broken

Где-то в глубине души Ремус знал, что это случится. Ещё тогда, несколько часов назад, пока небо неотвратимо темнело, обозначая наступление вечера, Люпин продолжал держать Сириуса в своих руках и думал о том, как ему придётся оставить его. Ненадолго, да, всего на одну смену, но упускать Блэка не хотелось даже на мгновение, словно самая небольшая разлука способна разбить их обоих. Действительность казалась и продолжает казаться хрупкой, ненастоящей и шаткой, словно неумело построенный карточный домик, дрожащий от малейшего порыва прохладного ветра. Люпин впервые за эти долгие месяцы чувствовал себя хоть сколько-нибудь целым, и потому уходить от Сириуса было подобно отрыванию какой-то важной части от собственного тела. Но было нужно. Выскальзывая осторожно из объятий, Ремус лишь надеялся, что Сириус проспит до глубокой ночи. Быть может, дорвавшийся до тепла организм сморит даже до утра. Люпин хотел, чтобы Сириус не заметил его отсутствия, но в где-то глубоко внутри понимал, что вряд ли это случится. Видимо, ни наложенное на всякий случай заклинание беззвучия, оберегающее от постороннего шума, ни оставленная рядом на подушке записка, ни осторожная беседа с отцом, пришедшим с работы, не помогли. Потому что, едва трансгрессировав к дому после полной напряжения смены, Ремус тут же взглядом натыкается на фигуру, сидящую на лавочке у входной двери. Лайелл явно ждёт его. Он поднимается навстречу, когда Ремус ускоряет шаг, чтобы войти в дом быстрее, и мягко приостанавливает за плечо. – Ты знал? От шума подскочившего к горлу сердцебиения Ремус не сразу осознает вопрос. Моргает растеряно, волчьим зрением видя в темноте очертания знакомой фигуры, и бросает снова взволнованный взгляд в сторону дома. Внутри полная тишина. От этого становится только тревожнее – шум дал бы понять, что там сейчас происходит. Сосредоточившись, Ремус отвечает: – Знал что? – Он анимаг. Чёрт. Ремус шумно выдыхает, чуть опуская плечи. Не отвечает ничего, но отцу и не нужен ответ. Лайелл издает короткий непонятный звук, напоминающий то ли хмыканье, то ли просто утвердительное мычание, и убирает ладонь. – Иди. Дважды повторять не нужно. Ремус быстрым шагом проходит в дом, не снимая верхней одежды. Возможно, ему стоит начать беспокоиться о том, как объяснить отцу незарегистрированную анимагию и её последствия, но всё, о чем сейчас получается думать – это Сириус. Тело, до этого скованное усталостью, обретает уже даже не второе, не третье дыхание – между вспышками беспокойства и тревоги у Ремуса давно не было передышек. Забывается ноющее третий день запястье и колено, уже начавшее отходить от заклинания онемения, которое он наложил перед сменой в баре. Едва ли не пробежав через весь дом, Люпин резко тормозит у закрытой двери нужной комнаты. Кладет руку на чуть шершавую поверхность и прислушивается. Ничего. Положить ладонь на ручку, повернуть, открыть чуть скрипнувшую дверь. Из-за задернутых заботливо штор здесь слишком темно, лишь немного угадываются очертания знакомых предметов. Ремус посылает в воздух несколько небольших светлячков с кончика палочки, чтобы осветить пространство мягким, не слишком ярким светом. Они плавно взмывают в воздух, становясь медленно парящими в толще комнаты точками-звёздами. – Сириус? На кровати только смятое одеяло и чуть смещенная в сторону подушка. Едва слышное рычание раздается откуда-то снизу, и Ремус медленно опускается сначала на колени, затем ложится на бок. Из-под темноты кровати блестят два глаза, клокочущий низкий звук становится громче. – Эй, Бродяга, – Люпин укладывается на живот у кровати прямо в пальто, – всё хорошо. Один из светлячков подлетает совсем близко, останавливаясь у его головы, почти лезет в волосы, и Ремус раздраженно отмахивается