ellie goulding — figure 8
— Почему ты не разговариваешь со мной? — удивлённо интересуется Хосок за спиной, вламываясь в его спальню без приглашения, и, на самом деле, требует колоссальных почему-то усилий к нему повернуться с абсолютно невозмутимым лицом и задать ответный вопрос: — С чего ты взял, что я с тобой не разговариваю? — у Юнги, на самом деле, нет абсолютно никаких эмоций прямо сейчас, просто какая-то странная, непонятная вялость, что на грани с усталостью, но, что он может отметить, так это то, насколько красивым этот убийственный человек выглядит в лучах закатного солнца со своим блядским тинтом на невозможных губах. Губах, которые Юнги уже успел поцеловать не единожды, и речь вовсе не о тех поцелуях, что случались с ним наяву. От них было много эмоций, что струились по всему его телу бесконечным беспричинным потоком, чтоб вырваться куда-то наружу чем-то наэлектризованным и лишённым контроля, но проблема не в этом, а в том, что это… Снится. Чувствуется на губах в периоды ощущения острого отсутствия кого-то другого, кого-то определённого, того, к кому он не знает, как относиться, потому что в этой жизни ни от кого, кроме Хосока, не получал такого рода заботы. Это невыносимо. Это смущает. Это не укладывается в его, вроде бы как, неглупой голове, сбивает с ног, проламывает выстроенную в мозгу плотину ненависти ко всему роду людскому: просто потому, что в его блядскую жизнь с категоричным делением на чёрное и белое, пришёл один тупой Чон Хосок, который ни хрена не понимает, который не даёт ему шанса, который просто заботится, а его поцелуи там, где снится — это смущает безумно, но там, где наяву — это полнейший крах сознания. Юнги влюблён? Юнги влюблён. Юнги находится в глубокой эмоциональной пизде, из которой пока не видит выхода, потому что не так он представлял себе свою жизнь. На самом деле, он вообще не уверен в том, как именно она должна была складываться, пока он жил на XZ1, окунувшись в пучину насилия, но случилось то, что случилось, и теперь он здесь, и о нём, блять, заботятся, уничтожая выстроенные в голове стереотипы, втаптывая в грязь всё то, чем он привык жить о чём привык думать. Это мучительно больно, потому что ненавидеть проще, чем быть влюблённым. Быть влюблённым — это признать, что слаб, но быть влюблённым в представителя враждебной расы — это ебучий коллапс сознания. Он не может сказать, когда именно это произошло: в их сожительстве не было такого периода, когда Юнги открыл глаза и понял, что вот теперь-то ему точно конец; но было нечто иное, что расползалось чем-то неуверенным глубоко внутри всё то время, что он на Хосока просто смотрел, а Хосок просто был самим собой — заботливым, добрым и чутким придурком, который не имеет друзей, не обижается на болезненные подколы и целуется, как блядский господь. В одно утро Юнги просто проснулся, буравя глазами потолок, и понял, что этот идиот ему нужен. Кривым, косым, хромым, немым, слепым, глухим, но нужен, потому что он — это он, и это самое страшное, потому что Хосок — наследник правительственной касты Чон, а Мин Юнги — не Ким Тэхён, который стопроцентно верит в «долго и счастливо», потому что Мин Юнги в курсе, чем кончатся две их истории, хотят они того или нет. Хотят Чонгук и Хосок этого или нет, решают, блять, здесь не они, и лучше бы ему вообще к последнему ничего не чувствовать, тем более, что он даже не знает, как это выразить толком, потому что не привык быть зависимым от кого-то настолько сильно, чем просто сидеть и гнить заживо, понимая, что всё здесь обречено на провал. Что всё уже пошло крахом, потому что та девушка, с которой он так мило болтал там, в коридоре у окна, была просто очаровательной, миниатюрной, изящной и визуально покладистой, в отличие от него — тощего, ершистого, угловатого и неудобного. Да, они целовались и это были самые лучшие поцелуи в жизни Юнги, но это ни хрена не важно, потому что Хосок должен сделать то, что от него требуют, иначе у него будут проблемы. Скорее всего, у него уже есть проблемы, потому что Мин, он не идиот, и слышит из-за угла ненароком, как прислуга бурно обсуждает то, что они вдвоём всё ещё не занялись сексом, а если знает прислуга, значит, это рано или поздно и до папаши дойдёт. — Потому что ты действительно этого не делаешь, — тянет Хосок устало-красиво, и его волосы так отлично уложены, он весь, на самом деле, такой великолепный и совершенный в этом