Аромат египетского лотоса

Третий день дул шарав.* Солнце казалось бледной тенью самого себя, воздух был желт и горяч, как дыхание безнадежно больного. Прокуратор, страдавший от суховея невыносимо, все дни проводил во внутренней части дворца, где толстые стены удерживали какую-никакую прохладу. Черный раб с опахалом следовал за ним неотступно – это раздражало Пилата, но совсем обойтись без дуновения, хоть сколь-нибудь охлаждавшего разгоряченную голову, прокуратор не мог. Он то и дело одергивал раба, который, как казалось прокуратору, то подходил слишком близко, то оставался слишком далеко. - Почему в глаза не смотришь? – Пилат повернулся лицом к африканцу, голос стал тихим и будто простуженным. И темное лицо раба посерело от страха – именно такого прокуратора надлежало бояться более всего. Вошедший секретарь, услышав приглушенный голос, застыл на месте. - Давайте сюда, - бросил Пилат, и секретарь далеко вытянул руку, словно между ними было незримое препятствие, и вложил свиток в ладонь прокуратора. - Жалоба… легионер третьей кентурии… - морщась, прочел Пилат вслух. - Примипилуса** Крысобоя ко мне! Бессмысленная и ненужная в другой день мелочь, вроде необходимости высечь провинившегося легионера, сейчас дали ярости прокуратора необходимый выход. После короткого обсуждения Пилат даже спустился в сад и прошел за невозмутимым Марком Крысобоем к флигелям в задней части дворца. Перед одним из них наказанного, уже обнаженного по пояс, привязали к деревянным козлам. Крысобой неспеша выбрал из ведра с водой несколько розог, перебрал их... Свист розги и вопли наказываемого неожиданно привели прокуратора к спокойствию, и даже охвативший лоб обруч словно бы немного ослаб. И пусть теперь этот ядовитый ветер пустыни дует как хочет – в подвластном Пилату мире сохранялся должный порядок. Сколько ему лет, вдруг подумал Пилат, глядя на мерно взлетающую над головой кентуриона розгу. При Идиставизо казалось не больше девятнадцати-двадцати, значит, сейчас должно быть тридцать пять, тридцать шесть… Любопытно, ранее никогда он не задумывался о том, что Крысобой существует где-то и как-то еще, помимо своих служебных обязанностей. Эта мысль была столь неожиданна, что Пилат не обратил внимания на тщательно скрываемое, но все же проглядывающее изумление в глазах застывших в строю легионеров третьей кентурии. Да, прокуратор не заметил того, что сразу заметили солдаты: что плоско и излишне громко хлопается розга на спину осужденного и излишне быстро поднимается, задерживаясь, однако, дольше обычного в воздухе над головой кентуриона. Умудренные опытом легионеры сразу поняли, что командир решил сделать из порки зрелище и как можно менее повредить наказываемому. И это удивило больше, чем если бы Крысобой вовсе избавил виновного от порки. - Довольно! – негромко бросил Пилат и, шаркая сандалиями, побрел прочь. – Марк! – махнул он рукой Крысобою, и тот, отбросив розгу, в три широких шага настиг патрона и пошел следом за ним, не обращая внимания на тихое рычание желтого пса прокуратора. - Сколько вам лет, Марк? - Тридцать… два, игемон, - не дрогнул ровный, глухой, чуть гнусавый голос, однако Марк казался удивленным. И заглохшая было ярость Пилата внезапно разгорелась вновь – ему показалось, что кентурион улыбается. Прокуратор словно воочию увидел голову казненного Сеяна (говорили, что после казни ею играли словно мячом). Потом же перед внутренним взором Пилата возникло другое лицо, морщинистое иссохшее лицо, испещренное безобразными язвами, самая большая из них разъедала кожу на лбу. Над этой язвой помещался редкозубый золотой венец. - Вам придется потрудиться, - с ненавистью прикрыв глаза, почти прошептал Пилат, - чтобы дело, в которое я вас посвятил, закончилось как можно быстрее. Иначе вы, кентурион, можете и