Одна неделя, восемь проблем

      Вообще-то Кавех не хотел признаваться Хайтаму в своих обидах. Точнее, даже не так, это была не обида, а самая что ни на есть единственно верная истина. В конце концов, Хайтам сам признал молчанием, что он считает Кавеха надоедливым соседом.       Но не суть: важнее то, что Кавех не мог не признаться ему в этом, поскольку он был чуть ли не живым воплощением фразы «Язык мой — враг мой». Причем, что странно, чужие секреты, если его попросят, он хранить умел, но собственные… с ними была небольшая проблема. В кругу друзей — в кругу Сайно, Тигнари и Хайтама — все знали, какой и когда самодовольный клиент успел раскритиковать его работу, сколько долгов у него накопилось и какое негативно окрашенное прилагательное можно подобрать к Дори, из-за которой он и оказался в ситуации катастрофически худого кошелька.       Кстати, длинный язык был еще одной причиной бояться, что его проживание у Хайтама раскроют.       И еще кстати — ни для кого из друзей не секрет интерес Кавеха аль-Хайтамом. Жаль только, аль-Хайтам всячески продолжал игнорировать просто титаническое количество намеков, которые Кавех ежедневно ронял мимоходом в разговорах.       — Знаешь, я просто обожаю рисовать тебя, — сказал Кавех за полуденным завтрако-обедом, сидя по-турецки на диване уже одетым и вполне довольным сделанной прической.       — Смеяться или плакать?       — Ты все равно не можешь ни то ни другое.       Кавех обиженно пририсовал портрету Хайтама глупые усы. Не прошло и минуты, как взгляд Кавеха смягчился, и он все-таки стер их.       — Ты, наверное, не подозревал, но я не слишком люблю рисовать людей.       — Я и не интересовался.       — …мне гораздо больше по душе здания, — пропустив мимо ушей комментарий Хайтама, продолжал Кавех. — Их симметричность, точность, прямота линий вызывают у меня восхищение, нежели чем неровные и постоянно меняющиеся люди, — Кавех провел пальцем по исчерченным альбомным листам, на которых красовались проекты будущих или, возможно, несбыточных построек. — Красота людей рано или поздно увядает, прямо как лотосы: они радуют глаз столько времени, сколько им суждено просуществовать.       Возникло желание украдкой взглянуть, слушает ли его аль-Хайтам: как ни странно, да. Отставив еду, наклонив корпус вперед, он смотрел на Кавеха немигающим взглядом — внимательно, цепко, так, словно читал его насквозь. Или пытался это сделать.       Кавех нервно сглотнул.       — И… несмотря на то что мне нравится архитектура, в ней постоянно кое-чего не хватает. Жизни, понимаешь? Лотосы отцветают, их внешняя привлекательность угасает, но внутренняя теплится до самой смерти. То, что они живут, дышат, питаются, треплются на ветру, делает их самими собой. А люди тем еще прекраснее. Противоречия, которыми они наполнены, порождают гармонию. Ты не замечал? Когда холодная логика сталкивается с буйностью эмоций, она гасит их взрывную силу, а они взамен своими искрами распаляют логику. И так они уравновешиваются.       Аль-Хайтам несколько призадумался: приложил руку к подбородку и отвел наконец испытующие глаза от Кавеха. Кавех же со вздохом уронил голову — он узнает эту позу из тысячи.       Хайтам был не согласен.       — Разве это имеет смысл? — завел аль-Хайтам. — Посуди сам — логика берет часть эмоций, эмоции — часть логики. Бесконечное заимствование друг у друга не ведет ни к чему иному, как к энтропии.       — Никто ни у кого ничего не заимствует, — Кавех недовольно сложил руки на груди. — Они сами постепенно обретают эти качества. А насчет энтропии — да, она есть, и что с того? Толика хаоса не помешает.       — Ты меня неправильно понял, — покачал головой Хайтам. — Нескончаемое копирование влечет за собой самоповтор, а самоповтор, в свою очередь, растрату энергии.       — Растрату энергии?! — Кавех хлопнул руками по столу, вконец раздосадованный бесстрастием собеседника. — Полностью наоборот, это сохранение энергии!       Так лингвист и архитектор начали спор о физике.

