Самозваные святые

В маленькой часовенке темно, душно; пахнет так, что рвотные позывы забивают горло. Биторез Мендез стоит у алтаря, без шляпы, преисполненный мрачной торжественности, а люди, в которых осталось совсем немного человеческого, взирают на него с благоговением. Луис старается смотреть на стену, в окно, в потолок, себе под ноги; видеть Лукрецию, охваченную религиозный экстазом, неприятно, девушка вмиг становится похожей на остальных ганадо, покорных, исступленно убежденных, истово молящихся. Рамон тоже молится — он занимает почетное место в первом ряду и едва достает макушкой до колена Битореза — Дети мои, — рокочуще начинает Мендез, раскинув руки; его стеклянный глаз блестит бусиной, живой пылает огнем, оглядывая притихших прихожан, — мы собрались здесь, чтобы услышать слово Божье. С губ Лукреции срывается прерывистый вздох, пальцы сплетаются крепко, до побелевших костяшек; взгляд девушки застывает. Сколько проповедей ей пришлось посетить? Возможно, на одной из таких служб и принесли в жертву ее друга. Луис чуть отодвигает ногу, чтобы его колено оказалось прижатым к колену испанки, чьи ресницы вдруг подрагивают, а пальцы слегка расслабляются. Взять бы ее за руку — но нельзя. Некоторые прихожане оборачиваются на биолога, смотрят на него как на преступника и облизываются как на кусок вырезки. — В подземельях на нас снизошло благословение, и Владыка Саддлер, избранный нашим пастырем, приведет нас к воротам рая, — грохочущий бас Битореза разносится по всей церквушке, Луиса пронизывает ознобом от его слепой уверенности в своей вере и правильности происходящего; и того, как жадно внимают ему прихожане. — Мы заставим слепых прозреть, а глухих — слышать. Безногого силой приведем к свету, а безрукому святую плоть сами вложим в рот, — ревет Мендез; Лукреция дышит часто и тяжело; ее взгляд сияет внутренним голодом, словно она заражается безумием священника; после того, что с ней делали, неудивительно, что девушку так пробирают проповеди. Биолог едва не отодвигается от испанки, у которой от жуткой черноты разбухают вены вокруг глаз, и несмело касается локтем ее напряженной руки. Лукреция вздрагивает, часто моргает и недоуменно поворачивается к Луису; он едва заметно улыбается краем рта и поджимает пальцы на ногах, ощутив прикосновение носка девичьей туфельки к своей ступне. — Нужно передать кое-что Мендезу, — шепчет Луис, — дождешься меня? — Конечно, — беззвучно отвечает Лукреция, почти не шевеля губами; в платке, туго обрамляющем лицо и завязанном под подбородком, она похожа на монашку. — Пойдем потом в сад? Хочу увидеть, как там стало красиво благодаря тебе, — бормочет Сера, не поворачиваясь к девушке, однако чувствует ее улыбку. Полноценной близости у них не получается: место не располагает к романтике, но биолог не отказывает себе в удовольствии ее целовать. Он принимает антидот, не позволяющий спорам плаги развиваться в крови; Лукреция об этом знает и не обижается. Луис надеется, что девушка не станет злиться за то, что он не рассказал ей о сговоре с Краузером; верность Саддлеру в ней слишком укоренилась, а чувства к Луису могут заставить ее попытаться самой похитить янтарь. — Скоро весь мир узрит сияние Лос Иллюминадос! — ревет Мендез, и прихожане заходятся в фанатичном торжестве. Луис остается сидеть на скамье; Лукреция остается подле него, но по ее щекам катятся слезы религиозного восторга.