от него, чтобы не светил прямо в лицо. Всматривается. Мягкий слабый свет освещает крупного черного пса, едва помещающегося под кроватью. Прижатые к голове уши, длинная морда, настороженный взгляд по-человечески умных глаз. Пёс не скалится и не топорщит шерсть как хищники, готовые к атаке, но где-то в глубине его груди продолжает рождаться едва слышный рокот. Воспоминания накатывают слабым прибоем, ласковой волной. Долгие тренировки, попытки превращений, первая удача и всеобщая радость. Шутки про получившихся животных, подколки, большой пушистый зверь, неожиданно сбивающий их с ног из-за угла. Собачью ипостась полюбили они все, чем Блэк бессовестно пользовался, когда с чем-то портачил. Приходил, клал голову на колени и смотрел взглядом брошенной одинокой псины, которую хозяева оставили одну на морозе. Манипулятор. Пёс продолжает слабо рычать, и Ремус медленно вытягивает руку в сторону. Он не собирается бояться Сириуса. – Это всего лишь я, малыш. Давай же, все хорошо. Он осознает, что произнёс, только когда слова слетают с губ. У них никогда не было ласковых прозвищ, только в редкие моменты сильных наплывов чувств из него могло что-то вырваться. Как правило, когда нежность или желание позаботиться невыносимым давлением накапливались внутри, и Ремус не мог остановить себя, сразу после испытывая неловкость. Сейчас подобной неловкости нет, потому что в ответ на ласковый тон глубокое ровное рычание затихает. Уши, прижатые к голове, чуть поднимаются, свешиваясь по бокам под углом. Пес глубоко и тяжело вздыхает, чуть скуля на выдохе. Ремус мягко касается кончиками пальцев сначала теплой лапы, поднимаясь затем по плечу к голове. Поглаживает по хрящику уха, проводит по макушке и лбу. Он знает, что ответа не будет, но все равно начинает тихо говорить. – Приснился кошмар? Знаешь, я могу забежать на Аллею завтра за зельем. От него не снятся. Просто...спокойный сон. Тело медленно затекает от неудобной позы, вторая рука, на которую он оперся, как назло оказалась той самой, что волк пытается перегрызть почти каждое полнолуние, но Люпин всё равно продолжает лежать, не обращая внимания на начавшую пульсировать в конечности горячую боль. Ремус гладит теплый мягкий мех, пока глаза Бродяги пристально всматриваются в него. Чувствуется на запястье мокрое касание, когда пёс тихонько тыкается в гладящую ладонь носом. – Мне пришлось уйти вечером, да, – продолжает Люпин, уткнувшись виском в твердый пол, и глубоко вздыхает, – нашёл работу у магглов, представляешь? Делать все без магии...странно. Долго. Поникшие уши заинтересованно встают, пёс чуть склоняет голову вбок, показывая, что слушает, и Ремус просто продолжает говорить, понимая, что, должно быть, Сириуса это успокаивает. Но лежать в таком положении слишком долго без явного дискомфорта невозможно. В какой-то момент, чуть сместившись, чтобы хоть как-то оживить затекшее тело, Люпин не может удержать выражение своего лица нейтральным, и взволнованно заворчавший пёс тут же принимается выбираться из-под кровати. Ремус медленно садится вслед за ним, пытаясь не двигать пока затекшей больной рукой, и облокачивается о мебель спиной, смотря на устроившегося рядом Бродягу. Энергия, дарованная беспокойством, появившаяся внезапно и ненадолго, медленно утекает из тела от вида Сириуса, с которым всё в порядке. Ну, в относительном порядке. – Я почти забыл, какой ты большой, – проговаривает Люпин, рассматривая пса. В таком их положении кончики черных ушей находятся вровень с его лицом. Бродяга, издав недовольный звук, прихватывает потянувшуюся было к нему руку за рукав, подтягивая наверх, и прыгает на постель, – ладно-ладно. Ремус поднимается на ноги с трудом, только сейчас замечая, насколько сильно устал. С полнолуния он так