не дожить до тридцати трех. Проклятый ветер начинает стихать, а у Кедрона, говорят, прекрасно поют соловьи, которых так любит моя племянница Валерия. *** Спустившись на нижнюю террасу сада, кентурион выбрал укромный уголок, между двумя густыми кустами, буйно разросшимися по весне, а сейчас скукожившими испуганные листья в палящем дыхании шарава. Кассий снял шлем, вытер шарфом вспотевшее лицо. Шел самый тяжелый час, когда уходивший ветер пустыни рыскал по улицам и садам Ершалаима - выискивал задумавших недоброе, будя и будоража их, лишая страха перед наказанием; выискивал несчастных, пробуждая в них думы о самоубийстве; выискивал счастливых, хлеща их нещадно и заставляя задуматься о будущем. Кентурион принадлежал к последним. Досужий вопрошатель вряд ли посмел бы выяснять у сурового и жестокого примипилуса, отчего он был так беспричинно счастлив. И, верно, если бы кто-то додумался проследить за кентурионом, он был бы немало удивлен: Кассий лег на землю у куста, забросив за голову руку с напрягшимся бугром трицепса и прикрыв глаза. А пальцы второй руки принялись медленным ласкающим движением ощупывать лоб, разбитый нос и шрам, тянущийся от правой скулы почти до левого уголка рта. Искусные руки грекула, - лекаря Понтия Пилата, который только стал тогда командиром верховой алы – эти руки составили его лицо заново, как дети составляют домики из камешков. После того как германцы застали их манипул врасплох, Кассий дал себе зарок, что больше никогда, ничто и никто не сможет застать врасплох его. И целых пятнадцать лет, после того как судьба швырнула Кассия в хвост свиты Понтия Пилата, а страх и ненависть, которые очень быстро сгустились вокруг его патрона, бросили свою тень и на его верного и неизменного телохранителя, Кассию удавалось быть господином своей судьбы. Вплоть до приезда гостьи прокуратора – ему удавалось крепко держать нить своей жизни в руках. Даже припадки падучей он приучился чувствовать заранее, да и сами припадки были редки. Он был умерен в еде и выпивке, ходил в Нижний Город к одной красивой жене грека-торговца, и, в общем, жаловаться ему было не на что. Его сердце билось ровно, когда по приказу прокуратора его кентурии надо было переодеться в простую одежду и замешаться в толпу, хлынувшую к лифостротону, где стоял прокуратор. И когда вой толпы перерос в призывы к восстанию, рука Кассия не дрогнула, когда он стегал большим черным бичом из воловьей кожи всех, кто попадался на пути. И все это в одночасье разрушилось прикосновениями слабых женских рук. Эти руки шутя разрушили все то, что Марк Кассий строил годами. Одновременно с разрушениями принеся ощущение беспричинного счастья. Кедрон… сегодня, подумал Кассий и почувствовал, как стихает иссушающая жара, послушно, как ручной змей, вползает отдыхать под камни, и на смену ей приходит вечерний Зефир, несущий прохладу Средиземного моря. *** После душного утра и еще более изнурительного полудня вечерний Ершалаим казался Амалии прохладным и таинственным. Прятавшиеся по домам от зноя люди выползли на улицы, чтобы вдохнуть прохлады. Впервые за многие годы Амалия чувствовала себя по настоящему в безопасности, впервые ее не тяготил отравленный воздух пропитанного шорохами и шепотками Рима. Впервые за всю жизнь сердце ее было словно окутано теплом. Уверенные шаги подкованных калиг чуть позади нее были щитом прочнее длинных обезьяньих рук Тирона. Ах, как недоволен был ее славный верный Тирон, когда госпожа приказала ему оставаться во дворце, как он старался предостеречь ее! Бедный сириец – она выжила после визита того страшного человека, Макрона, который со светлой улыбкой предложил ее отцу выбор между добровольной смертью и смертью после обвинения в государственной измене. После такого - мало чего могла она опасаться. Хрустят