Аромат египетского лотоса

Знаешь ли ты, внимательный слушатель мой, как приходит к людям любовь? Она приходит томной лунной ночью, серебристой синевой ночной небесной глуби, испещренной острыми игольчатыми звездными блестками. Она приходит лукавыми улыбками, с дрожью длинных ресниц, с горячими вспышками из-под них, с тысячью неосознанных жестов, благодаря которым драгоценный шелк и виссон становятся будто бы прозрачными, и дразняще манят и зовут за собою каждой своей легкой складочкой. Да полно – я, скромный повествователь, не смогу перечесть и малой части путей, которыми приходит Любовь. Поэтому скажу только, что Она пришла дыханием лотоса к мужчине, познавшему слишком мало несчастий, чтобы превратиться в чудовище, которым его все считали и которым он уже привык считать себя сам. Лучом юного рассветного солнца, дробящимся в струйках фонтана в саду, шелковым прикосновением воды и сонным гульканьем сытых голубей Она пришла к женщине, которая успела только услышать о жизни, но не успела познать жизнь. Она была коварна в своей невинной способности проникать всюду. Она находила самые узкие щелки и проползала между пластинами лорика сегментата* туда, под рубаху, под кожу, под ребра… Она приносила боль, и все же мужчина, знающий толк в боли и сам хорошо умеющий ее причинять, не променял бы сейчас эту боль на самый сладкий покой. И простая светлая палла была для нее еще меньшей преградой, потому что юная женщина, скрытая этой паллой, всею собой уже ожидала ту боль, которую неизбежно приносила Она. Любовь... Нет, досточтимый слушатель, Марк и Амалия не бросали друг на друга горячих, прожигающих насквозь взглядов, которые так любят писатели хватающих за душу романов. Не было ни случайных касаний рук, от которых разгорался бы во всем теле пожар, нежных прикосновений, счастливых слез и всего прочего. Их любовь была суха и бедна как выжженные солнцем дороги Иудеи, горька как жесткая полынь на склонах Лысого Черепа. Утром Амалия приходила к фонтану, кормила кусочками лепешки плавающих там рыбок, а голуби ворковали, вторя поющей в фонтане воде. Марк же в это время привычно обходил сад и дворец, проверяя посты. Они не встречались взглядами – просто, казалось Марку, кипарисы, сад, дворец, быстро раскаляющиеся солнцем небеса и даже караульные источали по утрам тонкий и свежий аромат египетского лотоса. Амалия же видела в серебристых бликах воды отражение серебристых доспехов. Лунная прогулка у Кедронского потока не сблизила, а, напротив, отдалила их – на всю даль страха собственных чувств, страха, который Марк осознал и мгновенно возненавидел, а Амалия только ощутила, не осознав до конца. И на все чувство беззащитности – ибо нет на свете никого беззащитнее влюбленных. *** Однако почти в каждой любви есть третий – добрый или же недобрый глаз его сопровождает влюбленных, он остерегает их, советует или же, напротив, толкает в пропасть. Тирон воодушевился после отъезда болтливого трибуна Элия, который казался ему опасным. И еще больше ожил он после того, как на базаре встретил своего двоюродного брата. Араг был неподдельно рад родственнику, особенно когда узнал, что Тирон теперь не раб и служит знатной римлянке, и пригласил брата прийти к его, Арага, друзьям. Мелькнувшее имя Фесты из Иерихона ничего не сказало Тирону. Но прямо посреди беседы со скучающим у конюшни коноводом дежурного манипула собеседник Тирона вдруг смолк, прислушался и вскочил, вытянувшись, а с вольноотпущенника разом слетела вся умиротворенность. Простучали по гравию дорожки тяжелые подкованные калиги кентуриона Кассия Лонгина. Одним неуловимым жестом тот приказал Тирону следовать за собой, и сириец даже не подумал спрашивать о причине, а тем паче – пытаться сбежать. Сердце Тирона с каждым шагом ухало куда-то