Аромат египетского лотоса

Солнце било и хлестало кентуриона, шагавшего взад и вперед по выжженым камням Лысого Черепа. Изредка Кассий посматривал на стоящих в оцеплении солдат своей кентурии, на видневшиеся у подножия холма белые шатры, сделанные из копий и наброшенных на них плащей – под ними скрывались от палящего зноя конники сирийской алы. Потом кентурион поднимал голову – туда, где на вершине высились три столба с повешенными разбойниками. Шел четвертый час казни. Двумя часами ранее солдаты его кентурии были еще в шлемах, но уже едва держались на ногах от жары. Командир алы, маленький смуглый сириец, почти сразу разрешил своим конникам соорудить палатки. Никто не собирался отбивать осужденных, солнце сожгло толпу и очень быстро прогнало ее прочь от холма, в готовящийся к празднику Ершалаим. Солдатам не от кого было стеречь повешенных. Можно было разрешить своим пехотинцам также составить копья в шалашики, накрыть их плащами и спрятаться под ними. Можно было. Но Кассий поглядел на солнце, бьющее в троих повешенных, вспомнил до странности светлый взгляд человека, осужденного без вины. Вспомнил этого человека в повозке, вместе с разбойниками, которых везли на казнь. Безумный философ не был сумрачен, не выглядел обреченным, как Гестас и Дисмас, не изрыгал проклятия, когда его сажали в повозку и вешали на грудь деревянную табличку с белой надписью на трех языках «Разбойник и мятежник». Он все время улыбался слабой растерянной улыбкой, от которой у Кассия на миг вдох комом стал поперек горла. А когда палачи выгружали веревки и обтесанные столбы с перекладинами, один из тайной стражи предложил осужденным разбавленное вино со смирной и травами, призванное притупить боль и ускорить забытье. Эта малая и жестокая милость была положена по закону - однако философ отказался пить. Он лишь снова улыбнулся и ответил, обращаясь к подошедшему Афранию, что благодарит и не винит никого за то, что у него отняли жизнь. Выражения лица Афрания Марк не видел, но самого его эта фраза почему-то неприятно поразила. «Безумец!» - в бессилии понять осужденного подумал Кассий. И еще более поразило его последнее, сказанное Га-Ноцри: ни к кому специально не обращаясь, смотря прямо перед собой, безумец бессвязно пробормотал: « - Много есть человеческих пороков, много … но один из главных… должно быть, трусость. Да, это трусость». И замолчал, и молчал уже с тех пор все время. Вспоминая все это, Марк стал ожесточен и разрешил своим солдатам лишь снять шлемы и накрыть головы смоченными водой белыми повязками. Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой, шагал и шагал вдоль цепи – двенадцать шагов, поворот и те же двенадцать шагов обратно. Солнце било в серебряные фалеры на груди, грозило расплавить их и прожечь кентуриона насквозь. Слова безумного философа вертелись в голове, и не было сил избавиться от них. Он, Марк Кассий Лонгин – разве можно назвать его трусом? Не трусил же он ни в Долине Дев, ни после, в Сирии, ни в Ершалаиме, когда к прокуратору бросились безумные фанатики! Ни совсем недавно, когда они с легионерами почти бежали по улицам Ершалаима к дому, где собирались разбойники – он тогда боялся только за то, чтобы негодяи ничего не сделали с Валерией. Ведь не трус же он! Отчего тогда не сказал Валерии о замеченном интересе к ней со стороны начальника тайной службы Афрания – интересе, вряд ли добром или доброжелательном. Он, Марк Кассий, успел хорошо узнать Афрания Бурра и не склонен ждать от него ничего хорошего. Марк вскинул голову, осмотрелся – солнце уже снижалось над Лысой горой. Шел пятый час казни. Кентурион заметил поднимавшуюся на гору фигурку в багряном военном плаще и узнал трибуна, командира когорты. И, нагоняя трибуна, соревнуясь с ним, на Лысый Череп налетел ветер, поднял столбы пыли. С запада поднималась чудовищная туча, траурно-черная и вскипающаяся грязно-серой пеной по краям, с желтыми отсветами молний. Приказ был прост и ясен, и вот уже они с палачом подошли к крайнему столбу – у Кассия и сомнений не возникло, кого следовало избавить от страданий первым. - Славь великодушного игемона! – торжественно произнес палач и тихо кольнул Га-Ноцри в сердце. *** Вокруг страшно потемнело, и томящее, давящее