ни разу и не отлежался хотя бы несколько часов, слишком переживающий за предстоящий суд, Сириуса, Гарри, их будущее и настоящее. Прошло только два дня, и его тело, судя по всему, не собирается дарить ему лишнюю энергию зазря. Как же надоело чувствовать себя настолько разбитым физически, когда разум, наконец, обрел хоть какое-то подобие покоя. Он стягивает неуклюже пальто и рабочую одежду, бросая их на спинку стула, и на последних крупицах энергии натягивает первую попавшуюся футболку. Ремус слишком сосредоточен на выполнении этих простых действий, чтобы заметить чужой взгляд, скользящий пристально по свежим, едва залеченным ранам и новым шрамам. В тусклой полутьме они ломанными и рваными полосами с трудом различаются на коже. Пущенные летать по комнате светлячки медленно гаснут, не обновляемые магией, и на кровать Люпин опускается уже в вязкой темноте. Шуршание одеяла, опустившееся рядом тяжелое и мягкое тело. Ремус подавляет слабый отголосок разочарования и тоски от того, что Сириус не превратился обратно, и придвигается ближе, чтобы запустить руку в густую шерсть. Бродяга с тихим вздохом кладет свою морду ему на грудь, согревая. Ремус не может винить его – когда-то Блэк говорил, что переживать эмоции в форме собаки легче. Наверняка, в Азкабане Сириус тоже мог быть псом время от времени. Так легче. И теплее. Тяжесть пушистой головы дополнительно придавливает и так неповоротливое тело, и Люпин прикрывает глаза, чувствуя, как путаются внутри него мысли. Сириус рядом. Гарри в безопасности и скоро будет с ними. Можно немного поспать. Он почти засыпает с этой мыслью, когда что-то ярко вспыхивает в голове. Сириус не знает. Конечно, в углу комнаты стоит детская кроватка, накрытая сейчас пледом, но вряд ли Блэк слишком вглядывался в обстановку комнаты в таком состоянии. Стоит ли говорить сейчас? Или лучше завтра, когда остатки кошмара выветрятся, а Сириус сможет ответить? Ремус выдыхает. Чешет рассеянно за теплым ухом, и пёс довольно ворчит на этот жест. – Ты мог бы превратиться сейчас? – Сириус издает тихий скулящий звук, уткнувшись носом в складки одеяла на груди Ремуса, – хорошо, я понял. Поговорим завтра. Спокойной ночи, Сириус. Влажный теплый язык коротко касается больного запястья в бессловесном ответе. Ремус позволяет себе скользнуть в долгожданную темноту сновидений.

***

Он выныривает из сна медленно и плавно. Первым осознанным ощущением становится тепло. Не то, что дарит одеяло или огонь, а то особенное согревающее присутствие другого человека рядом. Это чертовски приятно. Ремус довольно придвигается к источнику тепла поближе, обвивает руками и утыкается носом в шею с глубоким вдохом. Втягивает в себя воздух снова и снова, щекоча чужую кожу дыханием, и не может остановиться. Если бы Ремуса попросили описать запах Сириуса, то он вряд ли бы смог найти нужные слова. Это нечто за пределами привычной и обыденной речи. Сириус весь как порывы свободного и непокорного ветра. Как танцующий во тьме ночного леса огонь, способный быть ласковым и согревающим, но и разрушительным тоже. Это мягкие пряди волос с мятной ноткой, это светлые глаза с грохотом рассерженных туч в глубине. То, чему Ремус дать название не может, но всегда сможет узнать с закрытыми глазами в полной тишине, в вакууме, посреди кромешной тьмы и в огромной толпе. Это как вернуться домой, но в то же время – оказаться в новом, захватывающем дух месте. Знакомая ладонь касается спины, проводит вверх-вниз по тонкой ткани футболки к волосам, впутываясь в них прохладными пальцами. Ремус издает довольный звук, сжимая руки крепче. Укладывает голову на чужую грудь, вслушивается в ритмичный сильный звук сердцебиения. Кожа под щекой теплая. Не удержавшись, он касается мягко губами самого центра