***

      — Ну вот опять ты ни в чем не смыслишь, — Кавех, взъерошенный и помятый, с досады швырнул альбом о стол.       — Я ни в чем не смыслю? — Хайтам, стоя объяснявший на шариках тулумбы и закатниках законы термодинамики и влияние артерий земли на них, усмехнулся. — Это я ни в чем не смыслю?       — Ну конечно, а кто еще, я же не с зеркалом говорю, — сложил руки на груди Кавех.       — Интересно, по чьей вине у нас его больше нет, — фыркнул аль-Хайтам и уселся обратно на диван, совершенно неожиданно с ногами забравшись на него.       — Ну да, уронил я его случайно, и что с того? — и вдруг Кавех совсем не в своем стиле сыронизировал: — Тоже хотелось себе косичку заплести?       — Я посмотрю, как ты будешь шутить, когда будешь платить за ремонт в доме.       — А я не буду.       — Тогда собирай вещи.       — А вот возьму и соберу.       Сладкий, неповторимо сладкий вкус победы растекся по языку: от последних слов аль-Хайтам дернулся, словно ужаленный, и с ужасом посмотрел на него. Его глаза в этот момент… Кавеху даже стало жалко, отчего его запал как-то быстро иссяк.       Глаза Хайтама смотрели так, будто Кавех украл у него последнюю надежду. Будто бы вырезал всю его семью, поджег дом и обобрал до последней нитки.       — Э-эй, да ты чего, я же пошутил, — примиряюще протянул к нему руки Кавех. Хайтам что, взаправду испугался, что Кавех съедет?       Плечи аль-Хайтама заметно расслабились, он отвел глаза и как-то потерянно пробормотал:       — А… ну да, да… я знаю.       Между ними повисла неприятная тишина. Хайтам пару раз кашлянул, все так же боясь повернуть голову к Кавеху. Кавех же просвистел какую-то мелодию с улиц Порт-Ормоса. И на протяжении всей неловкой паузы в воздухе, не стесняясь, висел вопрос: «А что делать?»       — Ну, я что хотел сказать… — некстати начал Кавех. — Насчет логики и эмоций… у зданий их нет, зато есть симметричность. Вот… мне всю жизнь хотелось найти идеал, который сочетал бы в себе строгую выдержанность форм и имел душу, то есть был человеком. Казалось, такого просто-напросто не существует в природе… но, э-э-э-э… вот, короче.       Кавех придвинул альбом, демонстрируя почти готовый рисунок. Хайтам неуверенно взял его, разглядывая самого себя.       Портрет действительно получался сносным. А если посмотреть не взглядом рисующего, скептического к своим творениям, то можно было с уверенностью сказать — выходил отменным. Вдохновение так и сочилось из каждой черточки, линии, штриха, фигуры, сплетающихся в явно нарисованном с душой и со знанием дела наброске с натуры.       На нем аль-Хайтам, как недавно, сидел на диване напротив Кавеха, откусывая шарик тулумбы, причем детализация поражала: от стекающей с шарика капли масла до тонко выраженной задумчивости в чертах лица — каждая мелочь говорила о том, как старательно Кавех пытался запечатлеть этот момент.       Губы аль-Хайтама невольно расплылись в легкой улыбке.       — Хорошо получилось, — неожиданно для себя сказал Хайтам.       — Ха-ха… спасибо…       Сколько раз Кавех слышал подобные слова в адрес своего творчества, но почему-то именно эта похвала вызвала у него небывалое… облегчение. Да, облегчение.       Наконец-то Хайтам хоть сейчас не вызывал в нем бесконечную злобу.       С другой стороны, почему в нем постоянно кипела злоба к Хайтаму?       — А, и спасибо тебе за кофе, — вспомнил Кавех, принимая альбом обратно в руки.       Аль-Хайтам, как обычно, принял благодарность за данность, но на этот раз до непривычного долго смотрел на Кавеха. На секунду он почувствовал, как сердце чуть ли не буквально делает двойное сальто назад.       — Мы слишком засиделись, — вдруг сказал аль-Хайтам и прервал зрительный контакт, Кавех облегченно выдохнул. — Пора садиться за работу.       — Ну да, верно, меня же еще заказ ждет, — грустно сказал Кавех. И тут же совершил неожиданный маневр: нагнулся, порыскал рукой под диваном и выудил оттуда бутылку вина. — А для этого нам нужно вдохновение.       Аль-Хайтам чуть не поперхнулся от возмущения.       — Кавех, нет!       — Кавех, да!       Кавех посмотрел по сторонам, ища глазами открывашку, и с досадой для себя вспомнил, что забыл ее положить вместе с вином. В этот же момент Хайтам быстро подошел к нему, его глаза метали молнии.       — Какого чтеца Бездны ты хранишь под моим диваном в моем доме вино? Ты уже забыл, обет чего давал мне?       — Я же сказал: это для вдохновения, — невинно похлопал глазами Кавех.       Снова аль-Хайтам неотрывно смотрел на него. Вот только для Кавеха эти несколько секунд показались вечностью, таймером с нарочито громкими часами, тиканье которых отсчитывало секунды до его казни. Что аль-Хайтам сделает? Вырвет бутылку? Заставит самолично с больной ногой добираться до своей комнаты, а потом запрет его и оставит без еды и воды на неделю?       — Налей и мне тоже.