broken

Кончик сигареты вспыхивает ярким огоньком в прохладе весенней ночи. Ремус затягивается длинно и глубоко, удовлетворенно травя лёгкие ядом, и невидящим взглядом сверлит тающие во тьме очертания далёких деревьев. Из труб нескольких домов вьются слабые струйки дыма. Скоро рассветёт, но Люпин, после смены так и не зашедший внутрь, остается стоять во дворе. Окоченевшие пальцы плохо сгибаются, когда он снова тянется к полупустой пачке. В кармане болтается коробок спичек, хотя сейчас поджигает Ремус палочкой – так удобнее. На работе её приходится прятать, чтобы не выглядеть странно. Выходит забавно – практически всю жизнь Люпин прячет какую-то часть себя. От волшебников, магглов, родителей. За ним неотступно следует ощущение, что, откройся он кому-то весь, без остатка, то выйдет не шибко приятное зрелище. Может, поэтому они ему не сказали. Ремус слаб и изломан собственной тайной настолько, что не вынес бы чужой, так они думали? Недалеко от истины. Чтобы набраться смелости посмотреть страхам в лицо, ему понадобились недели. Поменять их местами – и Сириус примчался бы в Азкабан в тот же день. Что делал Люпин? Сначала бесцельно слонялся в чувстве утраты, а затем скрывался от мыслей, закрывая их за ширмой повседневных забот. Жалко и трусливо. Пальцы мелко подрагивают, когда он возвращает пачку на место. Обветренные сухие губы сжимают сигарету, пока Ремус поджигает её. Какая это по счёту? Он не знает. Не следит за этим, увязнув в мыслях. Ремус оплакивал Питера точно так же, как и всех своих друзей. Он сожалел, ему было больно. Осознавать теперь, что Питер тот, кто привел убийц к дому Поттеров ощущается как... облегчение. Ремус ненавидит себя за эту реакцию, но ему легче от того, что это не Сириус. Мысль эта отвратительная, вязкая и темная, пробравшаяся к нему из сырого подвала собственного сознания. Она травит своей привлекательностью, ведь, если это правда, то Ремус продолжает любить кого-то хорошего. В очередной раз Люпин задумывается, а не потому ли он так легко поверил. Ведь это возможность оправдать самого себя. Но затем он вспоминает глаза Сириуса, полные чистого отчаяния и вины, и мысль эта уходит, смываемая сильным желанием избавить родного человека от страданий. Ему нужно настоять на омуте памяти, легилименте или хотя бы нормальном допросе с грамотно составленными вопросами. Без словесных ловушек, без опасных и запутанных формулировок. Поверить, что Сириус невиновен – это одно, убедить в этом всех остальных – другое. Это дело было достоянием общественности, о нем говорили на каждом шагу и печатали в газетах недели спустя. Ремус никогда не читал этих статей – даже малейшего взгляда на колдографию Сириуса с растерянно-испуганными глазами и грубо сколоченной дощечкой в руках заставляли внутренности перемалываться в фарш. Но он помнит, как падение «последней надежды дома Блэков» стало длительно обсуждаемым. Даже на слушании о передаче опеки эту тему не смогли обойти стороной хотя бы в виде намёка. Людям нравится смотреть за чужим падением. Им доставляет удовольствие со стороны наблюдать, как в чьей-то открытой ране копаются острыми щипцами, вытаскивая наружу последние уцелевшие куски чего-то стоящего. Они обожают смаковать послевкусие чужой боли. А вот принимать собственную неправоту не любит никто. Министерство – тем более. Это будет очень непросто. Но когда его жизнь вообще была лёгкой? – Ремус? – хрипловатый голос отца раздается сзади, приближаются его шуршащие шаги, – что-то случилось? Ремус чувствует чужой долгий взгляд, сопровождающий сигарету, зажатую в его пальцах, и выдыхает дым в морозно чистый воздух. Темное небо едва заметно начинает светлеть по краям. Скоро рассвет, а он так и не почувствовал желания поспать. В голову без спроса лезут мысли о том, видел ли за все эти месяцы Сириус хотя бы один лучик солнца. В этой серой мрачной мгле среди холодных камней. Укол боли простреливает висок, и Ремус хмурится, прикрыв глаза. Он молчит довольно долго. Нужно ответить. – Да. Кое-что произошло. Снова повисает тишина. Он чувствует правым плечом чужое тепло. Взгляд цепляется за далекий силуэт парящего сокола, зависшего над полем в длинном полёте. В постепенно светлеющем небе он выглядит как небольшая черная точка. Наверное, высматривает грызунов на завтрак. В преддверии полнолуния тело привычно ноет и скулит. – Куда ты ходил сегодня? – Ремус