грудной клетки прямо напротив сердца, жалея, что не может этим касанием облегчить поселившуюся там боль. Рука Сириуса, перебиравшая неторопливо пряди темно-медовых волос, замирает на мгновение, после чего скользит за ухо к подбородку. Пальцы поглаживают кожу, сжимают легонько, прося поднять лицо, и Ремусу приходится немного отстраниться, чтобы встретиться взглядом с серыми глазами. Блэк совсем не выглядит сонным. Мелькает на мгновение мысль, сколько он уже лежит вот так, исполняя роль подушки для оборотня, но она быстро вымывается из головы, когда, чуть приподнявшись, Сириус нежно касается губами его подбородка. Целует поблекший шрам, оставшийся с первого одинокого полнолуния, и Ремус вспоминает, как истерично трясся на холодном полу хижины, проговаривая одно и то же имя снова и снова. Тогда Ремус даже не думал, что увидит Сириуса снова. Сейчас они рядом, и от этого факта где-то внутри, в самом глубоком нутре, растекается что-то мягкое и пушисто-колючее, словно старый, но горячо любимый свитер, надетый на голое тело. Запястье под его пальцами теплое и худое, когда Люпин накрывает ладонь Сириуса своей, чтобы прижать её к лицу. Прикрывает глаза, сосредоточившись на шершавых подушечках и угадывающихся костях под тонкой бледной кожей, и снова глубоко вдыхает. От руки пахнет свежестью зубной пасты. Слышится совсем рядом короткий и едва слышный смешок. – Обнюхиваешь меня? – Ты так похудел. Бессмысленные слова вырываются сами по себе, невпопад и не вовремя. Ремус открывает глаза, чтобы наткнуться тут же на усталую кривую улыбку стального взгляда. Пальцы Сириуса рассеянно продолжают поглаживать его по лицу, вторая ладонь, лежавшая на спине поверх футболки, направляется под ткань, чтобы прижаться прямо к коже. Ответ Блэка тихий. – Ты тоже. – Не настолько. – Моя диета эффективнее. Ремус фыркает, слабо пихая его в бок, и медленно выбирается из постели. Отдохнувшее за ночь колено лишь немного ноет, вторя слабой пульсации в руке. Стало лучше. Должно быть, он проспал достаточно долго и крепко, раз даже не проснулся, когда Сириус превратился обратно в человека и умывался в крохотной ванной. Так странно. Раньше Блэка из кровати нужно было выпинывать в сторону умывальника, а теперь-... Ремусу определенно стоит перестать сравнивать то, что было раньше , и то, что есть сейчас. Прохладная вода приятно освежает голову и остужает лицо. Люпин приглаживает волосы, стараниями Сириуса превращенные в гнездо, и косится на зеркало. В отражении виднеется бледный человек с тенями под глазами и ярко выделяющимися на болезненной коже шрамами. Что ж, он всё ещё выглядит как дерьмо. Ничего нового. Отвернувшись от зеркала, Люпин начинает говорить еще из ванной. – То, что я сказал вчера про зелье, Сириус. Я действительно могу зайт-..., – Ремус запинается, когда, выйдя обратно в комнату, натыкается на Блэка, задумчиво рассматривающего детскую кроватку в углу с цветастым пледом в одной руке и маленькими шортиками с узором из утят во второй, – кстати, об этом. Ремус подходит ближе, забирает шорты, чтобы по-хозяйски привычным жестом сложить их и отправить во вторую полку комода. Наверное, пропустил эту пару , когда устраивал генеральную стирку. Сириус продолжает следить за ним широко раскрытыми глазами с плещущимся в них недоверчиво надеющимся вопросом. Выдохнув, Люпин начинает: – Я забрал Гарри. Он со мной с декабря, так что я-... Он не успевает договорить, когда Сириус, стоящий все это время удивительно безмолвно, вдруг рывком приближается к нему, обхватывает ладонями за щеки и склоняет к себе. Врезается губами в рот Ремуса почти отчаянно, контрастирующе резко на фоне предыдущих их касаний, больше напоминавших невинные, платонические, и Люпин с готовностью позволяет углубить