Аромат египетского лотоса

И снова он видел во сне лунную дорогу, и шёл по ней с нищим Га-Ноцри. И казни не было, а трусость, несомненно – один из самых страшных пороков. Нет, нет, возражал во сне Пилат. Я не согласен с тобой, философ – это самый страшный порок! Ведь не трусил же он, Понтий Пилат, всадник Золотое Копьё в Долине Дев. Не трусил, когда вел свою турму в самую мясорубку, где германцы едва не расправились с Крысобоем. Это самый страшный порок, говорил Пилат – на что его спутник только молча улыбался и устало отводил глаза. И прокуратор видел фразу на латыни, написанную аккуратным округлым почерком Афрания. А потом видел столбы с перекладинами – и на одном из них видел безжизненно повисшего Кассия Лонгина… Но ведь я спас его тогда, при Идиставизо, возражал Пилат. Ведь спас же его тогда именно мой лекарь-грекул! На это Га-Ноцри снова грустно улыбался. И дорога словно двоилась – Пилат не двигался с места, хотя ускорял и ускорял шаг, тогда как спутник его был все дальше, и все ближе и ближе подходил он к луне, пока, наконец, не растворялся в белом, голубоватом, призрачном лунном сиянии. Пилат проснулся, когда ущербная луна уже побледнела, а на белесо-зеленоватом рассветном небе гасли последние звезды. Ничтожно, подумал он. Убийство Иуды из Кириафа… все то, что он сделал – так ничтожно. Ничто не переменилось, только растревожило, разбередило в нем что-то… зачем? Он, Пилат, ничем не обязан Марку Крысобою - напротив, это Марк, Марк обязан ему жизнью и тем, что не влачит существование калеки! Пилат застонал сквозь зубы, с трудом сдерживаясь, чтобы не высказать это вслух. И Валерии, и ее отцу Пробу он ничем, слышите – ничем не обязан! Разве не он помогал Пробу получить его первую магистратскую должность? Разве не он приютил его дочь, рискуя карьерой?.. Тут прокуратор осекся, лицо его потухло. Он хлопнул в ладоши, вызывая прячущихся слуг, которые в последние дни особенно боялись странных и резких перемен в поведении прокуратора – угадывая звериным чутьем, что любая такая перемена чревата непредсказуемостью – и велел принести ему умыться. Прохладная свежая вода охладила пылающее, несмотря на утреннюю прохладу, лицо Пилата. И ее прозрачность странным образом привела мутные, будто взбаламученный со дна ил, мысли прокуратора к некоей ясности. Пилат вытер лицо и взгляд его упал на стоящий на низком столике высокий кувшин с вином. *** После разговора с прокуратором и последующей беседы с Валерией, Афраний не остался во флигеле, где были его комнаты, а, наскоро переодевшись, покинул дворец и очень скоро был уже в Нижнем городе, где очень скоро разыскал Греческую улицу. Старая ворчливая служанка была предусмотрительно отослана, и никто, кроме хозяйки дома и бесконечно преданной ей молоденькой служаночки, не видел входящего в маленькую низкую калитку гостя. - Сюда, господин! – словно соблюдая ритуал, сказала хозяйка. Хотя Афраний и сам прекрасно знал, куда идти. Последующее время вплоть до сумерек было занято разговором, в высшей степени непонятным для непосвященных. Если бы кто-то мог подслушать, о чем беседовали начальник тайной службы при прокураторе Иудеи и молодая женщина, он немало был бы удивлен тому количеству названий животных, которые мелькали в разговоре. А заодно был бы он удивлен странным характеристикам, которые прилагались к этим животным. Так некто, обозначенный «верблюдом», был задумчив, нежен, падок на лесть и сластолюбив. «Олень» же, по словам женщины, отличался смелостью и излишней горячностью. И так далее, и тому подобное. Когда снаружи стало темнеть, этот очевидно необходимый обоим деловой разговор окончился. Афраний заметно расслабился и со снисходительной благосклонностью следил, как хозяйка подливала вино в его чашу. - Довольно, Низа! Мне уж пора уходить скоро. Женщина заискивающе улыбнулась. - Может, вы