***
— Магазины? Хосок закатывает глаза в ответ на такое же нелицеприятное закатывание, и так же скрещивает на груди руки, демонстративно пародируя чужую позу. Правда, Юнги сидит в кресле, изображая вселенскую непокорность, в то время как сам Чон, испытывая откровенный невроз, стоит подле него, как перед блядским монархом, и не знает, куда себя деть. — Магазины. Знаешь, места, где ты ходишь, примеряешь разного рода вещи, покупаешь их, тратишь много денег. Возможно, ты о таком раньше не слышал, тогда для тебя это может быть новым опытом, — с готовностью плюётся он ядом в ответ, но внутренние ощущения предательски отличаются от тех, что он пытается показать: сердце делает блядский кульбит, когда Юнги кривит губы в усмешке, а ладони потеют предательски, но ровно до той самой минуты, правда, пока тот не открывает рот снова: — О, так ты готов показать мне весь мир, Хосоки? — и улыбается широко, дёснами. — Познакомить меня со всеми ощущениями, которые может даровать человеческий прогнивший мир? Я польщён. — Можешь это и так называть, если угодно, — равнодушно пожимает плечами брюнет. — В конце концов, я уже начал это делать. — Что ты имеешь в виду? — хмурится Мин, и в груди Хосока расцветает маленькое чувство гаденького триумфа, ранее — для него обычное, так как в остроте языка прямолинейный и твердолобый Чонгук ему явно проигрывает, но ставшее столь редким гостем сразу же, как в его жизни появился Мин Юнги. — Разве тебе приходилось раньше целоваться взасос с человеком? — вскинув бровь, ехидничает Чон и едва, что не кулаки вскидывает в победном жесте, потому что замечает чужое оцепенение, а потом, по мере осознания, по лицу иксзеда расползается яркий тёмно-синий румянец. — Ой, ты смутился. Это так мило! — Собака ты, Чон Хосок, — зло сощурившись, тихо рявкает Мин, и Хосок понимает, что, очевидно, с ума сошёл, но смеётся громким адским смехом, что те злодеи в детских мультфильмах. — О, это, что, твоя лебединая песня? — злорадствует Чон, словно маленький ребёнок. — Не получится, Мин Юнги. Этот раунд всё равно за мной, — хихикает зло и откровенно паскудно, наклоняясь над синекожим и даже позволяя себе наглость упереться ладонями в чужие острые колени, обтянутые чёрными джинсами. — Твой румянец такой очаровательный, дорогуша, — маленький чёртик в груди Хосока танцует свой весёлый танец счастья, гадко потирая ладошки, потому что глаза Юнги напротив его собственных — чертовски растерянные, и это не может не вызывать ликования. — Ты весь совершенно очаровательный, когда смущаешься! Это, что, был твой первый поце?.. Договорить не успевает, а блядское окончание слова повисает в спальне иксзеда невысказанным и чертовски растерянным, потому что Юнги, он всё-таки — та ещё гадина, потому что приподнимается на своём чёртовом кресле и целует сразу глубоко, пользуясь тем, что у брюнета рот приоткрыт, а ещё нагло не позволяя тому перехватить инициативу. — Второй, — шепчет иксзед, отстранившись на считанные миллиметры, а потом целует снова, неожиданно подаваясь вперёд, обнимая за шею руками и бесстыдно путаясь пальцами в чёрных волосах на чужом затылке. У Хосока поза не очень удобная, на самом деле, и он хватается пальцами за чужую простую белую футболку, потянув на себя, вынуждая Юнги подняться, не отрываясь от терзания губ губами, задыхаясь ужасно, но не разрывая этого такого странного, иррационального контакта. Хосок за этот поцелуй цепляется, словно утопающий — за спасательный круг, и боится это волшебство разорвать хоть на мгновение, поэтому прижимает синекожего к себе так крепко, как может, и таки побеждает в схватке языков, начиная вести этот невозможный поцелуй, но недолго, ибо Юнги отстраняется снова, глядя расфокусированными, безумными глазами и выдыхает в чужой рот своё убийственное: — Третий. Со стоном отчаявшегося Хосок целует снова