бросает удивленный взгляд и Лайелл пожимает плечами в ответ, – Я нашёл у Гарри маленькие заколки в волосах. Кто-то, наверное, пытался привести в порядок его прическу. С губ против воли срывается смешок. Молли хотя бы попыталась. – Я не заметил, – снова тишина, уютная и не давящая, за эти недели их с отцом отношения потеплели и улучшились, хоть что-то хорошее, – я был в Азкабане. – У Блэка. – Да, – Ремус сглатывает вязкую слюну с привкусом табака, и впервые решается проговорить это вслух, – я думаю, что он невиновен. И хочу попытаться это доказать. Слова повисают между ними тяжелыми лоскутами. Наблюдая, как плавно парящий сокол неожиданно метнулся вниз, к земле, Ремус мельком думает, что точно так же сейчас опустилось внутри него плохое предчувствие. Небо светлеет до нежного голубо-серого оттенка. Голос Лайелла осторожен. – Полагаю, у тебя есть веские основания так думать. Вы же были друзьями. – Большим, – неожиданно для самого себя добавляет Ремус, и снова тянется за сигаретой, щурится на первые появляющиеся лучи, чтобы не смотреть на отца, – мы были больше, чем друзья, пап. Он зажимает сигарету меж губ, будто затыкает себя ей, чтобы не наговорить лишнего, и с удивлением чувствует, как чужая ладонь останавливает его руку, чтобы взять последнюю дозу никотина из пачки. Они прикуривают от одной палочки, чуть склонившись над ней, чтобы поймать стабильный огонёк, и молчат. Ну вот, перестал скрывать одну из многочисленных своих частей от единственного оставшегося родителя. Хотя Ремус не удивится, если мама все поняла раньше него самого. Солнце медленно показывает из-за горизонта яично-желтый бок. Голос отца тихий и ровный, когда он отвечает. – Не позволяй любви оправдывать зло, сынок. – Это не-... – Я понимаю. Просто... надеюсь, ты прав в своем решении. Лайелл замолкает, докуривая сигарету, и Ремус решается посмотреть на него. Спокойное выражение лица, задумчивый взгляд. Ремус не знает, чего он ожидал, но такая реакция кажется закономерно успокаивающей. Что-то тёплое и мягкое затапливает грудь, отгоняя ритмично стучащий пульс в висках на несколько мгновений. Вернув взгляд на поле, Ремус проговаривает: – Спасибо, что помогаешь. С Гарри, я имею в виду. Он ожидает тихого выдоха в ответ или короткого слова, и удивленно вздрагивает, когда вдруг ощущает на холодных щеках теплые руки, пахнущие табаком. Чужие ладони чуть склоняют его голову, ощущается по-отечески быстрый, мягкий поцелуй в лоб, после чего Лайелл отвечает тихо: – Я рад, что ты здесь. И уходит в сторону дома, бесшумно закрыв за собой заднюю дверь. Отец не целовал его с пяти лет. Докуривая огрызок сигареты, Ремус говорит себе, что глаза стали влажными из-за поднявшегося сильного ветра.

***

– Признаюсь, этого я не ожидал. Ремус нервно покусывает внутреннюю сторону щеки, сидя в удобном кресле знакомого кабинета. Вернее сказать, растёкшись по нему – он отправился сюда, едва отойдя от полнолуния, и отвратительная слабость сковывающей тяжестью продолжает копиться в конечностях. Люпин решил обратиться к единственному человеку, который может помочь ему как минимум советом. Судя по выражению лица Николаса, ему удалось его удивить, и не то, что бы этот сюрприз был приятным. Рассеянно потерев кончиками пальцев виски, Ремус отвечает: – Я просто хотел узнать, как можно добиться повторного слушания. И возможно ли это вообще. – В теории возможно, если вы заявите, что в деле появились новые обстоятельства или несостыковки. Но на практике, – Николас шумно выдыхает, запустив ладонь в густые темные волосы, и задумчиво сверлит взглядом столешницу пару мгновений, – боюсь, Министерство может найти здесь попытку пошатнуть их авторитет. Ремус разочарованно хмурится. – Они могут... назло не пересмотреть приговор? Ничего не выйдет? – Ну, этого я не говорил. На кабинет снова опускается тишина. Тихо тикают в углу красивые старинные часы в форме движущейся солнечной системы, за окном шумит улица, слышатся редкие крики прохожих. Решившись, Ремус спрашивает: – Вы сможете помочь? Николас поднимает на него чистый взгляд синих глаз. Открытое и подвижное его лицо выглядит достаточно молодым, хотя, судя по расставленным в кабинете почетным свиткам, книгам и движущимся колдографиям, ведёт практику он минимум лет десять. Интересно, как они с Джеймсом познакомились. Люпин не удивится, если это будет очередная чудная история – Джеймс по нормальному знакомиться с людьми не умел, и потому каждый его хороший знакомый был с легкой...