yiruma — river flows in you
— Ich habe. Du hast. Er, sie, es hat. Ich habe ein Buch… — Немецкий? Серьёзно? Ты знаешь латиницу? Я удивлён, — раздаётся из-за спины, и Тэхён вздрагивает от неожиданности: кропотливо увлечённый чтением, раздражённый, что не получается прочитать с первого раза, постоянно сверяющийся с транскрипцией, данной в квадратной скобке, он абсолютно забывает, где находится, но голос, разрезающий мирную тишину застеклённого сада, густо заселённого пышной тропической растительностью, возвращает его к суровой действительности. — А почему я должен её не знать? XZ1 — не такая отсталая планета, как многие думают, у нас тоже есть страны и континенты с разными языками и наречиями, которые, впрочем, почти ничем не отличаются от ваших. Это очень любопытный парадокс, который ещё только нужно изучить, но этим никто почему-то не занимается, — с ноткой грусти отзывается Тэхён, оборачиваясь и почему-то не чувствуя ни страха перед человеком, который, казалось бы, срывал на нём свою потаённую злобу, ни удивления, что Чон Чонгук знает латиницу: его хозяин выглядит весьма образованным человеком. Возможно, чрезмерно. Возможно, от своего ума-то и страдает, Тэхён пока не может понять, но очень хочет, ибо, быть может, дурак, но в этих чёрных хищных глазах видит столько боли, сколько ни у кого никогда не замечал ранее. Не может человек хотеть умышленно, без чёрной подоплёки причинять боль кому-то слабому, неспособному себя защитить, если, конечно, у него нет никаких психологических отклонений или, напротив, отсутствуют нормы морали. Чонгук не похож на сумасшедшего. Но на чертовски уставшего, умудрённого неизвестными печалями и мыслями — очень. Нормы современной морали, что циркулирует в его, но не Тэхёна, обществе, у него тоже присутствуют: Ким не дурак, и прекрасно понимает, зачем его унизили при первой же встрече. Чонгук, словно дикое животное, показал всем, кто будет здесь доминировать в недалёком, видимо, будущем; показал, что может случиться при покушении на то, что ему принадлежит; его бесстрастные с виду эмоции, огранённые ажурной маской равнодушия, показали, что он может отлично держать себя в руках и гнуть свою линию даже при сильном давлении со стороны. Чон Чонгук — бесспорно красивый, удивительный и талантливый молодой человек, если подумать. Тэхён много читал о юных правителях былых лет, как человеческих, так и не очень, и по истории знает, что очень часто случалось в этой вселенной так, что молодые правители были всего лишь средством достижения целей своих родителей в руках тех, кто придерживался определённого рода политики, и сами часто становились расходным материалом в светских игрищах высоких сословий. Но не Чонгук. Нет, не так: не такие, как Чонгук. Здесь невооружённым взглядом видно талант и внутренний стержень. Проблема только в том, правда, что у них с Тэхёном мировоззрение расходится от первой до последней точки в пространстве, однако Ким готов послушать чужое мнение, попытаться его понять и, быть может, принять, потому что Чонгук иного точно не примет в силу того, что единственный мастер, что создаёт из его ошмётков материала нечто с претензией на совершенное — это он сам, и с этим лучше смириться. С такими, как Чонгук, нельзя спорить. Их нужно выслушать, дать возможность остыть, а потом предложить компромисс таким способом, чтобы выглядело так, что для противоборствующей стороны плюсов больше. Это не хитрость, но мудрость, которую хочешь не хочешь, но впитаешь, если желаешь попробовать протянуть на этом свете хоть чуточку дольше. Он всегда надеется на лучшее в людях и силится мыслить так, будто бы это он сам оказался в чьей-то шкуре. И в чонгуковой бы, наверное, не вынес ни дня. И как так вышло, что он научился чувствовать других существ так тонко и чутко? Хотя, быть может, и здесь он ошибается. — А кто должен заниматься изучением подобного явления? — вскинув бровь, интересуется Чонгук и садится на каменную, но не холодную скамью рядом, не спрашивая разрешения — ему и не нужно. Это Тэхён должен прощупывать те ограничения, где кончается его относительная свобода, а брюнет, он сейчас находится на своей территории. Вся страна — это его территория, на самом-то деле. — Иксзеды? — У моей расы не хватит ресурсов на проведение подобного исследования, — со вздохом отвечает Ким. — И мне жаль. — Жаль? Почему? — Потому что я бы очень хотел, чтобы мой народ рано или поздно достиг того же уровня развития, что и люди, но это, увы, невозможно, — просто поясняет Тэхён, а потом улыбается мягко и откладывает в сторону учебник с колен, чтобы повернуться к Чонгуку и дружелюбно улыбнуться. — Но это же теперь не так уж и важно, верно? На лице брюнета проскальзывает определённого рода замешательство, когда он слышит эти слова. — Почему? — Потому что я всё равно рано или поздно умру, разве нет? — и, на самом деле, ему эти слова даются невозможно тяжело, но когда он их произносит, они виснут