этот незатыкающийся рот, такой пламенный и бесконечно желанный, чтобы и четвёртый, и сотый, и тысячный, да биллионный, хоть до конца жизни, если позволите, лишь бы с этим невыносимым синекожим чудовищем. Лишь бы поверить до конца, что это не сон, а вполне себе явь, когда он прижимает иксзеда к себе, обнимая за поясницу и чувствуя животом определённого рода уплотнение в чужих штанах, так зеркально точно отображающее его собственное. — Это не то, что ты подумал, — рычит в поцелуй Юнги, ни в коем случае не отстраняясь до конца. — Конечно. Ага. Разумеется, — понимающе хмыкает Хосок ему в ответ и сдаётся окончательно. В конце концов, если это невозможное создание сегодня не хочет заходить дальше, то пусть. Было бы как раз странным, если бы Мин, собственно, захотел неожиданно. Хосок покорил первую вершину и согласен подождать для того, чтобы осилить вторую. …— Серьёзно первый? — удивляется Чон несколькими минутами позже, откровенно любуясь тем, как идут Юнги опухшие и налившиеся кровью тёмно-синие губы и частые-частые подъёмы грудной клетки от нехватки кислорода. — Шутишь, что ли? — хмыкает тот, делая очередной глубокий вдох и утирая рукой испарину с лица. — Я красив и невероятен. Разве могло у меня не быть первого поцелуя? — Могло, потому что характер у тебя — дерьма кусок, Мин Юнги. — Просто заткнись и поцелуй меня снова.***
— Это странно, — раздаётся громкое и хмурое слева. — И напоминает какую-то извращённую форму любовного романа. Или не менее извращённое двойное свидание. Сразу после этих слов в спортивной капсуле повисает гробовая тишина, но Тэхён отчётливо видит, как вспыхнули уши обоих братьев Чон, что сидят впереди, а Хосок вздрагивает так, что аккуратный штурвал в его руках немного и быстро кренится, вследствие чего лётное средство передвижения вихляет из стороны в сторону. Юнги, кажется, ничто не смущает: Мин сидит, руки на груди скрестив и бровь вскинув, но выглядит абсолютно не настроенным на войну, как все те разы, когда им доводилось контактировать ранее. Скорее… насмешливо-игривым, но только в своей, грубоватой манере. Интересно, что произошло? Самому Тэхёну кажется, что он… светится. В том робком смысле, когда счастье накатывает неожиданно и ударной тёплой волной, впитываясь в клеточки кожи до самого конца и начиная уютно греть изнутри. И пусть многие скажут, что Чон Чонгук — это абсолютно не то, что можно назвать словом «уютный», но Тэхёну определённо импонирует эта игра на контрастах. У Чонгука всё пылко и в формате «либо всё, либо ничего». Чонгук за новую эмоцию в глубине своей души, ту, которую, в принципе, не так уж и долго скрывал, цепляется не очень уверенно, но с огромным отчаянием, и себя отдаёт без остатка. Поцелуи Чонгука — это самое сладкое, самое хрупкое, самое страстное из всего того, что Тэхёну доводилось испытывать, и напоминает громкий перезвон ясных хрустальных колокольчиков, а его прикосновения — это тепло настолько, что обжигает, но Тэхён согласен сгореть в этих касаниях, ощущая в себе какую-то детскую, слепую привязанность к нему, такому многогранному и невозможно возможному. Ещё слишком рано для того, чтобы сказать друг другу: «Я люблю тебя». Быть может, этого никогда не случится, но никогда не поздно сказать: «Я нуждаюсь в тебе», «Меня влечёт к тебе, как к наркотику» и «Я хочу опереться о тебя, потому что чувствую в себе такую потребность и знаю, что ты меня выдержишь». Возможно, в какой-то степени, это даже важнее уже упомянутых трёх слов, но ещё лучше — это когда слов этих вовсе не нужно, а как сейчас — всё равно всё понятно. Чонгук нужен Тэхёну, Тэхён нужен Чонгуку, это взаимно, это очевидно, это было болезненным из-за неловкостей и недоговорок, но теперь всё это осыпалось, оставив после себя только горный хрусталь и тёплую, добрую ясность. Он прекрасно понимает, что Чон не исправится