Аромат египетского лотоса

При свете дня крепость Антония не казалась такой мрачной и страшной, какою выглядела ночью. В ее закрытой от посторонних глаз части, где обычно допрашивали схваченных римской властью преступников, была обычная деловая суета. Слышалось хлопанье бичей, вскрикивания, хрипы и стоны, ругань и смешки солдат. Человек в капюшоне помещался в стороне от солдат, на низком табурете; был он спокоен и расслаблен, изредка лишь повнимательнее прислушивался к особенно громким вскрикиваниям избиваемых. Начальнику тайной службы при прокураторе не было нужды присутствовать на допросах – разбойники из шайки не могли сказать ему ничего нового. Он знал о страшной злости, которую питали солдаты к шайке Дисмаса и Гестаса – планы нападения на обоз с деньгами, о которых так неосмотрительно и сразу поведали схваченные живыми разбойники, а особенно убийство четырех солдат во время предыдущего нападения… уже первого было достаточно, чтобы легионеры, и без того обозленные недавними беспорядками и постоянным напряжением, разлитым в жарком ершалаимском воздухе, дали выход клокотавшей в них глухой ярости. Это устраивало и начальника тайной стражи, и, как полагал Афраний, также устраивало прокуратора. Двое главарей будут повешены завтра, самое позднее – послезавтра, а остальные… Остальных, возможно, пришлось бы помиловать в честь наступающего великого праздника Пасхи. А это уж было совершенно излишним. Поэтому Афраний провожал скучающим взглядом выволакиваемые мортусами бесформенные кули, за которыми тянулись порой мокрые багряные дорожки, быстро высыхающие на белесых от зноя каменных плитах. Вот уже вечер спускался на Антониеву башню, удлинились и залегли тьмой на лицах солдат тени. Афрания отвлекло появление местной стражи, ведущей двоих преступников, схваченных городской властью. Первый, с лицом по-зверьему смелым, с блестящими темными глазами, шел сторожкой поступью хищника, только и ждущего случая вырваться и наброситься на своих обидчиков. Второй, молодой и измученный, с наливающимся синевой следом удара на лице под левым глазом, в изорванном стареньком хитоне, двигался медленнее, озираясь растерянно и опасливо. Шедший за ними кентурион Кассий отдал Афранию честь и подал скрученный лист папируса. - С первым все ясно, его к тем… к главарям, - мотнул головой Афраний, небрежно проглядев написанное. – Второго - отдельно запереть. Дело второго предстоит рассмотреть прокуратору, мысленно продолжил Афраний, не считая нужным сообщать этого кентуриону. Афраний проводил взглядом Марка, проследил, как тому пришлось низко пригнуть голову и протиснуться полубоком в низкую и узкую темную дверь башни. После того как Кассий зашел внутрь помещения для допросов, там воцарилась тишина. Афраний ушел в чтение поданного кентурионом папируса и отвлекло его от этого занятия только появление мортусов, выволокших тела оставшихся пятерых разбойников. Мертвые лица волочимых были спокойны и умиротворены, какими, верно, никогда не были они при жизни. Начальник тайной службы прекрасно знал, что Кассий, нисколько не отличаясь мягкосердечием, тем не менее пыток не любил и предпочитал мертвого разбойника казнимому. Афраний вспомнил привычно легшую на рукоять гладиуса лапищу кентуриона и почему-то попытался представить как ласкает эта рука женское тело. Жара, что ли, действует - начальнику тайной службы вспомнились развратные смелые женские глаза, обведенные густо сурьмой, острые нарумяненные скулы и собственные вопросы, на которые отвечалось на удивление робко (никак не мог привыкнуть Афраний к этой напускной робости). И лишь когда он с фривольной улыбкой спросил, будто мимоходом, о том, почему это она так хорошо отзывается о Марке Кассии и как можно не опасаться хотя бы его зверской рожи – женщина громко и искренне расхохоталась. И сразу же оборвала себя, снова надевая привычную маску робости. - Причем же тут его рожа? – тихо спросила она. – Рожа рожей, но я не слышала, чтобы хоть одна на него жаловалась. Да и не рожей же он с женщинами… Афраний был изумлен краской, явственно залившей нарумяненные щеки и лоб этой женщины, которую он считал вовсе неспособной к малейшей стыдливости. Этого он, пожалуй, не учел… Прокуратор часто использовал Крысобоя просто для устрашения – допрашиваемые сникали от одного его вида, а уж