калиги по камешкам и камням, и стены крепости Антония, замшелые и старые, словно расступаются. Сандалии девушки и калиги кентуриона отшвырнули удивленное эхо к Гефсиманским воротам, миновали стражников – а потом шаги почти стихли, потому что мягкой была дорожная пыль и глушила она шаги. Двое шли рядом как добрые знакомые, только мысли их бежали все более торопливо и странно, и вовсе несвязано с тем, что произносили их губы. - Вы часто ходите за город? – «Поговори со мной! Кто ты? Откуда ты? Как ты оказался на моем пути? Я не хочу возвращаться в прежнее – забери меня из прошлого!» - По службе, - «Ты идешь, танцуя. Верни мне твои руки, верни мне тот миг, когда ты прижалась ко мне, сделала меня частью этого мира и сама стала частью меня!» Журчание воды Кедрона отдавалось громом в ушах. Амалия присела у самой воды, смотря, как дробится свет еще тонкой, еще только набирающей силу луны в разбивавшихся о камни струйках. - Здесь часто бывает такая жара? - окрашенная луной тонкая рука рассеянно ласкает прохладные струйки воды, гладит, словно волосы любимого. И Кассию кажется, что водяной поток послушно ложится под руку. А луна, коварная лиса, выглядывает из резной кутерьмы акациевых ветвей, и ее серебряные сети ловят девушку, скользят, опутывают. Кассий, не отрываясь, смотрит на плечи и стан, окутанные тонкой паллой, на собранные в узел на затылке волосы и тонкую шейку с выступающим над складками паллы острым позвонком – беззащитно обнаженную, словно под мечом палача. Она твоя, похотливо шепчет луна, тут нет никого, только я и вода. Она твоя – ты вправе смять паллу, отшвырнув ее в сторону, ты вправе почувствовать свою власть над этой хрупкостью. Ты вправе… Спасаясь от лунного шепота, Кассий входит в поток и следит как разочарованно разлетаются лунные брызги вокруг его калиг. Нет палача, нет, и никогда не было! - Это вы принесли мне тот флакончик? - «Мне никто и никогда еще не делал таких подарков. Аромат лотоса, аромат лотоса... Он теперь колотится в ямке у горла, и его сильное солнечное тепло просится наружу вместе с безумными словами. Страшно и хорошо, как бросаясь в воду холодного бассейна в жаркий день...» - Вы не успели купить… – «Ты снова вкладываешь мне в руку меч, Валерия! Берегись, бойся меня!» Небо над акациями, над потоком, надо всем Ершалаимом потеряло свет, ночь каракатицей окрасила его своей чернотой, разбросав звезды, прогнав луну за башни. Мирты взорвались соловьиными трелями, будто только и дожидались победы ночной черноты. Небо грозило обрушиться в потемневший поток, и так же Кассий обрушился в ответ, стараясь, чтобы голос звучал четче, чем ему это обычно удавалось. - Тот египтянин хотел вас надуть, три шкуры содрать. – «Не смотри на меня так! Не смотри! Иначе я поверю, что тебе не виден сейчас шрам и моя расквашенная рожа!» - Спасибо вам, Кассий… - «Я готова была поверить, что есть только холод и страх... Спасибо, что не дал мне поверить в это...» - Мое имя Марк. Не смотри так, девочка, иначе я не отвечаю за себя!.. Благословите, боги Рима, богомольцев, проехавших по дороге и бранящих своего осла! Благословите их, отогнавших хотя бы на время готовое выпрыгнуть на нас беспощадное нечто, от которого нет спасения, готовое поразить нас как молния, как нож убийцы! Я могу просто взять тебя за локоть, делая вид, что опасаюсь за твою безопасность – как будто не знаю, что бродяги и дышат-то через раз в присутствие кентуриона римского войска. И твоя тонкая ручка не обожжет сейчас мою ладонь - еще все тихо... еще слишком рано. *** За хлопотами Тирон прятал тревогу и страх. За хлопотами их так легко спрятать! Его госпожа ушла. Не просто ушла погулять – совсем ушла. Еще с поездки из порта в Ершалаим она стала уходить – а сегодня, глядя на удаляющуюся легкую тень рядом с огромной тенью