странностью. Но обычно со странностью хорошей, хоть Ремус и не настолько сильно разбирается в людях, чтобы определять такое на глаз. Наверное, ему просто хочется верить, что Джеймс встречал на своем пути замечательных людей потому, что сам был замечательным. Не без минусов, как и любой живой человек, но с широким сердцем. Одного раза ошибиться в друге этому сердцу стоило жизни. Чужой голос вырывает из этого потока мыслей. Николас проговаривает медленно и задумчиво. – Если не получится, моя репутация станет... чуть менее чистой. С такими делами риск всегда высокий. Не позволив разочарованию отразиться на лице, Ремус кивает. Конечно, он не станет требовать или упрашивать. Николас и так сделал для него много, и просить большего Люпин не имеет никакого права, особенно если последствия могут грозить чьему-то будущему. – Конечно. Я понимаю. Всё же заметив его реакцию, Николас улыбается с тем выражением лица человека, который готов на спор прыгнуть со скалы с намерением сделать сальто. Ремус слишком хорошо знает этот взгляд. Он жил с такими людьми в одной комнате семь лет. – Ну что ж, – проговаривает мужчина напротив, чуть более расслаблено откидываясь на спинку кресла, – значит, нужно сделать так, чтобы мы выиграли. Ремус не может скрыть своего облегчения, чуть расслабляя сведенные напряженно от волнения плечи. Он готов. Он сделает всё, что требуется, чтобы собрать воедино уцелевшие кусочки своей разбитой вдребезги семьи. Люпину приходится впервые залезть в банковское хранилище Поттеров, потому что труд Николаса должен быть оплачен, а необходимые вещи – куплены. Нужно осторожно и тщательно продумать каждый свой шаг и каждое слово. Нужно быть готовым к каверзным вопросам и косым взглядам, к предубеждениям и провокациям. Ремус соврет, если скажет, что не привык к чему-то подобному, но быть оборотнем и натыкаться на отвращение вперемешку с омерзением и страхом, это не то же самое, что пытаться оправдать человека, которого все считают убийцей и предателем. Большинство людей, хорошо знавших Сириуса, погибли. Остальные же предпочитают делать вид, что никогда не были близки с ним и вообще видели только издалека. Это смешно – Сириус на протяжении всех лет в Хогвартсе и во время войны всегда был человеком, притягивающим к себе других людей. При желании он без особого труда заводил разговор с любым, а от скуки мог собрать возле себя толпу зрителей, пришедших поглазеть на его очередную выходку. Ремусу всегда казалось, что причиной этому была красота. Сириус объективно красив, и, кто бы что ни говорил, люди любят красивое. Оно их притягивает. Человеку, похожему на гребанную ожившую картину с полотен маггловских художников, всегда сойдет с рук больше, чем кому-то вроде Ремуса, чье и так посредственное лицо испещрено шрамами. Но только потом, становясь старше и все больше влюбляясь, Люпин начал понимать, что дело не только во внешней красоте. Сириус притягивал энергией, уверенностью и мягким внутренним светом, что ощущался в нём постоянно. В одни моменты этот свет был почти незаметен, как звезды, что исчезают днем, затмеваемые солнцем. Но Ремус всегда мог разглядеть это, едва различая под слоями масок, что Сириус надевал на себя. Ему нравилось видеть шедшее изнутри свечение, минуя мягкость темных прядей, изгибающиеся в ленивой улыбке губы и гладкость бледной кожи. Ему нравилось любить Сириуса за то, что он Сириус, а не очередной удавшийся щенок из породы Блэков, потому что только тогда он мог принять тот факт, что Сириус способен искренне любить его в ответ. Любить Ремуса, а не грубую кожу шрамов, вечно закрытое тело и раздражающие веснушки на висках. Приятно смотреть на красивую вещь до того, как она разобьётся. Когда стройные грани и плавные изгибы рассыпаются в труху, становясь бесполезной грудой, все пытаются не наступить на осколки, обходя их по широкой дуге. Смотреть больше не на что, изломанного и искалеченного в мире достаточно. Рассчитывать на чьи-то показания оказывается проблематичным делом, потому что многие приняли приговор как данность по одной простой причине - «это же Блэк, чего еще стоило ожидать от этой семейки?». Ремус прокручивает в голове кучу имён, внимательно слушает советы и в свободное время постоянно придумывает в голове