Аромат египетского лотоса

Марк пропал. В первый день Амалия думала, что приближающийся отъезд прокуратора обернулся для кентуриона новыми неотложными делами. Во второй день ее охватило смутное чувство горечи – подумалось вдруг, что Марк избегает ее, жалеет обо всем, что произошло, и клянет себя за то, что связался с дочерью рабыни. «Валерия…» - вспомнила она его шепот, когда он обнимал ее, прежде чем уйти. И свой севший голос, произнесший в ответ: «Амалия. Отец и мать звали меня Амалия». Она прекрасно помнила, что ей рассказывал всезнающий Тирон – что изуродовали Марка Кассия германцы. Возможно – соплеменники ее матери. Но уж если говорить - то говорить все, до конца и вполне откровенно. И пусть он сам решит, достойна ли римского кентуриона дочь рабыни. Она признана отцом-римлянином – но она всегда останется для римлян дочерью рабыни, и ничего с этим не поделаешь. «Моя мать была германкой» - довершила тогда признание Амалия. А Марк только хмыкнул в темноте, погладил ее по волосам, притиснул на мгновение щекой к своей кольчуге – и больше ничего. Тогда Амалия решила, что он не придал значения тому, что она дочь германки. Но ведь он мог подумать об этом после! И мог решить, что негоже римлянину, свободнорожденному, связываться с германским отродьем - в мыслях Амалия приписывала Марку самые жестокие слова. И ее охватывала злость и гнев – как смеет он так думать о ней, после всего, что между ними было? Но эта злость ушла к концу второго дня, как Марк исчез. И пришла тревога – сперва смутная, но усиливавшаяся с каждым часом. Амалия не находила себе места в комнате, она вышла на галерею правого крыла дворца, поглядела на сад, не видя хорошенько, впрочем, ни одного деревца и куста – так были тревожны и перепутаны ее мысли. Наконец Амалия остановила служанку, прибиравшую обычно ее комнату, и спросила ее, где может быть кентурион Кассий. - Кассий Крысобой? – переспросила служанка, понизив голос и старательно выговаривая латинское имя на своем ломаном греческом. – Эго увэсти солдат. Руку завьязат назади. - Когда? – выдохнула Амалия, но служанка уже убегала от нее прочь по галерее. И тогда Амалия решилась спросить кого-нибудь из часовых – уж они-то должны знать про своего командира. Четверо спрошенных солдат отводили глаза и отвечали, что его послали с каким-то поручением. Но было в их тоне что-то, что мешало Амалии им поверить. - Он в Антониевой крепости, госпожа, - ответил ей, наконец, один из легионеров. Амалия широко раскрытыми глазами, ничего не понимая, смотрела на него. И солдат, не в силах избежать этого отчаянного взгляда, добавил, опуская голову: - Говорят, его обвиняют в измене… и хотят повесить. *** Прокуратор, вопреки своему обыкновению, проснулся поздно. В воздухе впервые за последние пару недель повеяло прохладой, слышны были хрустение гравия под калигами часовых в саду и отрывистые фразы, которыми обменивались солдаты. Пилат перевернулся на спину, не глядя положил ладонь на голову зажмурившегося от удовольствия и признательности Банги, потрепал пса по остро стоящим ушам, почесал мощный загривок, просунул палец под ошейник. Пес, радуясь ласке хозяина, довольно заворчал, заскулил, ластясь к сухой руке Пилата. Прошла гроза, страшные громы умолкли, успокоились и убрались вон. Завернулись в подушку из туч и улетели куда-то туда, где встает каждое утро солнце. Иногда Банга думал, что хозяин сам прогоняет эти громы и вспышки молний, и только слегка удивлялся, почему господину – несомненно, самому умному и сильному существу во всем мире - не придет в голову прогнать их раз и навсегда. Пилат, наслаждаясь доверчивостью сильного зверя, еще раз провел ладонью по темени и затылку пса. На душе было легко. Ночь после казни мятежников стала забываться. Ушла тоска, впивавшаяся в виски тупой нудной болью, ушло чувство, что безвозвратно упущено нечто важное. Пилат, кряхтя, потянулся на ложе, не спеша сел и сунул ноги в сандалии. Теперь, виделось прокуратору, затейливая мозаика пола складывалась в письмена, и письмена были благоприятны как речи подкупленной пифии. Да, та тяжелая ночь теперь виделась просто кошмарным сном – пройдет день, будет новая ночь, луна пошла на убыль. И даже вынужденная задержка с отъездом не тревожила Пилата. Прокуратор встал и неспеша прошелся по балкону в колоннаде, наслаждаясь каждым движением. Солнце уже поднялось, но в колоннаде было тенисто и прохладно. Ушла боль, сняли сковывающий обруч с головы – он, Пилат, кое-что сделал, чтобы поправить, вернуть упущенное. Маловато, конечно этого, сделанного – и все же это сделал он. Пусть и руками Афрания. «– А я желал бы видеть, как они убивали его», - вспомнил Пилат свой разговор с начальником тайной стражи. Он и вправду хотел бы увидеть, как именно убили Иуду из Кириафа. «Убит он с чрезвычайным искусством, прокуратор», – ответил тогда Афраний.