Самозваные святые

Без Лукреции проходит неделя; Луис плохо ест, потому что брезгует едой после страшенных теток, которые приходят к нему вместо девушки, и неважно спит, потому что страх за Лукрецию не дает ему покоя. Если с ней что-то сделали, то это его вина; точно так же биолог причастен к произошедшему в Раккун-сити; все, кто работал на «Umbrella», так или иначе приложили к этому руку. Он бьет кулаком в стену; боль не помогает унять бушующего ураганом беспокойства; выбить бы дверь, прийти к Рамону и взять мелкого засранца за шиворот, трясти до тех пор, пока Луису не вернут Лукрецию. Она была послушной и верной, говорила о Саддлере как об Иисусе; она не заслужила, чтобы ее истязали и мучали. Ужин остается не тронутым; женщина, явившаяся утром, недовольно рычит и смотрит на Луиса исподлобья; она кажется неповоротливой, однако стоит испанке зачерпнуть ложку кукурузной каши, как она с нечеловеческой ловкостью подскакивает к Луису, хватает его за подбородок и валит на кровать. Сера не успевает даже охнуть, как оказывается придавленным ее весом. Смрадное горячее дыхание бьет в лицо, перекошенное лицо, покрытое струпьями, оказывается совсем близко, и желчь вскипает в желудке. Биолог пытается оттолкнуть женщину, но она держит крепко и сует ложку ему в рот, колотясь о стиснутые зубы. — Жри, дьявольское отродье, — хрипит испанка, вращая глазами, но Луис своевольно отворачивается, сжимая челюсти, гадливо отплевывается. Женщина гортанно воет, раззявив рот; в глотке у нее что-то шевелится, перебирает щупальцами, и Луис вжимается спиной в кровать. Сейчас лас плагас вырвется и вцепится ему в лицо; он упирается ладонями в плечи испанки, однако оттолкнуть ее сложнее, чем поднять подвесной мост шелковой нитью. Каша размазана у него по лицу, комьями стекает на шею, а женщина продолжает совать ложку ему в рот, грозя выбить передние зубы. — Ты должен жрать, — ревет она, сдавливая шею Луиса, и он невольно приоткрывает рот; испанка тут же просовывает ложку ему до самого горла, и Сера давится, сотрясаясь от спазмов, захлебывается подступившей желчью. Женщина чуть отстраняется, клацая почерневшими зубами, убирает ложку, и Луис в то же мгновение рвется в сторону, грубо скидывая ее с себя. Испанка падает с глухим воем, рваная юбка задирается, обнажая ноги с черными, вздувшимися венами. Луис, отплевываясь и содрогаясь от отвращения, хватает опустевшую бутылку из-под хереса, отступает в угол комнаты, подальше от тяжело поднимающейся испанки. — Только сунься, сука, — выплевывает он, брезгливо вытираясь рукавом; женщина, шипя, встает на четвереньки, выгибает спину, готовясь к прыжку. Луис знает, что не справится с ней, однако не позволит с собой так обращаться. Сначала у него отняли свободу, затем — Лукрецию, теперь решили лишить достоинства. А что потом? Сера зло поджимает губы, глядя на испанку; если умрет, то как мужчина. Плакать и умолять не станет, не доставит Саддлеру такой радости. Грустно только, что с Лукрецией попрощаться не успел. Женщина бросается вперед с истошным воплем; Луис уже заносит руку для удара, как внезапно испанка распластывается на полу, заходясь в судорожном рыдании. Она корчится, скребет ногтями по полу, а дверь распахивается настежь и перевитый щупальцами посох властно бьет по полу, от чего женщина принимается скулить и кататься по полу.