Самозваные святые

Лукреция сжимает кулаки, выпрямляется, расправляет плечи; в ее глазах появляется странный красноватый отблеск, похожий на отражение сигнальных костров в черной воде; тёмные вены проступают на шее, тянутся к лицу; словно водоросли, облепляют подбородок. Луис не отстраняется; несмотря на увиденное, мужчина не испытывает омерзения и ужаса, которые неизменно вызывают у него старейшины проклятой деревни. — Владыка Саддлер сказал, что я избранная, — шепчет девушка одними губами, — выжила только я. Остальные… Диего, Селеста, Кеннет, Лола… Все… они все… Лукреция шмыгает носом, трет его кулаком и вновь ловит встревоженный взгляд Луиса; вены бледнеют, пропадая под кожей, жутковатый огонек в глазах гаснет. — Если Господь выбрал меня, то я должна служить, чтобы искупить грехи тех, кто не смог выдержать испытания… я поверила, — испанка обреченно пожимает плечами, — выбора мне не оставили, бежать некуда. Такой… Девушка гадливо кривится, проводя ладонью по груди, под которой выпукло проступают, натягивая кожу, отростки лас плагас. — Я все равно не смогу нормально жить. Лучше здесь… где все такие. Где я никому не смогу навредить. — Я перед тобой. Слабый. Беззащитный, — Луис поднимается, чтобы снова сесть рядом с девушкой; паразит прячется в глубине ее тела, и сквозь обрывки ткани виднеется гладкая кожа, ложбинка между грудей, вытянутых конусом, трогательные родинки под ключицами. В иное время и ином месте Сера обязательно пересчитал бы все родинки Лукреции поцелуями, однако лас плагас, разбуженный возбуждением, способен пересчитать все кости в его теле. Об этом стоит забыть; все равно ни к чему хорошему не приведет. — И живой, — важно подчеркивает биолог; он старается смотреть на Лукрецию, а не на труп зараженной; культисты в потрепанных черных балахонах убирают тела медленно, еще оттаскивают мертвых мужчин, которые все корчатся в судорогах. Лас плагас — живучие твари, и цепляются за жизнь, даже когда сердце носителя остановилось. Мутные желтоватые глаза женщины, у которой вырвано горло, до сих пор вращаются в глазницах. — Ты не пытаешься меня убить или заразить, способна говорить связно и выражать свои мысли. Ты действительно особенная, и это только твоя заслуга, а не Саддлера. — Отец Биторез сказал, что только благодаря Владыке я… остаюсь собой. — Ну… — мужчина чешет в затылке, похлопывает себя по колену. — Возможно, его заслуга в этом есть, но… эти бедолаги, — он кивает на труп ганадо, — сами решили напасть. Точно так же, как ты сама захотела принести мне цветы. Лукреция слабо улыбается; биолог щекочет ее подбородок, потирает пальцем ямочку. — Не грусти, моя красотка, — просит он; девушка сердито встряхивает копной смоляных локонов. — Вряд ли меня сейчас можно назвать красивой… — Ошибаешься, — воровато оглянувшись на толпящихся в коридоре культистов, биолог ближе придвигается к Лукреции. Пахнет от нее приятно: пылью, сухой розой и полынью, базиликом и шалфеем; почти умиротворяюще. — Ты поразительная. Это я говорю как… — Сера осекается; как — кто? Как мужчина? Как биолог? Что не скажи, все будет неуместно; однако Лукреции, кажется, и того достаточно. Взгляд ее проясняется, лицо светлеет, и Луис чувствует небывалый прилив сил, который сменяется звенящей немотой во всем теле, когда культисты в коридоре разбегаются перед исполинской тенью Битореза Мендеза.