в диафрагму, и он слышал, как оно там испуганно колотилось, словно пойманная рыбка. - Скажи госпоже – ни с кем не говорить, кто бы ни пришел. И еще скажи, пусть госпожа отвечает, что трибун Элий говорил с ней, но она ни в чем не захотела принимать от него помощь, - вдруг, резко повернувшись, прошептал Марк прямо в лоб Тирона. Для этого высоченному кентуриону пришлось немного наклониться, и сирийцу показалось, что над ним навис слуга грозного карающего божества. А еще Тирон впервые увидел, что глаза у Кассия не серые, стальные, как ему казалось, а цвета бледного берилла. Берилл издревле носили, отправляясь в дорогу, торговцы и паломники - дабы спрямить извилистые пути и очистить душу перед встречей со святыней. Последнее сразу напомнило Тирону о его госпоже, и все мысли про берилл и глаза римского кентуриона улетучились. Он быстро закивал, выражая всем видом покорность и готовность подчиняться, и едва удержался, чтобы не сбежать, пока римлянин неспешно удалялся от него по дорожке сада. Противоречивое предостережение Крысобоя не шло у Тирона из головы. Настолько, что он не задумался поделиться им с вновь обретенным родственником. - Скажи, разве не велел мне хозяин заботиться о моей госпоже? Разве не я теперь ее единственная опора? – со слезой в голосе говорил Тирон двоюродному брату, который зазвал его вечером выпить хмельной сикеры. Араг сочувственно кивал, подливая Тирону отдающий фруктами напиток. - Или я не знаю, что нет более жестокого римлянина в Иудее, чем кентурион Кассий – разве что сам прокуратор. Или я не знаю, что римлянин ходит к блуднице-гречанке в Нижний город? – чувствуя себя пророком и все более воодушевляясь, вопрошал Тирон. - Ты бы потише, братец, - приглушил свой низкий голос Араг. Тирон пьяно шикнул сам на себя и продолжал свистящим шепотом: - Или ты думаешь, тайная стража не обыскивала бедные пожитки моей госпожи? Один прародитель Дагану знает, что ожидает ее дальше во дворце прокуратора… Он замолчал, глядя на брата круглыми глазами, словно на адское видение. Потом встряхнулся и одним глотком допил свою сикеру. - Что ж, брат, - словно отвешивая каждое слово на аптекарских весах, проговорил Араг, - приходи послезавтра со своей госпожой… Араг склонился к самому уху Тирона и дальнейшее проговорил уж вовсе тихим шепотом. Тирон кивал, лицо его засияло как полная луна. *** Амалия была очень удивлена напуганным видом Тирона, а особенно – той настойчивостью, с которой тот звал ее в дом своего родственника. - Ты будешь там в безопасности, госпожа, - убеждал Тирон, не замечая этого к ней греческого «ты», - там спокойно и тихо. Отсидимся, пока пройдет вся эта шумиха. И только когда Амалия потребовала объяснений, Тирон рассказал девушке о разговоре с трибуном, о том, что трибун после того был отправлен прочь из Иудеи, а так же о предупреждении кентуриона Крысобоя. - Ты вполне уверен, Тирон, что на трибуна Элия донес … кентурион Кассий? – в упор спросила она Тирона. И тому показалось, что вместо «кентурион Кассий» Амалия хотела произнести другое имя – более короткое и более близкое ее губам. Только этим объясняется то, что нас с тобой не трогали, госпожа, хотел было сказать Тирон. Кому еще, кроме Кассия, нужно было выгораживать дочь государственного изменника? И что, кроме жестокой похоти, может руководить им, убеждал себя Тирон. Вольноотпущенник вспомнил суровое, пересеченное шрамом лицо с исковерканным носом и упрямым подбородком, узкую прорезь крепко сжатых жестоких губ; взглянул на девушку и поразился неподдельному горю, отразившемуся в ее глазах. - Да, госпожа. Я в том уверен. Кроме того, ты должна уберечь оставленное твоим благородным отцом, - добавил сириец, пристально глядя на девушку. Заметил, что лицо ее словно омертвело. И изо всех сил