- «Благоволите обратить внимание на мешок, прокуратор, я вам ручаюсь за то, что кровь Иуды хлынула волной» При воспоминании об Афрании Пилат потемнел лицом, сделался суров – что-то нехорошее было в едва приметной иронии, с которой Афраний говорил это. Хотя, конечно, уж кому-кому, а начальнику тайной службы при прокураторе Иудеи приходилось видеть немало убитых на своем веку. Однако же и Пилат не был зеленым юнцом, впервые слышавшим об убийстве. Потом Пилат вспомнил, с какой охотой Афраний взял перстень. Не только Иуда любил деньги – Афраний тоже не чужд сребролюбия, подумал прокуратор с каким-то мстительным наслаждением. Но еще более начальнику тайной службы нравится думать, будто он держит в руках ниточки ото всех событий, происходящих в Иудее. Прокуратор усмехнулся – пусть Афраний думает, что он дергает за ниточки. Совсем, совсем уж скоро Пилат уедет отсюда, вернется в свою постоянную резиденцию в Кесарии Стратоновой, в тишину и покой, в большую библиотеку, где можно проводить целые дни. От этих светлых мыслей прокуратора отвлекли голоса, доносившиеся снизу из сада – женский и мужской. Короткий, испуганный вскрик женщины – будто ее ударили ножом. Пилат подошел к краю балкона и глянул вниз. Рядом с часовым стояла Валерия, ее глаза потерянно блуждали, а руки судорожно мяли край паллы, наброшенной на голову. Часовой что-то говорил ей приглушенным голосом, но, уловив чутким солдатским ухом движение на балконе, разом оборвал себя на полуслове и вытянулся. А Валерия глянула снизу вверх, и столько было в ее взгляде отчаяния, что Пилат нахмурился – в такой прекрасный день испытывать отчаяние ему казалось кощунством. *** Афраний шел к Нижнему городу. Он вышел из Антониевой крепости пешком, в старой одежде, которая делала его незаметным в толпе. Привычно двигался он сквозь людской поток, привычным было то, как он старался не соприкасаться с людьми, идущими ему навстречу. Это не занимало его внимания, тело само совершало нужные движения, а мысли – мысли Афрания возвращались в крепость. … Марка Крысобоя допрашивал его самый толковый помощник, и нельзя сказать, что он делал это недостаточно усердно – исполосованная, покрытая кровавыми лохмотьями кожи спина кентуриона была красноречивым свидетельством усердия Толмая. Но Кассий стоял на своем – документ (Кассий не знал, что в нем, и тут Афраний готов был ему поверить) взял у Тирона именно он. И передал человеку, показанному трибуном Элием Мароном. А опекаемая прокуратором дочь Валерия Проба к этому не имела никакого отношения. Что-то было в этом упорстве такое, что заставило Афрания вспомнить ночь после казни мятежников – ту недавнюю ночь, когда он из кожи вон лез, выполняя странное поручение прокуратора. Тогда, в ту ночь Афранию казалось, что убийство Иуды было искусно спланированным ходом в ведомой прокуратором и неизвестной ему, Афранию, тонкой игре. Но, взглянув в покрытое грязью и потом и все же странно светлое лицо Марка Кассия, Афраний вдруг подумал, что игры-то никакой и не было. Что Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, просто делал то, что ему подсказывали совесть и то, что лежало у него на душе. Прокуратор мстил за проданного Иудой безумного бродячего философа – в это почти невозможно было поверить. А уж кто-кто, но он-то, Афраний, повидал на своем веку немало невероятного. И все же сейчас сочувствие прокуратора тому казненному безумцу и мятежнику уже не казалось столь невероятным – прежде всего об этом говорило чутье Афрания. А еще - как похоже было нечто, засветившееся в лице Пилата после вести о смерти Иуды из Кириафа, на этот свет, освещавший изнутри изуродованное лицо Марка Кассия. И та девчонка, с неожиданной для себя собачьей бессильной злобой подумал Афраний, ее лицо наверное тоже светится этим светом. Марк же, пользуясь тем, что избивавшие его подручные Толмая отлучились, пока помощник докладывал начальнику о ходе допроса, просто отдыхал. Он ни на что не надеялся, он слишком хорошо знал, что происходит с теми, кто попадает в мясорубку тайной службы – с виной или без вины, но отсюда редко кто выходит. Отсюда выносят или же вывозят на казнь. Ему не впервые терпеть боль - с пятнадцати лет в легионе, он почти сросся с нею. Но он вспомнил того безумца, Га-Ноцри и его хриплое «Я понял тебя, не бей меня» - и впервые слегка позавидовал казненному философу. Га-Ноцри не за кого было бояться - да и нечего ему было бояться, кроме смерти и телесной боли. А это все же такая малость. ...