чувство, терзавшее Амалию целый день, достигло предела. Она не видела Марка уже два дня и проклинала себя за тот глупый страх, который оттолкнул их друг от друга. А теперь кентурион избегал ее. Амалия знала от служанки-рабыни, которую послал к ней прокуратор, о казни разбойников, и понимала теперь, что, убив Тирона, Марк избавил его от мучительной смерти на столбе. Надвигающееся ненастье словно очищало зрение, делало его острее и проницательнее – и донос на трибуна предстал в совсем другом свете: Тирон называл трибуна Элия «непуганым» и считал таких еще опаснее профессиональных делаторов* Марк, как умел, старался защитить ее… впервые ее защищали так отчаянно и преданно. Туча, закрывшая город, казалась той самой вечной тьмой, о которой говорили философы – в ней клубились, бурлили, свивались клубами правещества, порождающие как самое страшное, так и самое прекрасное. И все же туча была страшна, она гнала прочь все разумное и осознанное, освобождала древний звериный страх. Амалия забилась в уголок, борясь с накатывающимся под каждый громовой раскат бессознательным ужасом. Ей очень хотелось позвать служанку, но начался ливень, и гроза стремительно перешла в ураган. Теперь Амалии было страшно даже пошевелиться. Со стороны сада слышался треск – ломались стройные высокие деревья, желтый страшный отблеск молнии ярко осветил внутренность комнаты. Снаружи дворца был ад. И внезапно девушка представила, что где-то там, в этой кипящей, пронзаемой молниями мгле, был Марк! Такова власть грозы, что страшное видение человека, беспомощного в этих порывах злобного ветра, уже не покидало сознания сжавшейся на ложе Амалии. И собственная беспомощность вдруг оказалась страшнее самой ужасной грозы. Очередной взблеск молнии словно сдернул девушку с ложа и швырнул к выходу. И в коридоре, который погрузился сейчас в темноту, она с размаху налетела прямо на Кассия. - Ты? – прошептала Амалия почему-то по-гречески. Обхватила его, не замечая, что львиные морды на серебряных фалерах впиваются в ее лицо, не замечая его насквозь промокшего плаща и мокрых рук. Ударил гром, и кентурион подхватил ее на руки, как перышко и, сам уже ничего не видя и не слыша от грома и грохота ливня по гравию и крыше, шагнул вместе с ней в комнату. Оба враз будто ослепли и оглохли для окружающего мира, гроза содрала с них все внешнее, ненужное, так же, как сами они избавлялись от одежды; гроза набросилась на иссохшую землю так же жадно и исступленно, как эти двое жадно ловили руками и губами тела друг друга. Гром загрохотал было тимпанами диких вакханок, задавая ритм, но потом смолк, покорный другой силе, которая превосходит мощь грома и яростный напор грозы, и густеющий ливень шуршал, превращаясь в звуки систра**. С этими звуками двое стали одним, преодолев страх и боль, прошлое и будущее. Первобытный ужас, зашипев, убрался подальше от Амалии, которую теперь и навсегда охраняли могучие объятия римлянина. А мерзкое чувство трусости уползло в темные щели, где гнездятся лишь крысы и похотливые сны людей, неспособных любить. Позже, поглаживая ее плечо, Марк рассказал Амалии все о поручении прокуратора, о документе, который стараются заполучить и Пилат, и Афраний, и, как подозревал Марк, еще многие другие. - Я уверен, что у тебя его нет, - опережая оправдания девушки, проговорил Кассий. Вздохнул, когда ее ручка прикоснулась к его коротко стриженным жестким волосам. – Но они не поверят. Если уж несчастного безумца повесили вместо разбойника и убийцы только потому, что он что-то где-то ляпнул о кесаре, мысленно продолжил Марк. Ей бы уехать отсюда… Но куда она уедет одна? И как он будет без нее? - Все, хватит, – твердо сказал он, крепче прижимая к себе девушку. И Амалия даже не переспросила, чего именно «хватит». Марка охватило то же ощущение пустоты и одновременно наполненности, которое обычно приходило перед битвой. Уже посветлело, последние шелесты и шорохи уходящего ливня казались крадущимися шагами крупного хищного зверя. Никакой зверь нам не страшен, подумал Марк. Повернулся на бок, устраивая засыпающую Амалию на своей руке. У них еще много времени впереди, но вот сейчас ей надо отдохнуть… И он скорее даст отрубить себе руку, чем позволит кому-либо ее обидеть.