кентуриона, ясно стало Тирону, что госпожа от него уходит. И на вошедшего без стука трибуна второй когорты Двенадцатого легиона Фульмината вольноотпущенник не сразу обратил внимание. Да и немудрено – трибун был в простой тунике, и только багряный плащ, наброшенный на плечи, говорил о его статусе военного. Вошедший без стука не был многословен, но после его ухода Тирон почувствовал нарастающий холодок, струящийся вдоль позвоночника. Еще один «непуганый», как называл таких его покойный хозяин. Такие смотрят на мир чистыми глазами и ведут себя так, будто им ничего не угрожает. Когда же их прижимают – «непуганые» способны рассказать про кого угодно что угодно из-за своего всеобъемлющего идиотизма. Они говорят по своему разумению, но бывают хуже доносчика, ибо лишены страха. Страх, говорил господин Валерий, делает из идиота человека – если только страх не переходит в трусость. Трибун, приходя сюда, в отведенные госпоже Валерии комнаты, пусть даже они в стороне от комнат прокуратора, не должен был так открыто говорить то, что он сказал, не должен был так открыто смеяться. Появившаяся госпожа прервала его мысли, и, только закрыв двери, Тирон решился рассказать ей о визите трибуна. Очень хорошо он видел, что не до трибуна и не до тайн, шепотков и заговоров было сейчас госпоже – ее здесь словно и не было. Но, слышите, госпожа, такое вот дело… Пришел смелый языком, наговорил такого, что за голову схватишься. Ибо разом перестала шея казаться прочной, закачалась голова на шее! И ваша, госпожа, прелестная головка… Не слышит госпожа – плещется в ее сине-серых глазах Кедрон, шуршит листьями акация, гремят соловьи. Не слышит? Нет, услышала, ушло из глаз серебро, ушел поток. Вернулась госпожа. Стали глаза прежними, серо-стальными, ушла голубизна – стали глаза цвета долга и слова. Римского цвета. - Не стоит, госпожа. Что ушло – то уж не вернешь. И не дело это - подводить под мечи невиновных ради старых костей. - А в чем виновен был мой отец? – холодной сталью отливают глаза. – Его дело – это все, что у меня осталось. Я должна, Тирон! Чтобы все, кто должен ответить – ответили. Она вернулась. Она снова была собой, но Тирон уже не был рад этому. *** "Афраний – Луциллию шлет свой привет и благопожелания. Мало что может меня удивить так, как недавние события – трибун второй когорты Двенадцатого Молниеносного легиона, Элий Марон, оказался заговорщиком! По крайней мере, в этом убежден – или хочет казаться убежденным – прокуратор. Он, использовав свое влияние и связи, приложил все усилия, чтобы без излишнего шума молодой человек был переведен в Галлию. Мне трибун Элий никогда не казался хоть сколько-нибудь замечательным – кроме его замечательной глупости и умения оказываться не в том месте не в то время. Я полагал бы, что он стал оказывать знаки внимания несравненной Валерии, чем и заслужил ненависть кентуриона Кассия – если бы не то обстоятельство, что трибун не встречался с Валерией и заходил лишь раз в ее отсутствие. И на следующий же день Понтий Пилат получил сведения о том, что Элий сам предлагал Валерии свою помощь, а она эту помощь отвергла, сказав, что политика после смерти ее отца стала ей ненавистна. Я в недоумении – откуда стала вдруг известна Пилату вся эта история? А главное – отчего прокуратор сразу же поверил в виновность трибуна и невиновность Валерии? Надеюсь, что сумею прояснить это непонятное обстоятельство. Если, конечно, не помешает свалившаяся нам на голову неприятность в виде неизвестно откуда взявшейся разбойной шайки, которая недавно совершила дерзкое нападение на римский военный обоз. Нападение удалось отбить, но я убежден, что злодеи не успокоятся – через нундины иудеи отмечают свой большой праздник, Пасху, а потому приток богатых богомольцев в Ершалаим значительно увеличится".