поцелуй, точно так же цепляясь голодно за чужие плечи. Сириус отстраняется слишком быстро, по мнению Ремуса, но не отходит, продолжая касаться своим лбом чужого. Ладонь его приятной тяжестью ощущается на шее. – Я не думал, что когда-нибудь смогу полюбить тебя сильнее, но ты просто... Голос Блэка тихий, с искрящимися внутри мелкими пузырьками довольства и нетерпения. Он замолкает, чтобы снова потянуться за поцелуем, и внутри Люпина от его слов что-то загорается, зажигается сотнями огней, что тлели слабо внутри все это время. "Полюбить сильнее" Полюбить. – Где он? Ремус чувствует, как и сам начинает улыбаться, заражаясь чужими эмоциями. Видеть во взгляде Сириуса что-то светлое и радостное ощущается как глоток свежего воздуха после мрачного спертого смрада подземелий. – У Молли с Артуром. Я иногда прошу их посидеть с ним. – Мы же заберем его, да? Сегодня? Люпин кивает, не к месту подумав, что, будь Сириус в образе Бродяги сейчас, то обязательно бы завилял хвостом, и смотрит на часы. Время еще есть. Нужно сказать все. Положив ладони на чужие плечи, Ремус всматривается в серые глаза, прежде чем проговорить: – Есть причина, по которой я смог забрать Гарри, Сириус, – слабая улыбка, появившаяся на чужом лице, медленно тает, но Люпин все равно продолжает, – они оставили завещание. Джеймс и Лили назначили нас опекунами. И оставили каждому письмо. – Письмо?.. – Я прочитал своё, – он достает из ящика стола запечатанный конверт, и видит, как в постепенно осознающем взгляде Сириуса мелькает такое сильное страдание, что Ремусу самому становится больно, – это твоё. Рука Блэка, потянувшаяся за письмом, немного дрожит. Он берет конверт осторожно, как драгоценную реликвию, неотрывно смотря на подпись знакомым почерком, и шумно выдыхает. Ремус предлагает осторожно: – Я могу подождать на кухне. – Я не... – сипло отвечает Блэк, продолжая смотреть на конверт, и едва заметно кивает, – я к тебе приду. Ремус бесшумно выходит, чуть прикрывая за собой дверь, и направляется в сторону кухни. Он помнит, как это ощущается – словно в грудь вогнали когти, вцепились мертвой хваткой, не давая вдохнуть. С этой болью необходимо побыть наедине, потому что она – символ окончательного прощания. Сириусу нужно прочитать последнее, что Джеймс смог передать, чтобы начать отпускать его. Это не будет быстро, но...шаг за шагом они справятся. Люпин не вслушивается в тишину дома, принимаясь нагревать воду для чая и греметь чашками. В окне виднеется уже поднявшееся солнце. Зелень вымахавшей высоко травы раскидывается ярким морем до самого горизонта. Весна наступила неожиданно и быстро. Знакомый уже сокол сидит на ветви косо стоящей сосны, чистит перья. Проходит пять минут, десять. На исходе пятнадцатой Ремус обеспокоенно косится на часы. Он готов дать Сириусу столько времени, сколько тому потребуется, но волнение все равно бурлит внутри, набирая обороты с каждой проходящей минутой. Открывшаяся дверь, тихие шаги и руки, крепко обвившиеся поперек живота. Сириус прижимается к чужой спине, уперевшись лбом в плечо, и тихо дышит. Ремус накрывает сцепленные на своем животе руки ладонью, проводит успокаивающим жестом по предплечью и молчит. Объятия сильные, грудь Блэка прижимается вплотную и чувствуется, как она поднимается в слегка учащенном дыхании. Тишина и тепло опускаются на них незримым куполом, и несколько долгих минут они просто стоят, пока Сириус позади постепенно ослабляет хватку. Глаза его блестящие и красные, когда Ремус отстраняется, чтобы стать к нему лицом. – Хочешь поговорить?.. Люпин спрашивает осторожно, протягивая ладонь. Касается ласково плеча, щеки, заправляет за ухо выбившуюся смоляную прядь. Сириус шумно выдыхает. Кожа вокруг его глаз красная, веки припухли от слез, темные ресницы