнета, но вынуждает сделать новую затяжку. — Ты мазохист? — спустя пару мгновений Чон смеряет его удивлённо-саркастическим взглядом. — Вовсе нет, — и мальчишка улыбается краешками губ. — Просто ты красив, богат, но озлоблен. Не избалован. Значит, тебе больно, Чонгук, а я, если смогу, то хочу помочь тебе. Тэхён не обижается, когда он откидывает в окно сигарету и сокращает между ними расстояние вместо ответа. Не обижается, когда Чонгук разбивает ему губы ладонью, лишь только поджимает их и от боли морщится, слизывая языком кровь. Не обижается, когда его грубо утыкают в подушку лицом и берут сзади без подготовки, хотя ему наверняка больно до безумия, потому что он тихо всхлипывает, но только пару раз. Когда Чонгук кончает внутрь него без опаски, памятуя о принятых им противозачаточных таблетках, он тоже не обижается. Лишь поворачивает залитое слезами лицо и говорит тихо: — Извини, Чонгук. Извини, что не могу тебе помочь. И Чонгук снова находит себя в одиночестве, топлесс и на лётной площадке, но с сигаретой, рассветной хмуростью неба, бесконечным гулом космолётов, но дырой в груди и ощущением себя дерьмом. У Тэхёна глаза больные. Так какого же чёрта?..***
Это происходит... внезапно, и Намджун не может себя даже заставить поделиться чем-то подобным с Чонгуком или Хосоком в один из тех дней, когда приезжает в гости и застаёт братьев в привычном ему положении: Хосок читает вслух, в то время как Чонгук лежит на коленях у хёна, прикрыв глаза и внимательно слушая, но на шипение раздвижных дверей приоткрывает веки и впивается в друга детства внимательным взглядом, в котором стоит вопрос. Который задаёт Хосок. — С тобой всё хорошо, Намджунни? — он выглядит чертовски обеспокоенным — они оба, на самом деле — и Намджун цепляется пальцами за ворот рубашки на груди, и смотрит просто в пространство, не зная, что думать. А потом интересуется: — Вы любили когда-нибудь? И это тупой вопрос, он знает, потому что ни для кого не секрет, что братья Чон всегда жили и будут жить в своём собственном маленьком мирке больших возможностей, где только они одни, что подтверждается двумя недоуменными взглядами друг на друга и последующим хоровым: — Нет. — А я полюбил, — отвечает Намджун, и, кажется, задыхается от этой простой очевидности. — И это больно безумно. Просто полюбил. Не того, не здесь, не сейчас полюбил. Это происходит внезапно. Намджун открывает глаза, но мысли его, они в соседней комнате, где крик стоит нечеловеческий, и это всё объясняет, как объясняют и звуки ударов, что за дверью слышны, но заставляют обмякнуть и сползти по стене, глядя в пространство пустыми глазами. Чимину больно прямо сейчас, но Намджуну больно тоже: до крови на сердце, до вывернутых наизнанку рёбер больно и обидно безумно, потому что не заслужил. У Чимина, на самом деле, воля железная и жизнь просто безумная, а разум — и вовсе нездешний, широкий, открытый, и не так всё это быть должно. — Тебе нравится?! — раздаётся за дверью отцовское громкое, требовательное, и следом — удар. — Будешь ещё так вести себя, падаль?! — и новый виток воя, от которого Намджуна трясёт крупным ознобом, потому что сразу после — стон громкий и сдавленный, приглушённый крик. — Так-то, сучка! Просто полюбил. Понял это, как только отец отбыл в резиденцию Чон, а Ким-младший ворвался в чужую спальню и ахнул, увидя разбитое в кровь лицо, красные, опухшие от невыплаканных слёз глаза и струйки алого по подбородку на голую синекожую грудь. — Уходи, — вяло просит Чимин. — Уходи, пожалуйста, — глаза опасно закатываются и он почти что падает с угрозой удариться о стену черноволосым затылком, но Намджун придерживает, прижимает к себе, чувствуя, как намокает от крови белая рубашка. — Уходи... — шепчет, дыша тяжело, и он видит, как стремительно простыня внизу мокнет от крови. — Не уйду, — отвечает и чувствует, как ревёт позорно. — Не проси. — Дурак, — плохо ворочающимся языком отвечает иксзед, чтобы потерять сознание после. А Намджун, прижимая к себе обмякшее и изнасилованное тело, понимает простую человеческую истину. Любит. Безумно. До крика.