***
Он разбит и потерян, но в его душе чёрным огнём горит желание, наконец, посмотреть в чужие глаза и объясниться за то, что приключилось. Ему больно и страшно, за свои мысли — просто невозможно, как и тошно от того, что ему действительно хватило ума попросить…«В меня, Хосок. Пожалуйста»
И Юнги зубы сжимает, как сжимает синие пальцы на висках, и закрывает глаза, пытаясь собраться с мыслями в алом зареве, что бьёт в спину и несколькими мгновениями назад, когда Тэхён ещё был здесь со своим бессменным слоником, поддерживая и деля на двоих одно горе так искренне, открыто и честно. Тэхён был похож на спустившегося к нему, отчаявшемуся и падшему, ангела. Тэхён, блять, и является тем самым ангелом: далеко не нужно ходить, можно просто посмотреть в глаза Чон Чонгука, где всё ещё есть место недоверию, испугу и какому-то острому непониманию того, что делать дальше с ним, с собой, со всем, что происходит в далёкой (или нет) перспективе, но всё это вытесняет одна простая эмоция. Нежность. Всякий раз, когда Чон Чонгук на Тэхёна смотрит, его глаза вспыхивают тысячей звёзд, и это так странно, так бьёт по контрасту с тем Чон Чонгуком, с которым Юнги контактировал до того, как всё это закрутилось в ярком искрящемся водовороте эмоций, окрашенных условиями в преимущественно тёмные тона, но от этого не перестающими быть сильными, искренними и топящими в своём влиянии на разум и тело нескольких существ разной расы. Чонгук, он пусть и сильный, пусть и влюблён так темно, очевидно и колюще, но неминуемо тонет под тяжестью своего золотого ошейника. Хосок, он не сильный, но вёрткий, быстрый и умеет скоропостижно отделять от белого чёрное и раскладывает красочную жизненную палитру так ясно и правильно, что тонет под тяжестью здравого смысла и невозможных желаний. Тэхён, он очень светлый. Искренний, любящий, он единственный из них всех, кто ещё не окроплён тёмным и летит высоко-высоко, туда, к солнцу, но страшно то, что его, одного такого, легко подстрелить. Юнги же измучен. Он устал, он потрёпан, у него диссонанс в голове, он любит так больно и гадко, что почти ненавидит, но и отпустить не может, как и перестать терзать два сердца кажется невыполнимой задачей. Юнги даже думать устал. Он просто хочет поставить точку. Просто выплеснуть всё то, что накопилось в дырявой душе и прохудившемся сознании, и позволить тому, кто умеет, разобрать свою цветовую гамму на тона и полутона. И именно поэтому он собирается с духом с пару минут, утирает не успевшие подсохнуть слёзы, а затем встаёт и выходит из спальни, попадая в полутёмный широкий и пустой коридор, в котором едва, что не ветер показательно воет, потому что даже обычно мельтешащая туда-сюда прислуга куда-то испарилась, а в воздухе искрит не бурей, но нехорошим предчувствием. Юнги идёт на деревянных ногах к соседней спальне, но почему-то думает о том, что вышел не вовремя, что подтверждается, когда он слышит за собой знакомый, но непонятный смешок, и, повернувшись резко, как испуганное животное, не сталкивается нос к носу с мужчиной с аккуратной бородкой, которого ему уже доводилось видеть раньше — очевидно, что тот вышел из одной из дверей, которых этот дом полон и которые даже не заметны, пока не разъедутся в разные стороны, пропуская между собой человека. — Идёшь, наконец, дать моему старшему сыну возможность почувствовать себя мужчиной? — усмехнувшись, Чон-хённим кивает в сторону спальни Хосока, и Юнги неожиданно овладевает праведный гнев с острым привкусом обиды, той самой, что вешает на тебя ярлык с надписью «потерян для окружающих», потому что обида эта, она не из-за уязвлённого эго, а просто — за другого человека, но лучше бы его самого так унизили, чем позволили себе высказываться в таком ключе о Хосоке. Том самом Хосоке, который всегда заботлив, всегда тактичен, часто — глуп и смешон, но от этого не перестаёт быть умным и честным. Свежим, а не гнилым. И эмоции эти — буря их — бьют Юнги в сердце так отчаянно резко, обжигают кровь внутри вен, и, наверное, это — самое страшное, что могло произойти с ним при этом страшном нечеловеке. Потому что Юнги не фильтрует, но дарит отцу того, кого любит так неожиданно сильно, кривую усмешку, и роняет в ответ: — Ваш сын — мужчина, каких поискать, и ему не нужно кого-то ебать, как тупому животному, чтобы удостовериться в этом. А вот Вам бы явно не