останетесь сегодня, господин? Служанку я услала. А муж приедет только послезавтра. Афраний одарил ее быстрой улыбкой, причем глаза его словно расширились и взглянули на Низу остро и прямо. - Не сегодня, - проговорил он, поднимаясь. - А что там твоя Энанта? – спросил Афраний уже в дверях. Женщина тихонько рассмеялась. - Умом Энанта тронулась. Какого-то бродячего проповедника, бывшего сборщика податей, наслушалась и ушла из дому. Афрания удивила и, неожиданно для него самого, неприятно удивила зависть, промелькнувшая в тоне Низы. Словно сама странность и недоступность поступка Энанты – сводня, подумать только, сводня бросила дом и ушла за бродячим проповедником! – могла служить предметом зависти. Что-то сдвинулось в нем после этого – слишком уж много странностей навалилось на идеально отлаженный, как легендарная архимедова машина, механизм его разума. Перемена в поведении его патрона, неожиданное упрямство кентуриона Крысобоя и, наконец, то, что дочь Валерия Проба сама предложила ему встретиться. Афраний чувствовал, что им упущено некое необычайно важное звено. На него напала непривычная рассеянность, не прошедшая и на следующее утро. Только этим можно было объяснить бездумность, с которой Афраний проглотил десяток устриц к завтраку, хотя в другой раз непременно сперва поинтересовался бы, кто их прислал. Слуга сказал, что устрицы присланы прокуратором, и Афраний похолодел. Однако вспомнил тот рыбный острый запах, который его необыкновенно острое обоняние учуяло еще тогда, когда слуга докладывал о том, что стол к завтраку накрыт. Мошенник отведал устриц и до сих пор жив и здоров, подумал Афраний - в кои-то веки плутоватая натура раба сыграла на руку хозяину. *** Амалия провела всю ночь без сна. И без слез – слез не было, глаза были сухи, как безводная пустыня. Все то ужасное, что могла она представить, Амалия старалась сейчас нарисовать себе – чтобы на следующий день быть готовой. Она хорошо понимала, чем именно собирается торговаться с начальником тайной службы за жизнь кентуриона Кассия, слишком хорошо. И была достаточно умна, чтобы ясно понимать - Афраний, получив нужное ему, может и отказаться освободить Марка. На излете ночи ей приснился кошмарный сон – отец, лежащий с перерезанными жилами в ванне, полной горячей воды. От воды валит пар, облака собираются под низким потолком, и из них начинает идти дождь. И падая, капли его еще прозрачны, но упав, они превращаются в кровь. Стекают по лицу и обнаженным плечам отца и окрашивают розовым странно прозрачную воду. Прозрачную, несмотря на густую багряно-черную кровь, льющуюся из перерезанных жил. Амалия смотрит в доброе жалкое лицо отца, которое вдруг становится прозрачным, будто сделано из воды. А потом лицо вновь отвердевает – но теперь она узнает Марка Кассия. Узнает – несмотря на то, что лицо помолодело, и не пересекает его больше шрам, и переносица цела. Она, не отрываясь, смотрит в это жестокое и неожиданно красивое лицо, понимая, что с каждой каплей жизнь покидает тело этого человека. И понимает, что не успеет, ничего не успеет, и пытается вытащить Марка из ванны, рыдая, бичуя себя за то, что отца, отца она вытащить не пыталась… На этом месте Амалия проснулась. Вытянулась на ложе, тяжело дыша, едва проталкивая воздух в легкие. В окно обвиняюще глядело солнце, было оно уже довольно высоко. И от сознания, что сон ее мог быть правдив, что она не успела, проспала и уже ничего не успела, Амалию обдало ледяным холодом. Очень скоро девушка в белой палле шла по дорожкам сада к ступенькам, ведущим на нижнюю его террасу. Шла она быстро, почти бежала, и рука ее сжимала кожаный чехол. Однако она едва успела спуститься на нижнюю террасу и даже не повернула еще к расположению тайной службы, как Афраний вышел ей навстречу, сопровождаемый тем самым легионером из охраны прокуратора, который