после того, как Пилат как бы невзначай аттестовал кентуриона как убежденного палача, другие методы допроса требовались редко. Однако же допрашиваемые прокуратором не были женщинами. Валерия, которую так романтично освободил из рук ее собственного слуги и вернул в резиденцию прокуратора Кассий, вполне могла ответить взаимностью кентуриону. Да и женщины в массе своей любят, когда с ними ведут себя жестко. И снова Афраний вспомнил сильные руки Кассия. *** Откуда было знать начальнику тайной службы, что кентурион Кассий вот уже два дня ненавидел свои руки и самого себя. Ненавидел более, чем когда либо - за то, что руки умели только стискивать поводья, витис* или рукоять меча и напрочь не умели прикасаться легко и нежно. Испуг, прыгнувший в расширившихся зрачках Валерии, когда после разбойничьего притона и прибытия во дворец он взял ее обеими руками за плечи и повернул к себе, руки, вцепившиеся в его запястья и силившиеся отолкнуть его – в тот миг Марк проклял себя всеми богами и демонами. Он сам отшвырнул Валерию от себя так, что она упала, и бросился прочь, не видя никого и ничего вокруг. И только через пару десятков шагов Кассий смог взять себя в руки. Он отправился той же ночью обратно в Нижний город - после того, как проверил посты, после того, как лица солдат опалились страхом от тяжелой ярости кентуриона, когда почти полная луна уже повисла над дворцом Ирода и желтенько осветила края облака, похожего на пасть крокодила. Но гречанка, стонущая, извивающаяся и закатывающая глаза под ним в ту ночь, ничем не смогла помочь кентуриону Кассию Лонгину. Всю ночь он провел без сна и, когда под утро вернулся во дворец, часовой едва удержался от того, чтобы не отскочить в сторону – такою злобой повеяло от изуродованного лица кентуриона. *** Афраний – Луциллию желает здравствовать и радоваться. События дела касательно вещи, о судьбе которой ты поручил мне узнать, приняли совсем странный оборот. Вольноотпущенник Валерия Проба сделал попытку выкрасть свою госпожу и спрятать ее в притоне разбойников, одним из которых оказался его двоюродный брат. Если бы не мои агенты, эта попытка могла ему удаться, так как простая слежка за этим вольноотпущенником, Тироном, была неуспешной. Однако среди гостей притона оказался мой человек, именно он и смог сообщить о месте сборища. При попытке взять его живым Тирон сопротивлялся и даже приставил нож к горлу своей госпожи. Однако кентурион Марк Кассий, также отправившийся на поимку разбойников, расправился с ним в одно мгновение. Я немного сожалею о том, что не удалось захватить этого подлого раба живым, но ярость Кассия, на глазах которого к предмету его воздыханий приставляют кинжал, вполне понятна. Вместе с тем жестокое убийство единственного слуги, совершенное на ее глазах, очевидно, отвратило дочь Проба от ее поклонника. *** Прокуратор слегка удивился тому, как мало взволновало его существование разбойничьего прихвостня в его собственной резиденции. Непривычным было только ощущение стеснительного неудобства, охватившее прокуратора тем утром, когда Валерию вернули во дворец - когда он услышал из сада приглушенные расстоянием рыдания, отчаянные, детские, взахлеб. Рыдания, в ответ которым Банга начал жалостно подвизгивать. Пилат не видел, что Валерия, вскочившая после сильного толчка-швырка, как безумная бросилась за уходившим быстрым широким шагом Кассием, но, пробежав лишь немного, остановилась, в отчаянии сжав края паллы, наброшенной на голову. Но жесткому прокуратору Иудеи, бездетному и одинокому, вдруг стало завидно, когда он увидел, как огромный остроухий пес, виновато оглянувшись на хозяина, трусцой подбежал к скорчившейся у спускавшейся в сад лестницы девушке и положил ей на колени большую мокрую морду. Однако скоро это чувство забылось, растаяло как утренний прохладный туман в струях зноя. *** Утро четырнадцатого нисана было прозрачным и ясным, наступающий день обещал жару. Кассий, осмотрев посты, ушел в казарму, где и уселся на какой-то обрубок, уставившись в землю. Там он просидел до тех пор, пока не прибежал легионер со словами, что кентуриона требует к себе прокуратор. Марк вышел на балкон, слыша гулкий стук собственных калиг по мозаичному полу, чувствуя, как трудно передвигать ноги, будто они налились свинцовой тяжестью. И еще отметил про себя, что