помешало спустить пар. И это является его фатальной ошибкой, пусть Чон-хённим и вскидывает брови в весёлом, садистском удивлении, и оставляет его ответ без комментария, громко фыркнув и удаляясь дальше по коридору. Юнги с несколько мгновений смотрит ему вслед, пытаясь понять, что это было, а потом смаргивает всё недовольство и, коротко постучав, наконец, заходит в чужую спальню, но владельца там не обнаруживает. Это ударяет по нему горьким чувством поражения, благо — лишь временного, потому что рано или поздно Хосок всё равно вернётся и, быть может, даже выслушает его бессвязное блеяние о том, что Юнги считает себя недостойным, что не хочет ему проблем и уж лучше ему, такому обычно жалкому, а сейчас, после случившегося — ещё и болью растоптанному, действительно сдохнуть. Но перед этим он извинится. Извинится за то, что почти не дал Хосоку возможности выбора. Не посчитался с чужими эмоциями. Так Юнги думает, сидя в своей комнате до самого позднего вечера, пытаясь прокрутить всевозможные развития их будущего диалога, но вот только, стоит двери открыться, то понимает одну простую вещь. Диалога не будет. Ничего, блять, не будет, потому что два человека в правительственной форме заходят к нему, ухмыляясь из-под прозрачных забрал, и рефлексы у Юнги работают куда быстрее, чем мозг: будто ему есть, куда бежать, он вскакивает, кидая в лица вошедших подушками, и резко и прытко берёт влево, пытаясь обойти их по дуге и пользуясь мгновением замешательства — те явно не ожидают, что он окажет хоть какое-то сопротивление. Но не помогает, не помогает, конечно же, и его хватают за шиворот уже на самом выходе из комнаты, скручивают, заламывают, но он не сдаётся просто так: со всей силы бьётся затылком о чужой шлем, зная, что там не останется ни трещины, но чувствуя, как что-то горячее начинает течь по голове сзади туда, вниз, кричать начинает было, но ему рот закрывают, и тогда он впивается зубами в жёсткую кожаную перчатку, такую толстую, что тоже бессмысленно, начинает лягаться, пинаться, мешаться, ногами случайно переворачивая пару кресел, но всё это… Бесполезно. Потому что против удара шокером ни одна физическая сила не выстоит, коей в нём, на самом деле, не так уж и много. Когда Юнги приходит в себя, то боль раскраивает череп, кажется надвое. Язык разбух, прилип к нёбу, а сам он находит себя на полу полутёмного помещения, которого ещё ни разу не видел: массивный стол, несколько стульев, закрытые наглухо двери. Мужчина за столом, пьющий виски из дорогого хрустального бокала, с окладистой бородкой, играющий чем-то, что он не может распознать. Зато очень хорошо понимает, что на его шее запаяна металлическая полоска. О, нет. — Ты же понимаешь, Мин Юнги, — аккуратно тянет Чон-хённим, и его вкрадчивый бас врезается в уши так больно. — Что самое глупое, что ты мог совершить, находясь здесь — это попытаться играть со мной в те же игры, что проворачиваешь с моим старшим ничтожным сыном? — Он не ничтожество, — это вырывается против воли, злым взглядом из-под упавшей на глаза чёлки. Его не предупреждают. Пальцы отца Хосока и Чонгука замирают, демонстрируя маленький пульт с одной только простой кнопкой. А потом жмут, и Юнги бьёт током так сильно и резко, что перед глазами темнеет. — Запомни. Здесь право слова имею только я. Второй разряд, он столь сильный, что его вырывает желчью на блядский пол. — А тебе лучше признать, что мой сын — мусор. И третий разряд вырывает из горла мученический крик.***
— Прости меня, прости, прости, прости, прости... Это первое, что Юнги слышит, когда приходит в себя, сначала думая, что ослеп к чёртовой матери: настолько темно вокруг, но потом глаза привыкают и он осознаёт, что это просто наступила глубокая ночь. — Прости, Юнги, прости, прости, прости... Он чувствует на своём затылке горячие капли, и вяло вспоминает о разбитой голове, но потом понимает, что капает сверху, а не так, если бы вдруг открылась подсохшая ранка. — Прости меня, Юнги... Он пытается понять, где лежит, и осознаёт, что это чьи-то колени. Вслушивается в несвязное бормотание и осознаёт, что это... Это... — Прости, что я ничего не смог сделать, — и у Юнги сердце уходит вскачь, хотя, казалось бы, уже нельзя чему-то удивляться. Говорить очень сложно, и получается сдавленным карканьем, но он должен. Просто обязан. — Это ты... меня... прости, Хосок.