прямо здесь и сейчас, потому что так не бывает, но видит в чёрных глазах столько желания, что готов ему, если честно, всё, что угодно простить, почему-то точно зная, что ему тоже простят. …Они не занимались сексом уже четыре дня. Краем уха Тэхён слышал, что Пак Чеён плачет из-за того, что Чонгук ей регулярно отказывает в простом времяпрепровождении, и всё его существо прониклось к этой девушке той самой чистой, искренней жалостью. Он вовсе не хотел быть предметом её несчастья, её большой личной трагедии, и действительно глубоко переживал в себе это, но не очень долго, если честно, и была на то причина. Они не занимались сексом уже четыре дня, но разговаривали постоянно. Это как будто было знакомство с самого начала, когда Чонгук осторожно прощупывал почву, пытаясь понять, где Тэхёном для него установлены определённые грани, но проблема (или же, наоборот, её полное отсутствие в данном ключе) заключается в том, что рамок для Чонгука у Тэхёна нет от слова совсем. Это было так странно: подтверждать свои смутные догадки о чужом пытливом уме чужими словами, что облачают в себе разумные мысли и доводы; Ким не сразу понял даже, насколько сильно у него развилось определённого рода голодание по глубоким дискуссиям, и всё это кажется настолько удивительным, что даже не верится. Не верится столь же сильно, как и то, что Чонгук заметил перемену в его настроении сразу же, и не оставил её просто так, без внимания, а когда выяснил причину, то вздохнул глубоко и сказал: — Мне никогда не импонировала Пак Чеён. В том, что я ей отказываю, нет твоей вины: это бы всё равно рано или поздно случилось, Тэ, так что не кори себя зря. А потом сказал, чтобы он собирался: они едут в магазин. По правде сказать, Тэхён думал, что они — в смысле только вдвоём, и был приятно удивлён, узрев вечно хмурое лицо Юнги, когда тот без всякого стеснения прислонился спиной к спортивной капсуле, и просиявшее при виде него лицо старшего брата Чонгука: к Чон Хосоку, по правде сказать, у него тоже есть своя определённая привязанность — чистая, дружеская. Он великолепный человек, что бы кто о людях ни говорил. И вот теперь перед Тэхёном — две пары красных ушей. — А мы будем покупать парную одежду? — интересуется Мин и неожиданно Тэхёну подмигивает, и это настолько неожиданно, что Ким смотрит на него большими глазами, что увеличиваются ещё больше по мере изучения его лица Юнги и широкой улыбкой дёснами, адресованной только ему одному. Юнги улыбается, и это так странно, но, бесспорно, чертовски здорово. — Просто заткнись, — устало умоляет Хосок с водительского сидения, внимательно лавируя между зданиями: Тэхён вниз посмотрел только один раз, когда капсула набрала высоту, и решил, что ну его к чёрту. — Но как же парная одежда, Хосоки? — продолжает своё глумление Мин. — Одинаковые джинсы, а? Как тебе? Дёшево, сердито, практично: если я в своих натру дырку, я всегда смогу попросить у тебя твои! — Юнги, я могу позволить себе купить тебе две пары блядских штанов. — Но ведь это не то! Тэхёну от этой перепалки, что напоминает возню давно женатой пары, почему-то очень смешно, но от чего он чувствует, что вспыхивает абсолютно счастливо, только тогда, когда видит улыбку Чонгука в зеркале заднего вида, что только лишь для него. Это смущает. Но от этого он чувствует себя настолько счастливым, что даже немного почему-то стыдно. Будто не заслуживает. …Молл, в который братья Чон их привозят, являет собой огромную белоснежную высотку в форме конуса, отдалённо напоминающую муравейник в окружении постоянно мельтешащих вокруг него спортивных летучих капсул: те влетают в большие, неожиданно для Тэхёна открывающиеся арки, которые, как поясняет Хосок, ведут во внутренние парковки: так нет необходимости переживать за то, что внешняя оболочка средств передвижения может пострадать от радиоактивных