постарался не вспомнить собственные слова о старых костях, ради которых не стоило подводить людей под меч. - Хорошо. Благодарю тебя, Тирон. Они шли странным кружным путем, петляя в узеньких улицах и переулочках Нижнего города, и Амалия в конце концов перестала понимать, куда они все-таки идут. В маленькой улочке, уступами сбегавшей к базару, Тирон не сразу отыскал домик, о котором говорил ему Араг - с двумя полукруглыми окнами, выходящими на улицу, и старым корявым инжиром, росшим у высокого глинобитного забора. Безмолвная служанка, ни о чем не спрашивая, провела их в дом, показала Амалии крохотную комнатку без окон, с неярко горящими масляными светильниками и коврами на полу, а Тирона увела куда-то в другое крыло дома. Оставшись одна, Амалия присела на ковре в углу, подобрав под себя ноги. Несмотря на духоту, ее била дрожь, хотелось закутаться в покрывало и не видеть никого и ничего. В комнате стоял сладко дурманящий запах ладана и чего-то еще, от чего мутилось в голове и тянуло лечь на мягкий ковер и уснуть. И сон пришел к Амалии, а вместе с ним пришла Инга, провела бесплотной рукой по волосам дочери – волосам, пепельный оттенок вязовой коры которых был чуть не единственным, что девочка взяла у отца. «Женщина должна принадлежать мужчине, доченька. И это счастье, если женщина принадлежит именно тому, кому хочет». Шепчет, шепчет Инга, расчесывая волосы уже спящей дочери лунным гребнем. Спутник же Амалии в это время был в другой комнате – большой и освещенной ярко. На низком столике громоздились, ревниво толкая друг друга, кувшины с вином и блюда с мясом, сыром и зеленью. Вокруг тесно сдвинув плечи, уселись около дюжины мужчин, сплошь бородатые, смуглые и темноглазые, говорившие все разом грубыми лающими голосами. Тирон, бривший бороду по римскому обыкновению, чувствовал себя среди них не в своей тарелке. Все более он жалел, что пришел сюда сам, и больше того жалел, что поддался панике и привел с собой свою юную госпожу. - Это мой брат, - показывая на Тирона, проорал Араг вошедшим двоим, при появлении которых остальные разом замолкли. Вошедшие были чем-то похожи, оба рослые, заросшие бородой до самых бровей, один чуть повыше, другой чуть плотнее. Тот, что был повыше, скользнул по лицу Тирона цепким взглядом, и больше, казалось не обращал внимания на него. Разговор возобновился. Но теперь разговор этот был строже и суше, сидящие обменивались словно бы нарочно обуженными, искалеченными фразами, обрубками фраз. И чем дольше Тирон слушал, тем громче гудел и завывал в его ушах страх – друзья Арага всерьез замышляли напасть на римский обоз, долженствовавший доставить плату когорте Молниеносного легиона. Тирон даже не успел подумать, как собравшиеся могли узнать об этом. «Феста! Дижман!» - вскричал кто-то басом у него в голове, и два голоса – побасовитее и потоньше, - перекликаясь и дразнясь, запели «Дижман! Феста! Дисмас! Гестас! Разбойники!» И ухнуло басом, будто упал палаческий топор – «Повесить!» И другой голос закричал так же громко, но еще более отчаянно – «Госпожа!» *** Кентурион Кассий почти не видел снов. Сны вышибло из него ударом германской палицы еще семнадцать лет назад, и с тех пор они, словно испугавшись, почти не возвращались. Лишь пару раз Марк видел сон – как с его лица сползала старая кожа со шрамом, сползала медленно и мучительно, кровавыми клочьями свисая с надбровных дуг, скул и носа. И никогда еще ему не удавалось увидеть, что там, под кожей – всякий раз он просыпался в холодном поту и долго еще не мог отдышаться. Эти редкие сны пугали великана-кентуриона больше даже, чем припадки падучей. Но сегодня ему приснился необычный сон. Он стоял на самой верхушке Антониевой башни, под висящим огромным шаром луны, желто-багряным как венозная кровь, смешанная