сегодня он не ощутил ставший привычным аромат лотоса… - Преступник называет меня «добрый человек», – едва шевеля губами, без всякого выражения проговорил прокуратор. - Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить. Марк махнул рукой арестованному, веля ему следовать за собой. Он узнал в молодом человеке лет двадцати семи-восьми в разорваном голубом хитоне и стареньких стоптанных сандалиях одного из тех, кого вчера схватила местная стража и кого он видел в Антониевой башне. Сейчас синяк на лице арестанта налился изжелта-фиолетовым, а руки были связаны за спиной. В саду, куда кентурион и молодой человек вышли, Марк взял у одного из легионеров бич и повернул арестанта к себе. Сейчас Кассий разглядел, что лицо у арестанта простое и светлое, а глаза тревожные и вместе с тем очень внимательные. Это не имело значения и было Марку совершенно не интересно – просто глаз привычно схватил черты человека, с которым сейчас пришлось иметь дело. Почти не вкладываясь в удар, Кассий отмахнул связанного бичом по плечам – и сам не ожидал, что тот как подкошенный рухнет на мелкий гравий. Сгребя арестанта за шиворот, Марк легко вздернул его одной рукой. – Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя? Связанный перевел дух и облизал разбитые губы. На мгновение его светлые глаза встретились с глазами Марка. - Я понял тебя. Не бей меня, - ответил он хрипло. На долю мгновения Кассию показалось, что на него смотрит Валерия – таким знакомым было странное выражение глаз арестанта. Приведя арестанта на балкон и снова поставив его перед прокуратором, Марк уже не слушал ни слов Пилата, ни ответов арестанта. Ничто не имело значения перед тою бессмысленностью жизни, которая вдруг предстала сейчас перед ним. - Что такое истина? – донесся до него раздраженный, больной голос прокуратора, говорившего на полузнакомом Кассию греческом. … - и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся… - услышал Марк конец ответа арестанта. Мучения твои сейчас кончатся… Кончатся? О, боги! Марк ощутил, как солнце начало припекать спину, и постарался сосредоточиться на солнце. И не думать более ни о чем. – …злых людей нет на свете, – снова послышался голос арестованного, говорившего теперь на латыни. – А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый? Кассий усмехнулся – он, как никто другой, знал ответ на этот вопрос. – Да, – вдруг послышался бестрепетно твердый ответ арестанта, – он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил. «Несчастливый»… Никогда еще Марк не думал о себе так. Не в его привычках было жалеть себя или хотя бы пытаться посмотреть на себя со стороны. – Охотно могу сообщить это, – вновь заговорил Пилат, – ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев. Вряд ли прокуратор в Долине Дев так уж стремился спасти его, Марка Кассия – тогда еще не Крысобоя и тем более не кентуриона. Но, видимо, так уж Пилат привык рассказывать это самому себе, что и сам теперь верил, будто при Идиставизо вел в бой свою турму именно с целью спасти молодого тессарария** принципов, даже имени которого будущий прокуратор Иудеи тогда не знал. – Если бы с ним поговорить… Я уверен, что он резко изменился бы. В голосе арестанта прозвучала светлая мечтательная нотка, а Марк снова вспомнил Валерию. И уже думал только о ней до тех самых пор, как Пилат приказал всем убираться и оставить его наедине с арестованным. А вернул прокуратор конвой, вместе с которым вернулся и Кассий, только для того, чтобы объявить, что он утверждает смертный приговор Синедриона. Позднее, уже стоя в карауле у арестованных на лифостротоне, Марк поразился, каким недоумением отозвалась в нем речь прокуратора: – Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу... «Га-Ноцри» - мысленно подсказал Кассий, вспомнив, что Вар-раввана взяли за два убийства, разбойное нападение и подстрекательство к бунту, а тот арестант, дело которого разбирал сегодня прокуратор, обвинялся всего лишь в каких-то глупых и нелепых бреднях. - …Вар-Равван! Нет, кентурион Крысобой не жалел этого безумного арестанта, который говорил такие странные вещи. Он сожалел только о том, что отпустят на свободу заведомо виновного, а невиновный будет сегодня мучительно умирать от удушья, насекомых и ожогов солнца на голой вершине Лысой Горы. Это было… неправильно.