Афраний готов был уже нырнуть в переплетение улочек Нижнего города, когда его настиг бедно одетый человек, что-то прошептал на ухо, и Афраний, мысленно выругавшись, повернул обратно. То, за чем он шел в Нижний город, придется ненадолго отложить - его вызывали к прокуратору. *** Пилат не мог себе признаться, что заботы предстоящего отъезда полностью поглотили его и он даже не заметил отсутствия Марка Крысобоя. После рассказа солдата и Валерии прокуратор ходил по балкону взад и вперед, сам не свой от ярости. Его переполнял гнев, кипел в нем и просился наружу. Этот проныра, это ничтожество осмелилось распоряжаться его личными телохранителями? Осмелилось брать под стражу римлян без его, прокуратора, на то согласия? Да что согласие – Афраний даже не соизволил уведомить патрона о своих действиях! Он, Пилат, узнает обо всем от какого-то легионера! Все все знают, один прокуратор в неведении. Но, когда на лестнице показался начальник тайной службы, прокуратор решил растянуть удовольствие и не сразу обрушивать гнев на Афрания. - Прошу вас, пройдемте со мной, - игнорируя приветствие начальника тайной службы и не оборачиваясь, Пилат направился в свои покои, где они с Африанием обычно вели деловые беседы. Войдя в комнату, прокуратор прошелся туда-сюда, по привычке разминая кисти, потирая их друг о друга. - Вы сегодня же освободите кентуриона Марка Кассия Лонгина, передадите дела своему помощнику, а сами немедленно подадите в отставку. Иначе, клянусь ларами, вы пойдете под суд, - тихо-тихо, со страшным огнем, пылавшим в светлых глазах, сказал Пилат, опершись обеими руками о стол. Афраний выдержал этот взгляд – казалось даже, он даже ждал его. - Марк Кассий останется в крепости, а я останусь на своем посту, игемон, - в тон прокуратору ответил начальник тайной службы и слегка улыбнулся. Потом, не отрывая взгляда от пылающего яростью лица Пилата, подтянул к себе угол чистого листа папируса, лежавшего на столе. Обмакнул каламос в чернила и написал несколько строк. Прочтя эти строчки, Пилат поменялся в лице – кровь разом отхлынула от щек и лба, лицо сделалось бледным и словно разом постарело. Он опустил голову, и собеседник не заметил, как в глазах прокуратора блеснул страшный огонек. *** Амалия, кусая губы, ожидала в саду. Уже больше двух часов Афраний был у прокуратора – она видела пробегавших в колоннаде слуг с блюдами и кувшинами вина. Завидев спускающегося по лестнице начальника тайной службы, она уронила цветок гибискуса, который вертела в пальцах, стараясь овладеть собой. Афраний приветственно помахал ей рукой, лицо его излучало почти дружескую радость. - Добрый день, здоровья и цветения вам, благородная Валерия, - впервые начальник тайной службы обращался к ней так вычурно и пышно. - Здравствовать и радоваться, - ее губы произнесли это помимо воли, а синие глаза с робкой надеждой и ожиданием устремились на Афрания. Игнорируя ее тревожный и вопросительный взгляд, Афраний широко улыбнулся. - Я рад, что скоро вы увидите красоты Средиземного моря. Кесария Стратонова красива и живописна, у прокуратора там прекрасный дом. Девушка продолжала молча смотреть на него, в углу глаз собрались слезы, которые она покамест могла удержать. А Афраний, будто не замечая ее взгляда, продолжал расписывать морские красоты, целебный воздух и прекрасные рассветы и закаты Средиземного моря. - А уж я останусь здесь, - взгляд Афрания стал неожиданно цепким и острым, - бороться с изменой власти великого кесаря – мой прямой долг. Что поделаешь, кому-то надо заниматься этой неблагодарной работой – допросы… казни… Амалия страшно побледнела и до крови закусила губу – ей показалось, что сердце глухо стукнуло, словно из последних сил, и куда-то провалилось. - Вы разрешите мне навестить вас сегодня? – голос почти не слушался ее. – Мне необходимо переговорить с вами, благородный Афраний. - Я счастлив выслушать вас. Но сегодня, к сожалению, я занят неотложными делами, - с преувеличенной почтительностью и полупоклоном ответил Афраний. – Приходите завтра, по-дружески. Мы совершим небольшую прогулку, я буду счастлив сопровождать вас. Девушка торопливо закивала. - Разрешите проводить вас до ваших покоев? - Амалия снова кивнула, боясь не выдержать и расплакаться. Афраний легко пошел с ней рядом, придерживая ее за локоть – девушка поминутно спотыкалась, будто ноги отказывались держать ее. - Вот это дерево называется бесстыдницей, - указал он на невзрачное деревцо – его тонкая зеленовато-оливковая кора облезала клочьями, обнажая багрово-алую древесину. – Взгляните, трещины напоминают клочья кожи после порки флагеллумом. Знаете, я всегда задумывался, сколько ударов флагеллумом может выдержать телесно очень крепкий мужчина? Оказывается – довольно много. Амалия вырвала локоть из руки Афрания и бросилась по дорожке к дворцу. - Не позже полудня, - крикнул ей вдогонку Афраний и, улыбаясь, зашагал к лестнице, ведущей на нижнюю террасу сада.