своём идиотском пафосном одеянии, которое так любят носить люди его уровня: даже та незнакомка была одета в золотое пышное платье, что оголяло плечи и декольте. Она настолько ему… Подходила? И Юнги прикрывает глаза с усталым вздохом, принимая в своей голове определённого рода решение. Возможно, дурное, возможно — правильное, он точно не знает, но он, на самом деле, был готов к этому уже довольно давно: не с тех самых пор, когда они, конечно, встретились друг с другом впервые, но он уже настолько привык жить с этой блядской ношей в своей душе, что этот временной промежуток кажется вечностью. — Это не так, — говорит он негромко и опускает глаза, не в силах смотреть, потому что Хосок в своём великолепии его действительно ослепляет, на него физически больно смотреть, и есть в его голосе, видимо, что-то, что заставляет того насторожиться и сократить между ними дистанцию, заглядывая прямо в глаза. — Что происходит? Юнги смотрит в эти чёрные омуты и понимает, что, да, вот он пиздец. На губы эти дурацкие смотрит, такие красиво выточенные природой, и думает, что, наверное, это самые лучшие губы на свете. А потому целует их, неожиданно, жарко и быстро, глубоко и, кажется, немного со вкусом соли, впиваясь в чужие волосы на затылке сильно и больно, потому что ему, кажется, самому глубоко внутри уже больно давно. Хосок не ожидает — он понимает это, потому что ему резко и тихо выдыхают в губы и медлят перед тем, как так же жарко и невыносимо ответить. Хосок обнимает его, он буквально везде, и Юнги чувствует, что горит заживо в этом непонятном, трепещущем между ними чувстве, что отдалённо напоминает агонии. Он решается на этот шаг сам. Он делает это первым, его никто не принуждает, но он не разрывает чёртов поцелуй, только цепляется за чёрную ткань и делает несколько шагов назад, пока рама кровати не упирается в икры сзади, после чего падает на мягкий матрас сам и тянет его за собой. Он делает это и видит, что у Хосока перехватывает дыхание, потому что тот всё понимает. — Ты?.. — Да. И большего никому не нужно ничего здесь знать, потому что они понимают друг друга без слов. Потому что Хосок — он над ним, жжётся яркими прикосновениями, когда прикусывает кромку челюсти, скользит вниз губами и заставляет дрожать, в потолок глядя, потому что, блять, да, он уверен в том, что это должно произойти здесь и сейчас. Потому что руки Хосока, раздевающие его так медленно, те самые руки, что очерчивают рёбра, они кажутся настолько правильными на его теле, что это почти больно физически, а у самого Юнги в джинсах камнем стоит, и вовсе не потому, что у него давно никого не было, а просто… Просто это Хосок и он может в нём вызвать какое-то другое чувство, кроме какого-то иррационального трепета и ужасно смущающей эрекции, но Юнги не будет закрываться ладонями в ярком красном закате, потому что это будет не то. Хосок должен видеть это, даже если это очень-очень грязно и стыдно — чувствовать на себе, таком обнажённом, угловатом и уязвимом, этот плотоядный взгляд чёрных глаз. Сегодня Юнги раскрыт перед ним целиком, до самого своего основания, и он не будет жалеть — хотя бы потому, что сам Чон неожиданно не стесняется своей наготы: ему и незачем делать это, потому что при виде его загорелого, подтянутого и подкаченного тела у иксзеда пересыхает в глотке, а поцелуи, бесконечное их количество, становятся из-за этого грубее, а лёгкие огнём загораются от недостатка кислорода. Хосок перед ним, над ним, тоже голый, тоже открытый, уязвимый и у него невероятно стоит, но он не стесняется, он просто показывает Юнги то, что он вот такой для него сегодня, и это, на самом деле, очень ранит, настолько сильно, что сердце, кажется, начинает мерзко кровить. Это, в совокупности со всеми даруемыми ему ощущениями, является чем-то размазывающим. Тем, что распирает изнутри, вырываясь тихим скулежом и жалким потиранием о чужое бедро, от которого брюнет выдыхает ему в губы резко и рвано, а потом обхватывает его член кольцом пальцев, и это для одного иксзеда здесь, кажется, финиш. В нём слишком много эмоций в эту секунду: мучительных, выстраданных, истосковавшихся по таким ощущениям просто потому, что он никогда не испытывал ничего подобного ранее. Не любил кого-то настолько неправильно и сильно, как сильно толкается в чужую ладонь. Не умирал никогда в те моменты, когда от его губ отрывались, чтобы изучить новую территорию, и не воскресал