вопросы, которые могут быть заданы. Время течёт непозволительно медленно, и каждый день, который Сириус проводит в Азкабане вдали от него, впивается в тело Люпина болезненными шипами, что прокалывают грудь, доставая до самого сердца. Он не позволяет себе думать о том, сколько времени было упущено. По крайней мере, не сейчас, пусть эти мысли и догонят его однажды. В день, когда им приходит ответ из Министерства, Ремуса чуть не выворачивает от нервов. Он отстукивает быстрый ритм ногой, вцепившись в подлокотники кресла, и едва сдерживается от того, что бы закурить прямо в кабинете, пока юрист разворачивает письмо и, нахмурившись, вчитывается в него. По выражению лица не понять ничего и, не выдержав, Люпин спрашивает коротко: – Ну что? Николас складывает письмо обратно спокойно и ровно. Движения его такие неспешные, будто он оттягивает неизбежное, и на какое-то мгновение сердце Ремуса готово с грохотом сорваться вниз. Злые и громкие мысли в голове заглушают грохот учащающегося пульса. Он обещал вернуться. Он обещал. Если там отказ, он пошлет это сраное прошение еще раз. А затем ещё раз. А затем ещё. Потому что он не собирается бросать его и-... – Слушание в среду. В голове мигом пустеет. Боясь, что он мог ошибиться, Ремус скашивает взгляд на календарь, висящий за левым плечом Николаса, но тот все подтверждает. Люпин не запутался в днях. Они действительно сделали это. – Завтра?.. – Слишком быстро. Голос юриста звучит отрывисто и нервно, и Ремуса сразу же бросает из состояния легкого облегчения обратно в напряжение. Персональные эмоциональные качели специально для него. Спасибо, блять, большое. Нужно послать в Министерство фруктовую корзинку в благодарность за эту карусель. Пальцы начинают нервно барабанить по подлокотнику. В ответ на движение запястье простреливает острая боль. Ремус морщится едва заметно — он уже забыл, что с утра лечил именно эту руку. В последние месяцы создается ощущение, что волк поставил себе цель избавиться от собственных конечностей. Продолжая смотреть на задумчиво нахмурившегося Николаса, Люпин осторожно спрашивает: – Это плохо? – Это... подозрительно. Я ожидал нескольких отказов прежде, чем им надоест оттягивать это. Честно говоря, Ремус и сам настраивал себя на такой исход, и слышать сейчас свои опасения, сказанные другим человеком, странно. Тревога резко поднимается внутри, дергающим ощущением поселяясь рядом с опасением, решимостью и усталостью. И как им всем там места хватает? По ощущениям, еще немного — и грудь просто порвется, выпуская всё это наружу. Будто заметив чужое смятение, Николас ободряюще улыбается, беря себя в руки, и взъерошивает буйные кудряшки на голове. – Но мы будем смотреть на плюсы. Все наши планы свежи и не забыты, а невиновный выйдет быстрее, когда мы выиграем, так? Ремус слабо кивает, снова начиная отстукивать ритм ногой. Он благодарен за уверенный тон, которым юрист говорит о невиновности и освобождении Сириуса, это помогает держаться на плаву. Но он так же не может не думать о том, что завтра будет...не совсем в форме. Полнолуние было прошедшей ночью. Ремус едва добрался сюда и в достаточно уютной и безопасной обстановке вымотался за жалких полчаса, а в суде ему придется провести гораздо больше времени, значительную часть которого нужно стоять и правильно отвечать на вопросы. Ему нужно как-то отработать смену, наложив чары выносливости, от длительного применения которых жутко болит голова, а утром снова отвезти Гарри к Молли. Конечно, лучше бы было отлежаться хотя бы вечер, но Ремус просто не может. Ему нужна работа, это было главным условием. Люпину уже крупно везет, что его до сих не уволили с такими частыми отлучками. Возможно, ему стоит забежать в лекарскую лавку Косой Аллеи, чтобы купить восстанавливающее зелье, стоящее, как его полумесячная зарплата, а завтра взять с собой трость, что принадлежала дедушке и валяется где-то на чердаке. Люпин не простит себя, если всё пойдет прахом только потому, что он чувствует себя отвратительно, да и выглядит так же. Они обговаривают план действий еще раз, после чего Николас прощается с ним, намереваясь перелопатить кучу свитков, разложенных у него на столе. Выйдя из кабинета, Ремус останавливается на углу улицы и поднимает лицо к небу, всматриваясь в тяжелые серые облака. Они напоминают ему грозовые тучи любимых глаз. Скоро, Сириус. Потерпи ещё немного.