выбросов, которые часто случаются во время дождя. Сам молл вмещает в себя около пятисот тысяч человек, так что лучшим решением будет держаться вместе, чтобы без риска друг друга потерять. На том и решают, а Тэхён чувствует себя маленьким ребёнком, попавшим в новый, удивительный для себя мир, когда они влетают в открывшуюся после дистанционной оплаты со смартфона Чонгука арку и недолгое время летят по огромному коридору, стены которого сдекорированы под огромный аквариум. — Ох, вау, — это пробивается даже у Юнги. — Все стены Молла внутри являются одним большим аквариумом, каждый этаж, а их здесь триста сорок восемь — это отдельные среды обитания. По-моему, седьмой — это небольшое воплощение Тихого океана, если мне не изменяет память, — тянет Хосок. — Я удивлён, что ты настолько хорошо осведомлён о структуре этого торгового центра, — тянет Мин, вздрагивая, когда прямо около его носа появляется огромный скат. Хосок оборачивается, ловит потрясённый взгляд своего иксзеда и широко улыбается: — Я его инвестор. У меня много денег, Юнги. И Ким слышит, как щёлкает чужая челюсть, захлопываясь. Чонгук начинает смеяться. Юнги молчит до самой парковки, где Хосок, припарковав капсулу, предлагает всё же разбиться на пары, а в обед созвониться и пойти куда-нибудь перекусить. Тэхён, он не против совсем, и стыдливо опускает глаза, стоит поймать взгляд Чонгука, в котором, кажется, вся вселенная отразилась, щедро счастьем приправленная. Но рука эта тяжёлая на его плече, такая обжигающе-тёплая и мягкая, почему-то ужасно успокаивает. Чонгук сложный очень, но пока Тэхён может его понимать, то всё будет в порядке. Чонгук живёт так, как, наверное, не очень бы хотел, и ему предстоит сделать ещё много-много вещей, чтобы, быть может, освободиться от тех оков, что мешают ему свободнее дышать. Вещей разного рода, и не очень хороших. Но Тэхён всё понимает и не обижается. Никогда не обижается, пока тот, кого, как говорят, нужно бояться, поворачивает в его сторону голову и, неловко откашлявшись, интересуется: — Что ты хочешь? — Не знаю, — и это звучит определённо сконфуженно, потому что люди, множество людей, открыто пялятся на него прямо сейчас, а потом окидывают Чонгука потрясёнными взглядами, потому что рука на плече Тэхёна выглядит собственнически. — Тут много людей и я… — Мы можем уехать, если тебе некомфортно, — следует незамедлительное. — Всё в порядке. Правда, — и иксзед улыбается робко. — Я просто непривередлив. Я буду носить всё, что ты купишь мне. Честное слово. Чонгук окидывает его придирчивым взглядом, а затем кивает, чтобы спустя уже пару часов потратить небольшое состояние с грифом «доставить в резиденцию Чон немедленно». Ким чувствует себя куклой, которую наряжают по своему усмотрению, но почему-то не имеет ничего против, потому что видит, что Чон занимается тем, что ему действительно нравится, интересуясь мнением иксзеда по поводу той или иной вещи, кропотливо подбирая всё цвет к цвету. Тэхёна раздевают, Тэхёна одевают, Тэхёна крутят из стороны в сторону, а потом неожиданно примеряют на синюю переносицу аккуратные круглые очки в тонкой золотистой оправе со вставками без всяких диоптрий. — У меня хорошее зрение, — неуверенно тянет он, касаясь тонких дужек в растерянном жесте. — Тебе очень идут эти очки, Тэ. Посмотри в зеркало, — и Чонгук, губы поджав, кивает куда-то за его спину, и он покорно поворачивается и какое-то время стоит, хлопая глазами: очки действительно будто видоизменяют его лицо, делая его куда более утончённо-одухотворённым, чем оно есть на самом деле. — Ну, как? — и в отражении появляется большое пятно в чёрном костюме с золотыми вставками, что символизирует принадлежность его спутника к высшей касте. — Хочешь их? — и в антрацитовых глазах Тэхён видит весёлые тёплые искры, потому что Чон не дурак и уже знает ответ на свой