с гноем, и светящимся тускло и страшно. И выл ветер, ревел в ушах, завывал, цепляясь за выбоины старых башенных стен – а он, Марк Кассий, должен был во что бы это ни стало удержаться на ногах и удержать стоящую перед ним женщину в палле цвета морской волны. Лица женщины он не видел, не знал, кто она, да и не интересно ему это было – достаточно спокойной уверенности, что ближе и дороже этой женщины у него нет никого в этом мире. А когда луна захохотала и сорвалась с небес огромной скалозубой пастью, Марка вышвырнуло из сна, и последним кошмарным ощущением была выскальзывающая из его руки маленькая ручка… Его будил декурион, после доклада которого время побежало для Марка со скоростью императорской курьерской службы. Замигали огни и огонечки, глуша занимающийся где-то вдалеке над Нижним городом рассвет, оживилось всё во флигелях дворца Ирода, где помещались солдаты дежурного манипула, зашуршали торопливые шаги, затопали кони. *** Амалия проснулась от тихого звука и оттого, что свет светильника заколебался перед ее закрытыми глазами. В комнате вместе с ней находилась теперь молодая женщина, закутанная в плотное покрывало с выткаными мелкими узорами. Лицо женщины было старательно нарумянено, большие глаза обведены черным и удлинены к вискам, а волнистые светло-русые волосы уложены в греческий узел. - А ты красотка, как и говорил брат твоего слуги, - сказала женщина по-гречески и воровски оглянулась. - Скоро рассветет. Ты с кем из них? – головка из под-покрывала кивнула в сторону дверей. Амалия недоуменно пожала плечами. - Ни с кем? – удивилась женщина. Снова оглянулась. – Тогда идем за мной – тут сейчас будет жарко. Она взяла Амалию за руку и вывела в сад, двигаясь бесшумно и не разбудив свернувшуюся клубком в углу коридора служанку. В саду двигались какие-то тени. Женщина кивнула человеку в плаще, который показался Амалии знакомым. Тени собрались вокруг уже не темневшего, а серевшего в предрассветных сумерках домика, блеснули клинки. Амалия зажмурилась, когда из домика рванулись вопли, ругань, звон металла о металл. Неожиданно выскочивший из дверей рукастый человек выкрикивал ее имя, и девушка, выдернув руку из руки спутницы, ничего не соображая, кинулась к нему. - Я убью ее! – завопил рукастый, оказавшийся Тироном. И захватил Амалию поперек талии, приставив второй рукой кинжал к ее горлу. - Марк Кассий! – срывающимся голосом кричал Тирон. – Марк Кассий! Я знаю, что ты здесь! На его вопль из дома выломилась огромная фигура кентуриона - выломилась и застыла, будто парализованная. - Отпусти ее, раб! – прорычал Кассий. - Прости, госпожа! Будь счастлива! – вдруг одними губами прошептал Тирон – и со всех сил толкнул девушку прямо на римлянина. Он успел перехватить кинжал обеими руками и ударить себя в грудь. Но лезвие подвело, скользнуло по ребрам, лишь вспоров кожу, залив горячей кровью старенький хитон. Дрожащая Амалия, не мигая, смотрела на кинувшегося к заваливающемуся на спину Тирону Кассия. Что-то сказал сириец римлянину, и кентурион почти бережно вонзил гладиус в грудь вольноотпущенника. Амалия, словно во сне, слышала слова Марка, говорившего появившемуся будто из-под земли человеку в капюшоне, что сириец хотел убить госпожу Валерию, и что госпожа Валерия, очевидно, ни о чем не догадывалась и просто доверилась своему слуге, снюхавшемуся с разбойниками. Человек в плаще, похоже, удовлетворился таким объяснением, потому что махнул рукой, и кентурион повел девушку к выходу из страшного сада. Из дома уже выводили связанных разбойников и вытаскивали тела убитых. Марк, поддерживающий ее под локоть, молчал – у него в висках колотились последние слова Тирона: «Не дай им обидеть ее, римлянин…» Амалия тоже молчала, словно у нее отняло речь. Теперь она осталась одна.