слиплись иголочками. В груди что-то щемит тускло от этого вида. – Может, позже. – Хорошо, – Люпин указывает жестом на подготовленную на столе тарелку с супом, каким он обычно кормит Гарри с утра, – поешь. Блэк фыркает, падая на стул, и поднимает устало позабавленный взгляд. – Супчик? Серьезно? – Лобстеры в винной заливке кончились. Ремус усаживается напротив со второй на сегодня чашкой чая и наблюдает, как скептично Сириус гоняет кончик ложки по скатерти. Люпин бы с удовольствием накормил его чем посытнее, но он не уверен, что желудок Блэка выдержит сейчас такие нагрузки. Закатив глаза, он пихает ногой стул Сириуса. – Прекрати играться и ешь. Блэк издает забавный звук умиления. – Ты стал такой мамочкой. – Сириус. – Ты будешь плохой дядя, а я хороший, – не впечатлившись строгим тоном, продолжает Сириус, на бледных его губах медленно появляется слабая улыбка, когда он принимается играться с супом, погружая в него ложку и вытаскивая наружу кусочки овощей, – тот, что втихую дает конфеты перед обедом и покупает первое пиво. – Если посмеешь кормить его сладостями до обеда, то будешь сам иметь дело с последствиями. – То есть к пиву вопросов нет? – ехидно подначивает Блэк, мешая суп, и вдруг склоняется ближе к тарелке, чтобы рассмотреть содержимое ложки, – это что, макароны в форме букв? Подожди, мне срочно нужно сложить из них какое-нибудь слово. У Сириуса всё ещё едва уловимо подрагивают пальцы и напряжены плечи. Он измотан и Азкабаном, и тем, что было до него, но Ремус всё равно каким-то особым чутьем ощущает незримые изменения. Что-то в письме помогло Блэку. Ремуса это не удивляет – Джеймс всегда умел сказать то, что Сириусу необходимо услышать. Концы оборванной связи между ними теперь навсегда останутся внутри напоминанием о потере. Жестоко вырванная часть души с оставшейся вместо неё дырой. Им остается только надеяться, что с Гарри эта пустота затянется чуть лучше. Не исчезнет совсем, но хотя бы перестанет зиять черным провалом посреди сознания. Когда они прибывают на место (после сложенного макаронами «вовк», потому что вылавливать «л» из кастрюли Люпин отказался), дом встречает их привычным гулом голосов. Ремус, ожидавший напряжения от присутствия Блэка рядом, успокоенно выдыхает, когда Уизли встречают их со своим обычным радушием. На высказанные благодарности Молли только улыбается, приветствует Сириуса мягким тоном, после чего громко оповещает об их прибытии детей, которые с готовностью нескладно кричат ему приветствия из общей комнаты. Здесь привычно суетливо и шумно. Что-то кипит на кухне, падает какая-то тяжесть наверху и слышится следом детский смех. Гарри с радостным лепетом бежит к нему, едва заметив, и Ремус приседает на корточки, чтобы привычным жестом обнять и усадить на сгиб локтя. Поттер тут же тянется ладошками к его волосам, как делает всегда, проявляя таким образом привязанность, но Люпин мягко останавливает этот жест. Разворачивается, чтобы ребенок увидел стоящего рядом Сириуса. Гарри тут же замирает, уставившись на него во все глаза. – Помнишь Сириуса, Гарри? – Привет, оленёнок. Блэк шагает ближе с легкой улыбкой, осторожно протягивает руки, но Ремус все равно видит на глубине его серых глаз опасение, что Гарри испугается, отстранится, спрячется от него. Люпин ободряюще улыбается, когда зеленый взгляд возвращается к его лицу. Гарри часто так делает – сначала смотрит на реакцию взрослого прежде, чем реагировать самому. Ремус успокаивающе проговаривает: – Это наш Бродяга. Все хорошо. Гарри размышляет еще пару секунд, а затем несмело улыбается и тянет руки в ответ, позволяя Сириусу взять себя. Ремус смотрит на искры осторожного счастья, появившиеся в серых глазах, и направляется на кухню, чтобы попрощаться с Молли. Им пора домой.