в пространстве между ними двумя, словно застряв в вязком желе, обретая вес, форму и силу, и это не странно. Странно то, как легче на душе становится после того, как он их говорит, как и то, что Чонгук, очевидно, пребывает в полнейшей растерянности от того, что услышал: хлопает глазами, кажется, не сразу находясь с ответом. Но Тэхён в нём не так уж и нуждается, если честно, а потому посылает собеседнику ещё одну улыбку, ту, что самыми кончиками губ, и интересуется: — Могу ли я продолжить заниматься, если тебе от меня сейчас ничего не нужно? — Почему ты делаешь это? — вскинув бровь, спрашивает Чон. — Делаю что? — интересуется Тэхён, морща лоб и абсолютно искренне. Чонгук кивает на учебник. — Твои слова расходятся с действиями. Ты говоришь, что знаешь и принимаешь то, что скоро умрёшь, но при этом сидишь и развиваешь свой мозг так, будто бы тебе открыты все дороги. — Я с планеты XZ1, — улыбается ему грустно иксзед. — С её уровнем развития и перспективами мне всегда были закрыты все дороги, но только подумай: если вдруг закрыть глаза и просто представить, что нет? В любом случае, развитие — это то, без чего я не могу. Я чувствую себя ископаемым, если не напрягаю свой мозг, а он иссыхает, если не получает новой пищи для ума. Так что, если ты, конечно, позволишь, я бы хотел и дальше изучать что-либо. Для себя. Для собственного успокоения. Чонгук задумчиво смотрит наверх, туда, куда тянутся эти безграничные растения, которые отец собирал с разных уголков земного шара: под самый стеклянный купол заглядывает, вовсе не щурясь от яркого солнца за ним — стекло слегка затонировано. Тэхён прослеживает за его взглядом. — Знаешь, отчего мне всё-таки... тоскливо? — интересуется. — Раз уж мы заговорили об этом. — Не знаю. — У вас почти нет природы. Всё забито строениями и дышать тяжело. Здесь есть её небольшой яркий тропический кусочек, но это ни в какое сравнение не идёт с шумом ветра и звуками окружающего мира, как у нас на планете. — Ты скучаешь по этому? — Да?.. — неуверенно. — Но какая теперь разница, верно, Чон Чонгук? — Определённо, — соглашается с ним брюнет и тяжело поднимается со скамьи. — Ладно, Тэхён, занимайся. Я пока оставлю тебя, — и на его лице в этот момент — нечто такое, что очень сложно понять, но Тэхён честно пытается уловить за хвост это выражение и примерить на своё собственное лицо, пока Чонгук, не торопясь, идёт к выходу из сада, не боясь повернуться спиной. Ким поджимает губы в лёгкой неуверенности, что скребёт изнутри рёбра. И решается. — Чонгук! Он оборачивается. — Если хочешь, то можешь называть меня Тэ, — дружелюбно предлагает иксзед. — Меня так называли все близкие люди. — Но мы не близки, — тянет Чон. — Но я не хочу тебя больше бояться.***
Чимин смотрит на небо. Такое безграничное, с россыпью удивительных точек звёзд — невозможно далёких, привлекающих своим холодным очарованием. Чимину до них никогда не достать, как ни старайся, а ещё — невозможно болит лицо, чёрные синяки и кровоподтёки на котором налились уродливо светло-голубым с нотками сиреневого и обжигают тупой болью на каждое случайное прикосновение. Но не Намджуна. Совсем не Намджуна. — Не крутись, пожалуйста, когда я тебя обрабатываю, — говорит этот странный человек, который относится к нему с невероятными заботой и трепетностью; обнимающий его изуродованное лицо своими большими, слегка шероховатыми руками и осторожно размазывая по нижней губе какую-то жгучую мазь. Чимин морщится. — Больно. — Потерпи. Скоро пройдёт. Это очень хорошее лекарство, оно быстро тебя подлатает, — звучит с такой теплотой в голосе, что неловко становится. — Очень больно, Намджун, я не... — и замирает, потому что этот дурак, глупо краснея скулами, что даже в полумраке видно, нежно и тихонько дует на потревоженный участок, делая вид, что это вовсе не его ладони подрагивают на чужих щеках. — Если ты снова хочешь стать красивым для себя, тебе нужно будет потерпеть, Чимин, — бормочет Намджун, горя со стыда и глядя куда-то вбок и вниз. — Тебе вообще теперь в принципе придётся терпеть: мой отец любит насилие. Оно его возбуждает. Мне жаль. И чёрт с ним. — Что значит «снова стать красивым для себя»? — шепчет Чимин, потому что голос неожиданно предаёт и не может звучать громче. — Я не понимаю. Намджун выдыхает прерывисто, а потом, всё так же не глядя на него, убирает руки, и неожиданно без этих нежных прикосновений Пак ощущает странную пустоту и прохладу — будто одеяло грубо сорвали ранним утром. Без этого тепла... Неприятно? Немного тоскливо? — Потому что для меня, Чимин, ты всегда будешь самым красивым. — Почему?.. — Потому что, — хмурясь, отвечает Намджун, поднимаясь с чужой кровати и идя в сторону двери, чтобы замереть на пороге и обернуться уже перед тем, как выйти. — Я смотрю не на твою внешность, а глубже. Двери с тихим шипением закрываются за сыном советника Ким. Чимин чувствует, что в глазах до ужаса жжётся, но пока не может понять, почему.