вопрос. Ответ выходит шёпотом. — Очень. …Но самой спонтанной является последняя покупка. Самой взбалмошной, уютной и тёплой, а ещё — очень искренней, хотя нельзя сказать, что все эти поступки Чонгука сегодня имеют какую-то другую черту. Просто. Чёрт. Они снова идут по широкому коридору одного из этажей, уже чертовски усталые и отсчитывающие последние минуты перед отъездом домой: Хосок уже успел отбить анимированное сообщение младшему брату о том, что оголодавший и оттого — озверевший Юнги уже почти было откусил его ногу к чёртовой матери, и «паразитирующее одноклеточное» пришлось покормить, а потому у Тэхёна с Чонгуком есть ещё пара часов на то, чтобы пообедать самостоятельно и догулять положенное время (пока в один магазин не привезут со склада нужную модель какой-то там куртки для самого хёна Чонгука, на самом деле). И, правду говорят, самое лучшее всегда носит в себе черту спонтанности. В случае с Тэхёном, кажется, ещё и хобот, хотя, наверное, это звучит странно, но тем не менее: Чонгук останавливается около магазина и проверяет оповещения на смартфоне, к которому не прикасался уже много часов, в то время как Ким устало крутит головой в поисках какой-нибудь интересной вещицы и видит, приникает к витрине из пуленепробиваемого стекла и восхищённо смотрит на содержимое с аккуратной подсветкой и, что самое важное — с игрушками ручной работы. Всё это время, что они плутали по моллу, они прошли мимо десятков магазинов для детей с самыми разномастными игрушками: он даже мельком видел робота, имитирующего домашнего питомца, который стоил баснословных денег. Но простых игрушек, тех самых, к которым он привык на родной планете, ещё не встречал здесь, но вот они — прямо перед ним, сделанные чьими-то заботливыми руками, такие живые и настоящие, что дух захватывает. Ким смотрит на них всех, таких разных, но одновременно похожих, что говорит о том, что мастер в своей работе придерживается одной определённой технологии: котики, собачки, коровки, зайчики, разномастно разодетые — какого хочешь, бери. Но в самом углу витрины замечает то, что западает ему в душу больше всего — слоника. Довольно крупного, размером, наверное, от кончиков пальцев до локтя, совершенно очаровательного, с напылением на щёчках, олицетворяющим румянец, чертовски умилительным хохолочком и в забавном свитере в бело-розовую полоску, который дополняет светло-голубой шарфик. — На что ты смотришь? — раздаётся негромкое сзади, и Тэхён, смущённо откашлявшись, отрывается от созерцания очаровательной игрушки, но поздно: Чонгук прослеживает за ним взглядом и задаёт новый вопрос: — Тебе понравился тот слоник? Ким опускает светловолосую голову. — Ты и так на меня много денег потратил сегодня, Чонгук. — Но мы не купили ничего из того, чего бы тебе действительно хотелось. И если ты хочешь этого слоника, то не вижу проблемы. — Но он, скорее всего, очень дорого стоит, потому что ручной работы! — иксзед вскидывает голову, глядя на брюнета во все глаза, чтобы услышать то, что заставляет сердце остановиться на секунду, и забиться чаще, чем нужно: — И что? Чонгук не посмеялся. Не спросил, на кой чёрт ему, взрослому парню, вообще сдалась какая-то глупая игрушка. Он просто сказал, что не видит проблемы, и уже спустя пятнадцать минут Тэхён, ужасно усталый, но невероятно счастливый, сидит на заднем сидении хосоковой капсулы, прижимая к себе заветную игрушку, с которой, кажется, больше никогда не расстанется.***