сказал ей о том, что Марк Кассий находится в Антониевой башне. Легионер из-за спины начальника тайной службы бросил на девушку неожиданно сочувствующий взгляд. - Нас с вами пригласил прокуратор, - юмористически поджав губы, поведал Афраний, - ему привезли фалернское вино двадцатилетней выдержки. Оно светлое как слеза ребенка, и такое же сладкое. Амалия, содрогнувшись от такого сравнения, молча протянула Афранию чехол. - Возьмите, - тихо сказала она. Брови Афрания чуть заметно поднялись, он бросил на девушку свой короткий пристальный взгляд. - Мы поговорим об этом позднее. Время терпит. А сейчас нас ждет игемон. *** Безмолвный африканец подливал золотистое вино в чаши прокуратора и Афрания. В другой раз Амалия была бы счастлива и горда, что ей вино наливали очень сильно разбавленным, словно она почтенная и уважаемая матрона. Сейчас же ей было не до этого, и беседа Пилата и начальника тайной службы о философии и поэзии, об овидиевых «Метаморфозах», о великолепных комедиях Плавта и Терренция совершенно не занимала ее. - Ваш отец, как я слышал, был образованнейшим человеком, благородная Валерия, - с любезной улыбкой обратился к девушке Афраний. Амалия вскинула на него глаза, не понимая хорошенько, о чем он говорит. - Да-да, конечно, - ответила она, едва шевеля губами. - Еще вина, дорогой мой Афраний? – прокуратор поднял свою чашу, которая была сейчас же наполнена чернокожим рабом. Начальник тайной службы повторил жест прокуратора, и в его чаше тоже заплескался янтарный поток. - Итак, завтра я, наконец, покидаю Ершалаим, - сказал прокуратор, пригубляя вино. - Да пошлют боги прокуратору приятный и легкий путь, - откликнулся Афраний, также отхлебывая из чаши. Фалернское прокуратора было не слишком сладким, но удивительно приятным и освежающим; глубокого золотистого цвета с медовым оттенком, оно сияло в чаше, будто жидкое солнце. Афраний снова отпил и залюбовался солнечным зайчиком, плещущимся на дне чаши. Зайчик становился становился ярче и больше, пока, наконец, ослепительный солнечный блеск не затопил навек сознания начальника тайной службы. - Позаботьтесь о моем госте, - отдал прокуратор приказ сбежавшимся на его хлопок слугам, - благородный Афраний несколько не рассчитал свои силы в единоборстве с фалернским. Подошедшему же на зов легионеру из стражи прокуратор шепотом отдал какой-то наказ. Ошеломленная Амалия не понимала, что происходит – слуги унесли бесчувственного Афрания, легионер ушел и скоро вернулся вместе с секретарем прокуратора. Тот принялся диктовать указание, слова которого гудели в ушах девушки: «тайной службы… кентуриона Марка Кассия Лонгина… освободить из-под стражи и доставить во дворец прокуратора». «Освободить!» Амалия подняла глаза на Пилата, которого почти испугал ее полубезумный от счастья и от боязни поверить в это счастье взгляд. - Давайте-ка мне это, - нарочито грубо сказал прокуратор, почти выхватывая с колен девушки кожаный футляр. - Завещание Августа Цезаря... Оно… там. Заклеено между тонких листов папируса, - проговорила Амалия, не сводя с Пилата глаз. Тот помедлил немного, словно обдумывая следующий шаг – потом встал с обеденного ложа и подошел к жаровне. Сделал было движение положить чехол, но передумал, открыл его и, вытряхнув папирусный свиток на уголья, вернул чехол Амалии. - Это все, что осталось вам от отца? Амалия часто-часто закивала, сдерживая слезы и прижимая чехол к груди. Пилат со странным, непривычным чувством смотрел на нее, слушал как, сгорая, потрескивает на углях папирус, и заставлял себя не думать о благодарно горящих сейчас перед ним синих глазах. Лучше уж думать о купце, продавшем ему когда-то сероватый порошок. И об удивительных свойствах этого порошка – он безвреден в вине, но становится смертельно ядовитым, если пивший вино до того ел морскую рыбу, устрицы или мидии…