заново, когда его целовали снова и снова. Никогда его не трясло от того, что партнёр отстранился и прошёл в ванную комнату, где прислуга красноречиво оставила смазку. Никогда и никому он не позволял растягивать себя настолько трепетно-нежно, никогда, даже тогда, когда делал это впервые — тот раз был скомканным, как испорченный лист бумаги, а сейчас его не просто готовят к тому, чтобы заняться сексом. Его любят. О нём заботятся. Его оберегают, и от осознания этого Юнги так больно, что у него слёзы из глаз катятся и он надеется, что Хосок спишет это на боль от проникновения и уже успевшего порядком стереться чувства живой наполненности. — Эй, тебе больно? — и Чон аккуратно сцеловывает одну слезинку. Безумно. — Н-нет, — его трясёт всего от этих эмоций. — Вовсе нет. Ты можешь… я привык, и если ты тоже, то… Мы могли бы… — и замолкает испуганно, когда чувствует на своих губах чужой тихий, нежный смех. — Да, конечно. Мы могли бы, — и Хосок движется в нём, заставляет цепляться за его голую смуглую сильную спину. Хосок целует его, и Юнги, изо всех сил обхватывая ногами чужую талию, чувствует себя сейчас настолько слабым и беспомощным, как, наверное, никогда до этого. Юнги любит Хосока так сильно, что это душит его, а толчки вглубь всё усугубляют прямо сейчас, но он правда был готов к этому, наверное, начиная с того момента, как впервые подрочил на образ этого человека, в липкой духоте и оглушающе гробовой тишине своей спальни, которую разбивало рваными выдохами и тихим скулежом кого-то потерянного. Хосок сводит его с ума одним своим существом, а когда касается его члена снова, начиная двигать рукой в ритм, это просто на части раскалывает. Так думает Юнги, но только до того момента, пока его не целуют в шею, в щёки, в лицо, губы, лоб и прикрытые веки, которые он боится раскрыть, чтобы посмотреть своей личной правде в глаза, потому что вот он, предел. Вот она — бесконечность, персональная Вселенная и свой млечный путь. Он ускоряется, и чужая рука на его возбуждении делает то же самое, и это происходит громко, потому что его буквально ломает в этих руках, быстро, ослепительно и, наверное, очень и очень стыдно, потому что Мин пачкает пространство между ними уже спустя несколько оглушительных толчков, а когда чувствует, что Чон срывается в в тот самый ритм, где его будто и нет вовсе, тот самый, который за секунду до того самого, то делает то, для чего это всё и затеял: — Хосок, — и он чувствует чужое частое дыхание на своих губах, чувствует эти толчки внутри себя, такие потрясающие, бьющие внутри по той самой точке, но он должен справиться с этим. — Хосок, пожалуйста… — Что? — это выходит почти беззвучно. — В меня, Хосок. Пожалуйста, — тихим скулежом. И это просто какой-то ад на земле. Потому что Хосок останавливается внутри него так внезапно и резко, широко глаза распахнув и сверху вниз глядя, удерживая вес на двух руках, что расположились по бокам от головы иксзеда. Разве можно обладать такой выдержкой, чтобы остановиться буквально на пороге от? Разве можно смотреть глаза в глаза с такой неприкрытой болью? Разве можно просто взять и закончить это всё немедленно, незамедлительно оставляя Юнги с этим тянущим чувством пустоты там, внизу? — Хосок?.. — и это звучит жалко. Потому что он и есть жалкий. Ничтожный. Думающий, что, блять, сработает. Но не сработало, и Чон морщится, нагибаясь, но подбирает все свои вещи, выдыхает, убирая эрегированный член, что был готов вот-вот уже, как излиться блаженной негой, в боксеры. А потом смотрит, и во взгляде этом — одни только эмоции, но нет ни одной позитивной, только горечь, боль и обида. — Если хочешь сдохнуть, мог бы просто сказать мне об этом, — и Мин никогда не слышал, что брюнет может разговаривать так. Так грубо, так прямо, так ненавидя, но Хосок же не может его ненавидеть. — Я бы придумал, что-нибудь поинтереснее. — Хосок, я… — он неловко садится на постели, такой грязный, потный, в сперме. Растоптанный собственным унижением, по земле катком раскатанный, и его жалкое поскуливание настигает того у самой уже двери. — Пошёл к чёрту и не подходи больше ко мне. Двери закрываются. Юнги хочет умереть, но потерпел фиаско при этой попытке, а потому просто встаёт, чувствуя себя полой куклой без содержимого, и тащится в сторону ванной. Смыть остаток греха. Смыть последствия его персонального божественного вмешательства.CHAPTER XVII
5 апреля 2023 г. в 22:40