Аромат египетского лотоса

Легкая дымка курилась над дорогой - утром прошел сильный дождь, нечастый в этих местах. Повозка, запряженная унылого вида мулом, неспешно тащилась в сторону Ершалаима. Досужий ротозей мог бы посчитать едущих в повозке людьми вовсе незначительными. Мужчина средних лет, плотноватый, неприметной наружности, в простом грубошерстном паллии с капюшоном, который он набросил на голову – небрежно, однако так, что лицо его почти полностью скрывалось от взоров прохожих - сидел расслаблено и скучающим взглядом озирал проплывающие окрестности. Иногда, правда, его серые глазки, почти полностью скрытые как бы припухшими веками, взглядывали на мир с острым любопытством, словно стремились захватить и удержать какую-то важную для смотрящего деталь. Однако же вряд ли это было кому-либо заметно, кроме непосредственного собеседника человека в капюшоне. Очень дотошный наблюдатель, возможно, смог бы заметить, что чаще всего эти острые неожиданные взгляды были направлены на его спутников – молоденькую миловидную девушку, закутанную в паллу цвета морской волны, и сопровождающего ее чернявого длиннорукого слугу, похожего на сирийца. Девушка казалась очень измученной – она пыталась задремать, но в тряском возке на неровной дороге это превращалось в пытку. Наконец, после очередного ухаба и очередного пробуждения, она растерянно улыбнулась своему спутнику и бросила извиняющийся взгляд на человека в капюшоне. Итак, едущих в повозке можно было принять за людей незначительных – если бы только не сопровождали их шестеро конных легионеров во главе с кентурионом. Редкие прохожие боязливо шарахались в сторону. О нет, не только потому, что римлян вообще следовало опасаться - кентурион, огромного роста, широкоплечий, внушал непреодолимый страх одним своим видом. И поводом для опаски было даже не то, что лицо его пересекал шрам, а нос был изуродован – в Иудее, где проказа и другие уродующие человека недуги были делом обычным, это не могло сильно удивить. Нет, страх внушало выражение ледяной жестокости, которое читалось в глазах кентуриона, а неподвижное его лицо казалось ликом грозного неумолимого филистимского божества из тех, кому приносили человеческие жертвы. И серебряные пластины на широкой груди кентуриона в лучах поднимающегося солнца сияли резко и хищно. *** Афраний Луциллию желает здравствовать и радоваться. Обещав писать тебе, моему покровителю и единственному другу все, что может сколь-нибудь касаться того дела, о котором ты мне говорил, начну выполнять свое обещание немедля. Пусть записки мои сберегаются до поры до времени в укромном месте – возможно, в наше смутное и небезопасное время это будет единственное, что останется после меня. Путешествие мое из Брундизия в Ашдод прошло благополучно, хотя триера, на которой мне пришлось плыть, была старая, а корабельщики походили скорее на разбойников, нежели на добрых мореходов. Дочь Валерия Проба тоже прибыла в Ашдод на этой триере - ее чудак-отец отчего-то решил, что мой патрон будет прекрасным опекуном для его единственного потомка. Прокуратор, получив эпистолу Проба, не выказал особой радости, однако что-то помешало ему прямо отказать. А посему отряд, встречавший меня и то, что я вез, заодно препроводил в Ершалаим и Валерию, дочь Проба. Девица оказалась хорошенькой – смешение кровей дает красоту, как ты знаешь. На первый взгляд, нет и не было более изнеженного и пугливого создания – она страдала от качки и поглядывала на моряков с нескрываемым ужасом. Правда, я думаю, не будь там меня и моего раба, они непременно поразвлекались бы с ней. Однако произошедшее на дороге из Ашдода в Ершалаим несколько изменило мое мнение. Нас сопровождали конные во главе с кентурионом Марком Кассием. Это здоровенный малый с широкими плечами и зверски изуродованной рожей; при Идиставизо ему разбили нос и - благодаря ли этому или благодаря его свирепости в бою – его заметили сам Юлий Германик и мой теперешний иудейский патрон Понтий Пилат. С тех пор Марк Кассий - его прозвали Крысобоем - неотлучно находится при Пилате, командует особой отборной кентурией. Во время беспорядков при строительстве акведука именно его люди в считанные мгновения разогнали беснующуюся толпу перед дворцом Ирода, а Кассий лично размозжил головы двум или трем смутьянам. Я сообщаю тебе это лишь для того, чтобы ты