По правде сказать, всё, на что Тэхён рассчитывал этим поздним вечером — это душ и глубокий сон, когда утыкаешься носом в любимую игрушку, обнимая её крепко-крепко, будто что-то родное и по-настоящему тёплое, но действительность встретила его, изнеможённого долгой прогулкой, десятками разного рода пакетов, которые требуют того, чтобы их разобрали, а каждую вещь убрали на специально отведённое ей место. Но он понимает, что не сегодня. Совсем не сегодня, когда ноги гудят от бесконечной ходьбы, и первое, что Ким, собственно, делает, так это падает на край постели, не отнимая от груди игрушечного слоника, и апатично разглядывает пакеты, бесконечное множество пакетов, настоящую армию пакетов, даже не пытаясь прикинуть в уме, сколько сегодня Чонгук спустил денег просто для того, чтобы сделать ему приятно. Для Тэхёна никто и никогда не делал ничего подобного, и от этого очень неловко и словно неуютно в собственном теле становится. Но слоник греет душу почему-то ужасно, хотя, казалось бы, такая ничего не значащая мелочь, всего лишь симпатичная с виду игрушка. Двери раздвигаются с тихим шипением, являя глазам того, от которого сердце делает в груди приятный кульбит. — Устал? — Чонгук выглядит ужасно вымотанным, на самом-то деле, но пришёл всё равно, и от осознания этого факта в Тэхёне разливается какое-то трепетное, щекочущее чувство, и пусть он устал невыносимо, но улыбается всё равно: — Ужасно, на самом деле. Спасибо тебе за этот день. Правда. Для меня... — и он смущённо опускает голову. — Для меня никто не делал ничего подобного раньше, — почти шепчет, пристально изучая блёкло-серый рисунок белого ковра собственной спальни, внутренне вздрагивая, когда слышит звук широких, мягких шагов, а затем Чонгук ласково зарывается пальцами в его волосы, чтобы после — присесть на одно колено перед постелью, зацепившись пальцами за синий подбородок, чтобы поднял лицо и заглянул прямо в чёрные глаза. — Значит, я буду первым, — говорит с мягкой улыбкой, а потом тянется и целует нежно-нежно, именно таким образом, от которого у Тэхёна кислород перекрывается, и он всему этому поцелую отдаётся так страстно и чувственно, единым невозможным порывом, и только тихий смешок заставляет отстраниться в неуверенности. — Слоника-то отложи, — негромко смеётся Чонгук. — Не думаю, что он захочет вклиниться между нами. И Ким смеётся с облегчением и откладывает на постель нагретую его собственным телом игрушку, чтобы снова позволить вовлечь себя в долгий, тягучий поцелуй, в который с головой ныряет, подставляясь под чужие ласковые прикосновения. Тэхён искренне считает, что они займутся сексом сегодня ночью: не бывало ещё такого, чтобы Чон Чонгук сдерживал себя так долго. И правда: брюнет раздевает его медленно-медленно, догола, не встречая сопротивления, но сопровождая всё это нежными поцелуями куда придётся — губы, скула, подбородок, ключицы. А, раздев, подхватывает на руки, как ребёнка, и относит в ванную комнату, где сажает в джакузи, дожидаясь, пока то наполнится. Чонгук моет ему голову. Чонгук моет его тело гелем для душа с запахом какого-то цветка, с нежностью стирая остатки сегодняшнего дня. Чонгук не даёт ему заснуть прямо здесь и сейчас: сажает на бортик, сушит синюю кожу большим белым полотенцем, а потом заворачивает в него, как большой махровый кокон, и снова несёт обратно в спальню, где кровать уже расстелена, и кладёт на чистые простыни, подсунув в руки слоника, которого Тэхён благодарно сжимает и шепчет: — Не уходи. — Я тоже хочу в душ, Тэ, — мягко улыбается ему Чон. — Иди в мой и возвращайся, — сонно бормочет иксзед, цепляясь за чужое запястье. — Ты всё равно заснёшь сейчас, глупый. — Без тебя не засну. И обещание упрямо сдерживает. Тэхён искренне считает, что они займутся сексом сегодня ночью: не бывало ещё такого, чтобы Чон Чонгук сдерживал себя так долго. И ошибается, потому что Чонгук рядом с ним всю ночь, да, впервые оставшись в одной постели, и разделит с ним утро, чтобы одно на двоих, но они не занимаются сексом, только оглушительной нежностью, когда Чон сонно выдыхает в затылок, прижимая к груди со спины крепко-накрепко, как самое важное. А Тэхён сжимает слоника, потому что его подарил самый лучший на свете... Человек.