представил, что за человек Марк Кассий. Должен еще заметить, что он подвержен припадкам падучей. Как раз происшествие, связанное с этим обстоятельством, и заставило меня сомневаться в том, что дочь Валерия Проба – такая уж невинная голубка, какой кажется. Мы сделали короткий привал примерно на полпути, расположились под большой смоковницей. Пока я занимал Валерию беседой, солдаты достали взятую с собой снедь и перекусывали прямо стоя – в присутствии своего грозного командира они боялись даже сесть на землю. А Кассий к еде и не притронулся, только снял шлем и выпил немного воды с вином. И вот когда мы уж собирались тронуться в путь, с кентурионом случился приступ падучей. Он упал на землю как подкошенный и забился, хрипя и рыча. Легионеры столпились поодаль, но никто не решался подойти к командиру, потому что Кассий отличается чудовищной силой и неосторожный, желающий помочь ему, мог быть сейчас искалечен. Признаюсь, сам я также не решился подойти, полагая, что приступ пройдет сам собою. Однако Валерия не растерялась. Она, не колеблясь, побежала к повозке, где были ее нехитрые пожитки, что-то достала оттуда и бросилась к поверженному великану-кентуриону. Не знаю, как ей удалось удержать его голову, бьющуюся о каменистую землю, мне поначалу не видно было, как и что она делала. Однако немедленно после этого хрип стал тише, словно кентуриона отпустило что-то, душащее его. Вскоре он совсем затих и неподвижно вытянулся на земле. Оказалось, Валерия вставила между его зубами (ума не приложу, как ей удалось их разжать) деревянную палочку. Такая отвага, предусмотрительность и медицинская осведомленность стали для меня неожиданностью, и я вдруг подумал - а не играет ли эта девочка в какую-то далеко идущую игру? Не является ли ее помощь командующему особой кентурией при прокураторе Иудеи частью некоего плана? Я успел рассмотреть выкрашенные красным концы палочки и понял, что на эту палочку был намотан свиток книги или иного документа. Однако не в моих привычках делать поспешные выводы, а потому я покуда остался наблюдателем. Признаюсь, забавно было видеть, как, придя в себя, огромный кентурион изо всех сил старался скрыть изумление, когда понял, что помогла ему эта хрупкая девчушка. Он и потом все поглядывал на нее с недоумением, будто решал в уме некую непосильную для себя задачу. По приезде прокуратор сам вышел встречать гостью, однако отнесся к ней без излишней теплоты. Он лишь коротко приветствовал Валерию и выразил желание, чтоб она располагалась в отведенных ей комнатах и отдыхала с дороги. Ни слова об ее отце – прокуратор всегда предельно осторожен в таких скользких моментах. Но, успев немного узнать Пилата, я могу сказать, что он отнесся к этой дочери германской рабыни еще очень внимательно. *** Девушка робко вошла в отведенную ей комнату, следом Тирон внес короб с ее вещами. - Я пойду, госпожа Амалия, поосмотрюсь, - сириец обладал практической сметкой и сразу понял, что никто тут особо не станет заботиться о нищей сироте. Чего доброго, эти господа девчушку и покормить забудут! Так что ему придется постараться, чтоб она не нуждалась хотя бы в самом необходимом. «Госпожа» кивнула и устало прилегла на узкое невысокое ложе, застланное простым покрывалом. Кроме матери и Тирона никто не звал ее германским именем – даже отец в последние годы, после смерти матушки, именовал ее только Валерией, как бы стараясь приучить к тому, что она – римлянка. Но каждый раз, как он произносил «Валерия», в глазах его появлялось болезненное виноватое выражение - словно он просил прощения за то, что шел сейчас вразрез со своими взглядами на равенство всех людей в этом мире. Отец… Амалия встала с ложа, открыла сундук и вынула кожаный футляр, лежавший сверху. Достала оттуда небрежно скрученный свиток без палочки и, бережно расправив его на краю ложа, погладила папирус как живое существо. Свиток, короткий кусок поэмы Тита Лукреция, переписанный собственноручно ее отцом – вот и все, что у нее от него осталось. Она вынула из связанных узлом волос длинную деревянную шпильку и постаралась как можно аккуратнее обернуть папирус вокруг нее. Потом снова сложила свиток в футляр, закрыла его и прилегла на ложе, свернувшись клубком и прижав к себе кожаный футляр, как дети прижимают любимую игрушку. Усталость навалилась на нее душным облаком, и девушку сморил сон.